Ездить с места на место было увлекательно, рассказы воодушевляли. Там, в глуши лесов у Нарочи, живя в землянке, Шмерке воспел подвиги еврейских партизан в стихотворении, которое положил на мелодию известной советской песни:
Я ушел в свободный лес
Из застенков гетто,
Мне винтовку дали здесь,
Цепь я сбросил где-то.
Эх, пора, подруга, в бой,
Приласкай мне плечи,
Как сроднились мы с тобой
С нашей первой встречи.
Пусть немного нас числом,
Силой – миллионы:
Рушатся мосты кругом,
Гибнут эшелоны.
Спать фашисты не легли:
Поздно или рано
Грянут, как из-под земли,
Евреи-партизаны.
Кровью, пролитой не зря,
Слово «месть» омыто:
Новая встает заря,
Честь в бою добыта.
И не превратимся мы
В последних могикан:
К солнцу путь ведет из тьмы
Евреев-партизан[234].
Глава четырнадцатаяПогибшие в Эстонии
Зелиг Калманович и Герман Крук решили не уходить в леса. У Калмановича в его шестьдесят один год, после двухлетнего физического и духовного изнурения в гетто, не было сил пускаться в бега. Вместо этого он добровольно отправился в Эстонию, после того как начальник гетто Якоб Генс лично заверил его, что условия жизни там сносные. Библиотекарь Крук был моложе, сорока пяти лет, и в лучшей физической форме, он выжил бы в лесах, однако принял решение остаться в гетто и довести его летопись до конца. Он всегда был человеком принципиальным и решил, что, бросив двенадцать тысяч уцелевших узников ради спасения собственной шкуры, поступит беспринципно. Крук готов был принять все, что уготовила ему судьба[235].
После остановок в Вайваре и Эреде Калманович осел в лагере в Нарве, на северо-восточной окраине Эстонии. Генс ему солгал. Узников держали впроголодь: кофе и кусочек хлеба утром, водянистый суп на обед, ничего на ужин. Калманович грузил и таскал мешки на текстильном предприятии при лагере, которое находилось в десяти километрах от бараков.
Однако и в ужасающих условиях нарвского лагеря он оставался пророком и утешителем. Участвовал по ночам в литературно-художественных встречах в мужском блоке, читал лекции. Вечером на Хануку он в присутствии трехсот узников произнес получасовую речь, посвященную празднику, и заверил всех, что свет иудаизма не угаснет[236].
В нарвском лагере произошло примирение Калмановича с бывшим его злейшим врагом Моше Лерером, убежденным коммунистом, который тоже работал в архивах ИВО. Когда в июне 1940 года Вильна стала советской, Лерер захватил власть в институте, сместил Калмановича и «зачистил» всех сотрудников-некоммунистов. Он изъял из библиотеки ИВО «антисоветскую литературу» и завесил стены лозунгами, прославлявшими Сталина. На протяжении трех лет Калманович не мог простить Лереру свое унижение, а главное – политическое осквернение ИВО (сам Калманович всегда был стойким противником коммунизма и подчинения науки политике). Даже в гетто они не разговаривали. В библиотеке гетто работали в соседних кабинетах – Калманович был заместителем директора, а Лерер – хранителем архива и музея – и не обменялись ни словом. Все рабочие вопросы Лерер решал с Круком[237].
В Нарве же они сдружились, спали на одних нарах, проводили целые ночи за разговорами[238]. Когда Лерер заболел дизентерией, Калманович ухаживал за ним, делился хлебом. Лерер не выжил, и Калманович, человек верующий, произнес кадиш (еврейскую поминальную молитву) в память о своем друге-коммунисте.
Несколько недель спустя болезнь настигла и самого Калмановича. Другие узники подкупили одного из надзирателей, чтобы Калмановичу дали работу полегче и ему не приходилось выходить в мороз на улицу: он теперь чистил уборные в бараках. Эту работу он выполнял несколько недель и, как передавали, говорил соседям: «Я счастлив, что мне выпала честь убирать экскременты этих святых евреев»[239].
Согласно одним свидетельствам, Калманович мирно скончался на своей койке. Согласно другим – его освидетельствовала немецкая медицинская комиссия и приговорила к смерти. Вторая версия сообщает, что последние его слова, когда его волокли из барака, были те же, которые он когда-то произнес на улице, обращаясь к своим коллегам по «бумажной бригаде»: «Я над вами смеюсь. У меня есть сын в Земле Израиля». На сей раз слова прозвучали издевкой. Тело его, как и тела других погибших в Нарве, сожгли в большом подвальном крематории лагеря.
Один из узников рассказывал, что в нарвском лагере у Калмановича была одна дорогая ему вещь: крошечная Библия, которую он сумел спрятать от немцев – то закапывал ее в бараке, то скрывал на себе. В том, что один из руководителей «бумажной бригады» погиб, припрятав на теле контрабандную книгу, есть особый трагический смысл. Смерть его напоминала смерть мученика II века рабби Ханины бен-Тардиона: он взошел на костер римлян со свитком Торы в руке[240].
Калманович не дожил до того дня, когда сбылось пророчество из последней записи в его дневнике: «Мы отыщем спасенные книги, когда вернемся свободными людьми».
Герман Крук оставался в гетто до конца. Он пережил Генса, которого немцы расстреляли 14 сентября 1943 года якобы за то, что он поддерживал связи с подпольем ФПО. Через несколько дней после казни Генса немцы перестали присылать в гетто даже минимальный запас продовольствия.
В пять утра 23 сентября обершарфюрер СС Бруно Киттель вошел в гетто в сопровождении солдат и с балкона юденрата зачитал приказ, согласно которому Виленское гетто ликвидировалось. Всех узников «эвакуировали» в трудовые лагеря на севере Литвы и в Эстонии. Узникам приказали в два часа дня собраться у ворот на Рудницкой улице для депортации. Велели иметь при себе ведро, кастрюлю и другие кухонные принадлежности – в конечной точке их выдавать не будут. Разрешалось взять столько вещей, сколько смогут унести.
Многие истощенные ослабленные узники решили, что их обманывают и увезут в Понары. Киттель попытался развеять страхи, поскольку отчаявшиеся люди способны прибегнуть к отчаянным мерам – например, взбунтоваться.
Киттель подчеркнул, что прятаться бессмысленно. После ликвидации немцы перекроют подачу воды и электричества и взорвут здания. Те, кто спрячется, погибнут от жажды или под обломками зданий. Того, кто выберется из укрытия, застрелят на месте[241].
В два часа дня в гетто ворвались несколько сот литовских и украинских полицаев и рассредоточились по улицам. Тысячи узников покорно проследовали к воротам, где стояли Киттель, Мартин Вайс и другие эсэсовцы, они пересчитывали выходивших. У ворот скопилась бьющаяся в истерике толпа. Родители теряли детей, дети – родителей. За пределами гетто перепуганные обессилевшие люди тащились по длинной извилистой улице Субоч (бывшей Сиротской), которую охраняли солдаты в полном боевом облачении, в касках, с гранатами, заряженными винтовками и пулеметами. Сторожевые псы громко лаяли, следя, чтобы никто не попытался бежать. Многие, ослабев, бросали пожитки прямо на улице – это дополнительно затрудняло продвижение.
Немцы провели первую селекцию, отделив мужчин от женщин, детей и пожилых. Мужчин послали вперед, в огороженную заболоченную долинку за домом № 20 по улице Субоч, оставшийся поток остановили и направили в большой церковный двор. Улицу оглашали крики и рыдания – мужья и жены прощались навсегда.
Солнце село, настала ночь. Немцы освещали переносными прожекторами мужскую площадку, огороженную колючей проволокой, и окруженный солдатами двор, где находились женщины и дети. Свет ослеплял узников. Потом немцы включили через громкоговорители джазовую музыку – чтобы самим не скучать. Женщины, дети и старики сидели или лежали на земле. Здесь они провели всю ночь без еды и питья – скученность, грязь, плачущие дети, стонущие старики, голод и жажда. Некоторые расстались с жизнью прямо там, под уличным арестом.
Немцы построили мужчин в долине для повторной селекции. Эсэсовец шел вдоль рядов, указывая на слишком старых, слишком молодых или ослабленных, и приказывал вывести их из толпы. Слабые стали прятаться за более здоровыми, однако офицер проводил досмотр дотошно. В итоге было отобрано сто человек, их повезли в Понары на расстрел. Такую же селекцию провели и среди женщин.
В ходе селекций погибло несколько членов «бумажной бригады». Среди них была художница Ума Олькеницкая, она по собственной воле поехала в Треблинку, чтобы не бросать пожилую мать.
После этого мужчинам показали «спектакль». Немцы поставили в долине, где удерживали узников, четыре виселицы – помост, лестница, петля. Один из эсэсовцев вышел вперед и объявил: «Сейчас мы казним тех, кто пытался нам сопротивляться и хотел уйти к партизанам. Чтобы вы все знали, что вас ждет, если не проявите покорность».
Вперед вывели четверых схваченных бойцов ФПО – их поймали при попытке покинуть гетто. Двадцатидвухлетняя Ася Биг крикнула, направляясь к виселице: «Смерть фашистам-убийцам! Да здравствуют бойцы ФПО – мстители за кровь еврейского на…» – закончить она не успела, шею ей захлестнули петлей, вышибли подпорку из-под ног. Тело ее затрепыхалось в петле и через минуту обмякло[242].
Несколько членов «бумажной бригады» предпочли спрятаться и не явились к воротам гетто. Шестидесятидвухлетний Хайкл Лунский, легендарный библиотекарь из Библиотеки Страшуна, вместе с еще несколькими узниками укрылся в подвале дома № 5 по улице Страшуна. Немцы обнаружили их укрытие 4 октября, через 14 дней после ликвидации гетто, и отправили всех в тюрьму гестапо на улице Мицкевича. Вместе с остальными Лунский провел ночь в камере № 16, «камере смертников». Они выцарапали на стене свои имена – взамен надписи на надгробье. Многие, в том числе Лунский, добавили надписи: «Уходим в Понары. Отомстите за нашу кровь!» Хайкла Лунского без всякого шума казнили в Понарах 6 октября