После того как обладатели желтых удостоверений и члены их семей ушли за пределы гетто на работу, туда ворвались немецкие военные и забрали пять тысяч человек с белыми удостоверениями – их отправили на расстрел в Понары. Месяц завершился самой масштабной акцией: 28–30 октября Второе гетто было «ликвидировано» и почти все из одиннадцати тысяч его обитателей отправлены в Понары, которые немцы цинично называли Третьим гетто.
Шмерке провел этот тягостный период за пределами гетто, однако его друг и собрат по перу Авром Суцкевер находился внутри. За эти несколько месяцев у Абраши накопился длинный список непосредственных встреч со смертью. Он выжил после одной облавы, когда провел ночь в гробу в помещении Еврейского похоронного общества. Лежа под крышкой, он написал по этому поводу стихотворение. В другом случае сумел сбежать от немецких солдат, грозивших его пристрелить, прыгнув в цистерну с негашеной известью. Когда Абраша наконец-то высунул голову, смесь крови из рассеченного лба, извести и солнечного света образовала «самый прекрасный закат, какой мне довелось видеть». Впоследствии Суцкевер пробрался во Второе гетто, чтобы повидаться с находившейся там матерью, и сумел переправить ее в Первое гетто. Через несколько недель Второе гетто перестало существовать. По ходу всех этих эскапад Абрашу поддерживала мистическая вера в силу поэтического слова: пока он исполняет главную миссию своей жизни и пишет стихи – не погибнет[59].
К концу декабря 1941 года гетто представляло собой толпу запуганных, изнервничавшихся людей. Крук писал: «Нам не дают перевести дух. Нас будто бы постоянно закалывают, бьют прямо в сердце. Последняя облава унесла столько молодых жизней. Никто не в состоянии прийти в себя»[60]. Библиотекарь, поэт и ученый – Крук, Суцкевер и Калманович – пребывали в рукотворном аду.
Глава пятаяУкрытие для книг и людей
Почти невозможно постичь тот факт, что посреди гестаповских акций, вывозов в Понары, голода и невыносимой скученности продолжала действовать общедоступная библиотека. Но библиотека гетто по адресу улица Страшуна, 6, была не только открыта, но и пользовалась большой популярностью. В октябре 1941 года – а это был для гетто самый кровопролитный месяц – число записавшихся даже выросло с 1492 до 1739. Из библиотеки в этот месяц взяли 7806 единиц, в среднем по 325 книг в день. А в подсобных помещениях сотрудники оформили каталожные карточки на 1314 книг[61].
Герман Крук отметил зловещий парадокс в деятельности библиотеки гетто: вслед за массовыми акциями спрос на книги возрастал. «1 октября, на Йом-Кипур, забрали три тысячи человек. На следующий же день было обменено 390 книг. 3 и 4 октября множество людей увели из Второго гетто, Первое гетто находилось в неописуемой тревоге. Но 4 октября была обменена 421 книга»[62]. Чтение стало способом справиться с бедой, обрести точку опоры.
По причине повышенного спроса 20 ноября Крук открыл читальный зал в помещении, где до войны хранились дубликаты. Туда поставили длинные столы и стулья, контрабандой доставленные в гетто на грузовиках, вывозивших мусор. Вдоль стен читального зала тянулись книжные шкафы, в них находилась тысяча томов справочных изданий, поделенных на пятнадцать категорий: энциклопедии, словари, учебники, несколько тематических разделов, таких как философия и экономика. Кроме того, в читальном зале были стеклянные витрины с выставленными свитками Торы, венчавшими их коронами и прочими предметами религиозного искусства. Витрины иногда называли музеем гетто[63]. Читальный зал источал ощущение нормальности – в условиях, не имевших ничего общего с нормой.
Библиотека стала якорем существования в гетто на весь так называемый период стабильности, продлившийся полтора года, с января 1942 по июль 1943 года. Масштабные акции, облавы и вывозы в Понары прекратились, жизнь уцелевших двадцати тысяч узников (четырнадцати тысяч зарегистрированных и шести тысяч «нелегалов») вошла в колею. Утром трудовые бригады отправлялись на принудительные работы за пределами гетто, в конце дня – если позволяли обстоятельства – рабочие тайком проносили под одеждой пищу. Юденрат проповедовал, что «работающее гетто» является ключом к выживанию: узники представляют собой рабочую силу, трудятся на пользу немецкой армии – значит, нацисты не станут их истреблять, это не в их интересах. Большинство жителей гетто в это верили или, по крайней мере, пытались верить.
С наступлением периода стабильности настал и расцвет культурной и общественной жизни: первый концерт состоялся 18 января 1942 года; Союз писателей и художников гетто был создан в том же месяце. Был учрежден комитет социальной помощи, а также молодежный клуб, лекторий, всевозможные профессиональные объединения (юристов, музыкантов и пр.)[64]. Библиотека была бесценным ресурсом для всех этих организаций.
Спокойствие время от времени нарушалось злодеяниями. 5 февраля 1942 года немцы выпустили указ, запрещавший еврейкам рожать детей, он вступал в силу незамедлительно. Многие женщины забеременели еще до гетто. Тем, кому повезло, удалось тайно родить в больнице гетто, а сотрудники роддома выписали свидетельства о рождении на более ранние даты. Но большинство младенцев, произведенных на свет после 5 октября, были немцами умерщвлены с помощью яда. Среди них был и новорожденный сын Суцкевера. Его стихотворение, посвященное убитому ребенку, ярко отражает его поразительное умение создавать изумительные стихи в моменты невыносимой боли:
Тебя б забрать в себя, мое дитя,
Почувствовать, как остывает тельце
Меж пальцев у меня,
Как будто бы я в них кручу
Стакан с горячим чаем. <…>
Тебя б забрать в себя, мое дитя,
Чтоб мне явился вкус
Несбыточного будущего.
Ты, может, расцветешь, как прежде,
В моей крови.
Я недостоин стать твоей могилой.
Пусть заберет тебя
Зовущий снег,
Снег – мой любимый праздник,
Зари осколком
Ты упадешь
В его глубины тихие
И от меня там передашь привет
Травинкам мерзлым…[65]
Через несколько месяцев, 17 июля, немцы направили свою машину уничтожения еще на одну беззащитную группу – стариков. Восемьдесят четыре пожилых жителя гетто были помещены в «санаторий» – появилась надежда, что там о них станут заботиться. Через десять дней всех их умертвили[66]. Отдельных людей и небольшие группы отправляли на расстрел в Понары – для этого хватало малейшей провинности, такой как нарушение комендантского часа и попытка пронести в гетто продукты.
Однако по большей части жизнь запуганных, замученных и изголодавшихся узников представляла собой беспросветную борьбу за существование, сохранение достоинства и надежды. Центром этой борьбы стала библиотека, а Крук – ее визионером.
Кем были читатели, что они читали и почему? В отчете, написанном в октябре 1942 года – библиотека отработала уже год с лишним, – Крук представляет трезвую, взвешенную статистику и анализ. В библиотеке зарегистрировалось 2500 читателей, в два с лишним раза больше, чем в ее предвоенной предшественнице, библиотеке бывшего ОПЕ. Возраст читателей был молодым: 26,7 % составляли лица до пятнадцати лет, 36,7 % – от пятнадцати до тридцати. Узники гетто в основном брали романы: 78,3 % запрошенных книг составляла художественная литература, 17,7 % – детская, и только 4 % – нехудожественные труды[67].
Дина Абрамович, одна из библиотекарей гетто, рассказывает, что в течение дня к стойке выдачи подходили самые разные читатели. Поутру – «светские дамы», женщины, мужья которых устроились на неплохую работу в городе, а значит, по меркам гетто, они были весьма состоятельны. У этих дам было много свободного времени, и они желали читать русские сентиментальные романы. Днем, прямо из организованных в гетто школ, прибегали дети, их интересовала фантастика, например «Вокруг света за восемьдесят дней» или «Дети капитана Гранта» Жюля Верна. Ближе к вечеру и по воскресеньям наступал черед тех, кто работал за пределами гетто. Они чаще всего спрашивали всемирную литературу в польских переводах[68].
Что касается психологии читателей, Крук пишет, что прежде всего ими двигало желание уйти от реальности, забыться: «В гетто едва ли наберется семьдесят сантиметров жилого пространства на человека. [В жилых помещениях] все происходит на полу. Нет ни столов, ни стульев. Комнаты – как огромные узлы. Люди лежат, свернувшись на своих пожитках. <…> Книга переносит их за стены гетто, в большой мир. Тем самым читателям удается как минимум вырваться из давящего одиночества и в мыслях воссоединиться с жизнью, с утраченной свободой»[69].
С горечью, но без осуждения Крук отмечает, что наибольшим спросом пользовались детективы и бульварные романы. Он объяснял это тем, что в тягостных, изматывающих бытовых условиях у большинства читателей просто не было сил сделать умственное усилие, необходимое для чтения сложной, требующей осмысления литературы. Он приводит длинный список польских и русских бульварных романов, особенно популярных среди узников гетто. Что касается западной литературы, спросом пользовались детективные романы Эдгара Уоллеса, «Унесенные ветром» Маргарет Митчелл и немецкие любовные романы Вики Баум. Крук сетует, что полностью отсутствовал спрос на Флобера и Горького, почти не спрашивали Достоевского и Ромена Роллана.
По наблюдениям Крука, чтение было своего рода наркотиком, формой опьянения, способом не думать. «Иногда кажется, что библиотекарь гетто торгует наркотиками. Люди в основном не столько читают, сколько пытаются забыться. Есть такие, кто в особо тяжелые дни читает непрерывно, но только бульварные детективные романы. Даже умные читатели не берут ничего другого». Одна из узниц схожим образом описывала свои читательские предпочтения: «Лежу на диване и читаю детективы, пока не станет пусто в голове. Папиросу сейчас достать трудно, такие книжечки – мой наркотик. Прочитаю три такие книжонки, и голова так набита, что я забываю об окружающем мире. Пытаюсь читать серьезные книги, но для них с мыслями не собраться»[70].
В числе самых ненасытных читателей были дети: книг на один билет они заказывали больше, чем любая другая возрастная группа. Стремление читать было так велико, что несколько детишек проникли в закрытое библиотечное хранилище и украли оттуда книги. Библиотекари вынуждены были вызвать полицию гетто – «воров» арестовали и отправили по домам[71].
Однако существовало и упрямое меньшинство «общественно зрелых читателей», которые хотели читать книги, проливавшие свет на их беды. Они брали книги о войне. За первый год существования гетто «Войну и мир» Толстого брали 86 раз, тогда как в довоенный период в среднем – 14,8 раза за год. «На Западном фронте без перемен» Ремарка также пользовался большим спросом. Но самым популярным европейским романом среди таких сознательных читателей были «Сорок дней Муса-Дага» Франца Верфеля, роман, основанный на событиях в турецкой деревне в первые дни геноцида армян. Читатели чувствовали, что их может ждать та же участь.
Что касается еврейской литературы, искушенные читатели поглощали многотомные труды Греца и Дубнова по средневековой еврейской истории, где описывались страдания евреев в эпоху Крестовых походов и в годы инквизиции. Самой популярной еврейской художественной книгой была «Кидуш ха-шем» («Мученичество») Шолема Аша – романизированный рассказ о массовых убийствах евреев на Украине во время восстания Хмельницкого в 1648–1649 годах[72].
Помимо абонемента, в библиотеке имелся читальный зал, куда приходили более взыскательные читатели. По большей части это были ученые и преподаватели, для которых библиотека была рабочим местом – они занимались исследованиями, готовились к лекциям, писали. Сорок процентов книг, выдававшихся в читальном зале, не относились к художественной литературе. Здесь было одно из немногих мест в гетто, где можно было читать или писать, сидя на нормальном стуле и за столом.
Читальный зал был пристанищем для тех, кто нуждался в покое, тишине и чувстве собственного достоинства. Порой посетители листали довоенные газеты и журналы, отдыхая после тяжелого рабочего дня и «притворяясь, что читают» (по словам Крука). Полагалось неукоснительно соблюдать библиотечный этикет (тишина, никаких разговоров), полы мыли ежедневно. Школьников в читальный зал пускали только в дневные часы, делать там уроки не разрешалось[73].
В библиотеке гетто культивировали культуру чтения и уважительное отношение к книге. В абонементном отделе, рядом с каталожными ящиками, висели два объявления:
Книги – единственное утешение в гетто!
Книги помогают забыть о печальной реальности.
Книги способны перенести в миры далеко от гетто.
Книги способны утолить голод, когда нечего есть.
Книги никогда вас не бросят, и вы их не бросайте.
Храните наши духовные сокровища – книги!
Рядом администрация библиотеки вывесила более прозаическую инструкцию:
Книги не пачкать и не рвать; не читайте за едой. Ничего не пишите в книгах; не мочите их, не сворачивайте страницы и не ломайте переплеты. Если у читателя заразное заболевание, он обязан при возврате книги уведомить об этом библиотекаря[74].
Как видно из инструкций, одной из главных проблем библиотеки был износ книжного фонда в связи с активным его использованием. В условиях гетто почти никакие книги невозможно было заменить дубликатами. Крук устроил при библиотеке переплетную мастерскую, там можно было подлатать развалившиеся книги.
Правила выдачи книг на руки соблюдались строго: книги нужно было вернуть через три дня, за просрочку назначались штрафы. Если читатель не возвращал книгу после нескольких напоминаний, имя его сообщалось в администрацию гетто, и таким нерадивым читателям назначался один день условного тюремного заключения плюс весьма солидный штраф[75].
Библиотека в доме номер 6 по улице Страшуна была не единственным местом, где обитатели гетто могли почитать. Крук создал филиалы библиотеки в школах гетто, в молодежном клубе и в жилом доме за пределами гетто, который назывался «Кайлис». Отдел библиотеки имелся даже в тюрьме гетто, куда еврейская полиция гетто сажала жителей за всевозможные правонарушения – от несоблюдения комендантского часа до краж. В тюремной библиотеке имелось сто томов художественных книг. Крук отмечает, что заключенные в среднем прочитывали около двадцати книг в месяц[76].
13 декабря 1943 года, после года и трех месяцев работы, библиотека представила специальную программу в ознаменование выдачи стотысячной книги (в это число входило и использование книг в читальном зале). На торжестве доктор Даниэль Файнштейн, антрополог и популярный лектор, произнес приветственную речь, в которой предложил свое толкование интереса к чтению в Виленском гетто: чтение – инструмент борьбы за существование. Чтение успокаивает нервы и служит своего рода психологическим предохранительным клапаном, который удерживает от умственного и физического распада. Читая романы и отождествляя себя с вымышленными персонажами, люди сохраняют психологическую крепость и эмоциональную жизнеспособность.
Файнштейн использовал в качестве метафоры образ из арабской литературы: «Физически мы отрезаны от мира, как человек, идущий через пустыню. Стоит зной. Мы жаждем глотка жизни и свободы. И вот – души наши находят то, что искали, в художественных мечтах на страницах книг. Это освежает, придает жизненную энергию и тягу к жизни. Усиливается надежда, что мы переживем это странствие по пескам пустыни и достигнем оазиса свободы»[77].
Для пополнения фондов библиотеки на улице Страшуна Крук собирал книги из всех мыслимых источников. Он договорился о перемещении в библиотеку гетто книг из лучшей еврейской средней школы Вильны, реальной гимназии на Рудницкой улице, – после того как юденрат занял это здание под свой штаб. Заместитель Крука Зелиг Калманович обнаружил склад издательства «Розенкранц и Шрифтзецер», публиковавшего литературу на иврите, и забрал оттуда книги. Кроме того, библиотека обратилась с призывом ко всем жителям гетто приносить туда обнаруженные ими книги. Самой тягостной, с эмоциональной точки зрения, частью комплектования фондов было пополнение их книгами, ранее принадлежавшими тем узникам, которых расстреляли в Понарах[78].
Работа по сбору, каталогизации и выдаче книг, равно как и процесс чтения, вдохновляли интеллигенцию гетто. Библиотека превратилась в символ надежды на то, что еврейская культура переживет темные времена, даже если их не переживут большинство узников. Крук записал в дневнике: «Люди приходят ко мне и говорят: “Я схожу с ума, мне некуда пойти, дайте мне работу. Я не прошу за нее денег. Позвольте помочь в вашем прекрасном и нелегком деле”. У меня уже работают двадцать добровольцев. Приходят новые, старые часто уходят. Здесь работают писатели, журналисты, врачи, образованные люди. Приносят книги: “Что мне с ними делать? Пусть остаются у вас. Здесь их, по крайней мере, не сожгут. Может, какие и уцелеют”»[79].
Собирать (замлен) книги и документы стало страстным увлечением в библиотеке гетто, как до войны было в ИВО. Однако теперь деятельность эта носила налет безысходности, как бы говоря: хоть что-то должно остаться после гибели и разрушения. Пусть это будут книги.
Крук и Калманович с самого начала понимали, какая опасность грозит сокровищам виленской культуры. В июне 1941 года Иоганнес Поль похитил тысячи предметов. Крук не мог попасть в здания ИВО и Музея Ан-ского, поскольку они находились за пределами гетто, у него не было достоверной информации о состоянии коллекций. Большая синагога и Библиотека Страшуна находились во Втором гетто, однако после его ликвидации в конце октября и вывоза всех жителей в Понары на расстрел у Крука не было каналов общения с Библиотекой Страшуна, хотя от уцелевшего Первого гетто до нее было всего несколько кварталов.
В качестве первого шага по остановке кровотечения из тела культуры Крук и Калманович убедили юденрат издать указ, который призывал жителей гетто сохранять «оставшиеся культурные сокровища нашего гетто, произведения искусства, картины, скульптуры, рукописи и предметы культа». Узников обязали докладывать об их существовании и местонахождении в администрацию библиотеки гетто[80].
В качестве следующего шага Крук и Калманович получили от юденрата разрешение совершить «экспедицию» в Библиотеку Страшуна, расположенную в бывшем Втором гетто, чтобы вывезти оттуда столько книг, сколько поместится на ручной тележке. Крук посетил Библиотеку Страшуна еще и повторно, по собственной инициативе, в январе 1942 года, когда ему выписали особый двухдневный пропуск на выход из гетто. Вместо того чтобы заняться в городе своими делами, запастись продуктами, мехами, кожами или золотом, он провел все это время за отбором книг из собрания Страшуна. Зайдя в непривычно пустынный двор синагоги, он нанес визит в клойз Виленского Гаона и вынес оттуда 180-летнюю актовую книгу[81].
Кроме того, Крук получил разрешение сводить небольшую группу сотрудников и добровольцев на экскурсию в Большую синагогу с целью поиска ритуальных предметов. Один из участников вылазки так описывает душераздирающую сцену, которая встретила их в покинутом святилище: «Она была погружена во мрак и печаль… Из каждого угла на нас смотрела разруха. Только мраморные колонны высились так же гордо. Почти все занавесы киотов были сорваны с петель и унесены… Древний резной деревянный киот, равно как и другие киоты, стоял полуоткрытый, сильно попорченный. Самые красивые предметы были осквернены».
Результаты экскурсии оказались скудными. Святилище уже обшарили и вынесли почти все ценное. «Кто-то иной владел этим местом до нашего прибытия и “облегчил” нам задачу. Я бросил последний взгляд на Большую синагогу: пустынная заброшенная руина. Серые стены смотрели на нас загадочно. Повсюду толстый слой пыли и паутина. Мы вышли из синагоги с болью в сердцах, толкая тележку. Кто знает, вернемся ли мы сюда когда-нибудь?»[82]
Благодаря всем этим усилиям у Крука собралась уникальная коллекция произведений искусства. 7 января 1942 года он завершил опись своих новых приобретений. Среди них оказались 126 свитков Торы, 170 свитков с пророческими и агиографическими текстами, в том числе свитки Книги Есфирь, 26 шофаров, 13 ханукальных светильников; 12 подсвечников из серебра, латуни и меди; 7 мемориальных табличек с надписями со стен синагоги; 12 коробок для сбора пожертвований; 4 короны Торы (две серебряные, одна жестяная, одна сломанная), 21 занавес для киотов; 110 чехлов для свитков Торы; 17 рисунков и две картины маслом. Кроме того, у него было 2464 книги из Библиотеки Страшуна, 20 рукописей и 11 пинкасов (общинных актовых книг) разных религиозных братств и синагог[83].
Некоторые предметы, которые сумел забрать Крук, буквально ошарашивают. Как, скажите, сумел он снять и переправить в гетто внутренние створки киота из Большой синагоги, 187 сантиметров в длину, историческую мемориальную табличку, находившуюся над местом Виленского Гаона в его клойзе (173 на 69 сантиметров), и трое часов, которые висели во дворе синагоги, указывая время молитв и зажигания свеч?[84] В том, чтобы доставить эту добычу в гетто на грузовике, Круку посодействовала администрация гетто.
Собрание разрасталось, и библиотека гетто уже не представляла собой рядовое собрание романов и учебников. Она превратилась в наследницу Библиотеки Страшуна и в буквальном, и в переносном смысле.
Чтобы повысить популярность и престиж библиотеки, Крук основал под ее эгидой несколько смежных заведений: книжный магазин, где продавались книги, имевшиеся во множестве экземпляров (многие – со складов издательств), архив, в задачу которого входило сохранять копии распоряжений, протоколов и переписки администрации гетто, статистическое бюро, которое собирало доклады о текущих тенденциях в гетто относительно обеспечения жильем, работой и питанием, здравоохранения и преступности, а также адресное бюро, которое содействовало воссоединению родственников и друзей. Имелись также планы создания музея гетто, однако они так и не осуществились.
В совокупности библиотека и ее филиалы именовались «учреждениями, расположенными на улице Страшуна, 6», а здание прозвали Домом культуры. В штате было 18 сотрудников[85].
Так вышло, что одно из самых популярных мест в гетто – спортивная площадка – находилось прямо перед библиотекой. Администрация гетто решила расчистить завалы, оставшиеся от разбомбленного здания, и использовать это место для гимнастики и спортивных игр. Внешняя стена библиотеки была покрыта лозунгами: «В здоровом теле – здоровый дух», «Спортсмену по силам даже самый тяжелый труд». Прямо над лозунгами были нарисованы фигуры атлетов[86]. Спортплощадка была единственным свободным от застройки участком в гетто и служила молодежи местом для встреч, а молодым парам – для свиданий. В совокупности спортплощадка и библиотека были призывом к жизни в мире массовой гибели.
Не случайно библиотека занимала центральное место в Виленском гетто, а собирание книг и произведений искусства стало основным занятием узников-интеллигентов. Традиции Библиотеки Страшуна и ИВО продолжали жить в семи перенаселенных кварталах Первого гетто. Даже в самые страшные дни Вильна не забывала своего имени – Литовский Иерусалим и хранила верность своей сущности.
Спасенное сокровище
Актовая книга синагоги Виленского Гаона
Клойз (молитвенный дом) Виленского Гаона был создан в 1757 году и оставался действующей синагогой и домом учения до самого вторжения немцев в 1941-м. Его служители вели актовую книгу (у нее имелся переплет из толстой кожи), куда на протяжении 150 с лишним лет записывали административные решения.
Синагога Гаона располагалась в том же доме, где проживал и изучал Писание отшельник рабби Элияху, то есть напротив Большой синагоги. В выходные, по Субботам и праздникам он молился дома, в обществе избранных учеников. Миньян (молитвенный кворум) собирался исключительно по специальному приглашению, поскольку помолиться в обществе великого человека считалось особой честью. После кончины рабби Элияху в 1797 году его ученики продолжали использовать клойз как место для учения и молитв, виленская община начала выплачивать им небольшие стипендии, чтобы они могли продолжать изучение Талмуда – как это делал на протяжении всей жизни рабби Элияху. Позднее, когда не стало и его учеников, служители клойза отобрали талмудистов, достойных получить собственное постоянное место и финансовую поддержку. Эти талмудисты – их называли «прушим» – должны были все свое время посвящать учению и вести жизнь, отмеченную чистотой и самоотречением.
В середине XIX века молитвы в клойзе сделали общедоступными. В 1866 году он был отремонтирован и расширен.
Актовая книга («пинкас» на иврите) – это толстый том, снаружи очень похожий на том Талмуда. Она содержит сделанные от руки записи, охватывающие период с 1768 по 1824 год. Язык ее – раввинистический иврит, почерк изысканный и местами очень мелкий, бо́льшая часть заметок носят административный характер. Зафиксированы денежные и иные пожертвования на содержание клойза, проведенный в нем ремонт, назначение новых служителей, продажа мест, завещание мест отцами сыновьям, дарение религиозных книг и тому подобное.
Пинкас находился в синагоге до самого 1941 года, его так и не продали и не передали ни Библиотеке Страшуна, ни ИВО. Служители держали его под замком, точно величайшую ценность и лишь дважды позволили современным исследователям с ним ознакомиться: в самом начале ХХ века и в 1930-е годы. Свободный доступ к актовой книге был получен только после Второй мировой войны.
Из пинкаса видно, что в первые сто лет своего существования клойз Гаона не был полностью независимым. Подобно другим виленским синагогам, он находился в подчинении у кагала – официального правления еврейской общины. Первая запись в книге, датируемая 1768 годом, – это решение виленского общинного правления позволить клойзу проводить службы в будние дни, по Субботам и праздникам. Разрешение давалось при условии, что Гаон будет и далее жить там и заниматься учением. В случае его отъезда синагога подлежала роспуску[87].
Поскольку образы рабби Элияху и его учеников окутаны облаком народного вымысла, легенд и преувеличений, ранние записи в актовой книге, относящиеся к периоду жизни Гаона, содержат информацию, крайне ценную для историков. Перед нами достойный доверия рассказ очевидцев, которые каждый день молились рядом с рабби Элияху и общались с ним. Кроме того, из пинкаса явствует, что после смерти Гаона случился спор между его детьми и учениками касательно того, кому принадлежит здание и кто должен им управлять. Дело было передано в высший раввинистический суд города, тот принял компромиссное решение, дававшее определенные полномочия обеим сторонам.
Рабби Элияху был ярым противником хасидизма, который стремительно крепнул и распространялся в годы его жизни. Он был автором нескольких постановлений об отлучении хасидов от религиозной общины: постановления были выпущены в Вильне в 1772, 1781 и 1796 годах. Его возражения носили теологический, религиозный характер: хасидскую доктрину о присутствии божественности в мирских предметах он считал ересью, а кроме того, клеймил хасидов за их молитвенный экстаз и недостойный подход к изучению Талмуда. «Будь это в моих силах, я совершил бы с ними то же, что Илия-пророк совершил с пророками Ваала» (а именно – предал бы их смерти). После смерти Гаона служители клойза выпустили указ (это внесено в актовую книгу), что сторонников хасидизма навечно запрещено включать в число прихожан, получателей стипендий или служителей. При жизни Гаона такого указа попросту не требовалось. Ни одному хасиду и в голову бы не пришло переступить порог клойза[88].
Кроме того, пинкас содержит ценные сведения относительно деятельности клойза в начале ХХ века, когда он отчасти утратил свой блеск: служители оказывали поддержку двадцати-тридцати прушим, по большей части это были облеченные официальным саном раввины. В полдень прушим произносили друг перед другом речи талмудического содержания, тем самым по очереди выступая в качестве наставников. Почти все средства, имевшиеся у клойза, поступали от сдачи квартир, которые были переданы ему во владение благотворителями[89].
В июне 1916 года, уже после начала Первой мировой войны, клойз впервые за всю историю своего существования вынужден был обратиться к общественности с просьбой о пожертвованиях. Текст, который развесили по стенам двора синагоги, был старательно переписан в пинкас. В городе свирепствовали голод и болезни, клойзу почти не удавалось собирать плату с арендаторов. Квартиры получше стояли пустыми, поскольку жильцы покинули город еще в 1915-м с отступающей российской армией, а съемщики более скромных жилищ так обнищали, что платить не могли. На призыв откликнулась группа из девяти предпринимателей, общая сумма пожертвования составила триста немецких марок – более чем скромно, однако в условиях войны и голода большего ждать не приходилось[90].
Одна из последних записей в актовой книге, за 1922 год, сообщает потомкам о том, что усыпальница Виленского Гаона на старом еврейском кладбище была перестроена и расширена благодаря щедрому дару одного из потомков рабби Элияху. Усыпальница стояла в руинах с апреля 1919 года – польские легионеры разрушили и осквернили ее в ходе ими же устроенного погрома[91].
Сегодня эта актовая книга находится в витрине у входа в ИВО – Института еврейских исследований на Манхэттене.