Дома Союзов, расположенном близ Кремля. Это событие, организованное Еврейским антифашистским комитетом, привлекло более трех тысяч человек, перед которыми выступили самые именитые евреи СССР – герои войны, писатели, главный раввин Москвы и Суцкевер. Он единственный из всех выступавших лично был в гетто и выжил.
Краткими емкими фразами Суцкевер описал массовые расстрелы, духовное и вооруженное сопротивление узников, бегство членов ФПО в леса. Закончил он так: «Пусть весь мир знает о том, что в лесах Литвы и Белоруссии сражаются сотни еврейских партизан. Это гордые и отважные мстители за пролитую кровь наших братьев. От имени этих еврейских партизан и от имени уцелевших евреев Вильны, которые сейчас скрываются в лесах и пещерах, я призываю вас, братья-евреи всего мира, сражаться и мстить»[255].
Публичный призыв к объединению евреев в борьбе с немцами был в Москве 1944 года довольно обычным делом. Сталин смягчил политику в отношении национализма и религии, пытаясь тем самым поднять боевой дух населения. Еврейский антифашистский комитет был задуман советским правительством как инструмент объединения евреев СССР и зарубежья в борьбе с нацистской Германией. Во главе его стоял знаменитый еврейский актер Соломон Михоэлс, директор Московского государственного еврейского театра.
Речь Суцкевера выделялась из других не тем, что он сказал, а тем, что опустил. Он единственный из всех выступавших не упомянул имени Сталина. Даже московский раввин вознес хвалу великому вождю и отметил, что «в стране Сталинской Конституции глубоко укоренилась братская дружба между народами». В конце раввин добавил, что «героическая Красная армия, во главе которой стоит Главнокомандующий маршал Сталин, все время бьет врага». Суцкевер воздержался от подобных восхвалений. Как он выразил это позднее, пламенем гетто из него выжгло страх перед всеми правителями. Его уже столько раз убивали, что теперь он может говорить свободно[256].
В Москве слава Суцкевера росла не по дням, а по часам. 15 апреля The New York Times напечатала посвященную ему статью «Поэт-партизан из Виленского гетто утверждает, что нацисты убили 77 тысяч из 80 тысяч». А 29 апреля в «Правде» появился очерк на полполосы, написанный Ильей Эренбургом, самым известным фронтовым писателем в СССР. Эренбург, до войны чуравшийся своих еврейских корней, теперь открыто ими гордился. Его глубоко тронула встреча с еврейским поэтом, узником гетто и партизаном.
В начале очерка, озаглавленного «Триумф человека», Суцкевер представлен читателям «Правды» как герой, который спасал от уничтожения сокровища культуры. «Он привез письма Максима Горького, Ромена Роллана – эти письма он спас от немцев. Он спас дневник слуги Петра Великого, рисунки Репина, картину Левитана, письмо Льва Толстого и много других ценнейших реликвий России».
В очерке приведены слова Суцкевера о страданиях и героизме евреев в Виленском гетто. То был один из очень немногих случаев, когда «Правда» опубликовала подробное описание Холокоста. В конце очерка Эренбург вновь обращается к спасению культурных ценностей и тут же обрисовывает еще одну ипостась образа Суцкевера: «У поэта Суцкевера были в руке автомат, в голове – строфы поэмы, а на сердце письма Горького. Вот они, листки с выцветшими чернилами. Я узнаю хорошо знакомый нам почерк. Горький писал о жизни, о будущем России, о силе человека… Повстанец Вильнюсского гетто, поэт и солдат спас его письма, как знамя человечности и культуры»[257].
Эренбург показывает Суцкевера не только борцом, не только поэтом, но прежде всего – спасителем достояния культуры.
По всему СССР евреи читали этот очерк с гордостью. Десятки людей прислали Суцкеверу письма со словами восхищения – это были и бойцы Красной армии, и эвакуированные в Среднюю Азию, и интеллигенты. После этой публикации Суцкевер стал подлинной знаменитостью, его стали приглашать на приемы и собрания русских литераторов. У него состоялась личная встреча с величайшим в стране поэтом Борисом Пастернаком – на ней они читали друг другу свои стихи. Пастернак, себя евреем не считавший, все же немного помнил с детства идиш[258].
Пока Суцкевер грелся в лучах признания и славы, Шмерке Качергинский продолжал терпеть тяготы лесной жизни, оставаясь одиноким летописцем бригады имени Ворошилова. Чем больше он общался с бойцами-евреями, тем отчетливее приходил к неутешительному выводу, что советское партизанское движение насквозь пропитано антисемитизмом. Он записал в дневнике: «Если партизану-нееврею случается провиниться, его наказывают несколькими днями ареста, а партизану-еврею за то же самое грозит расстрел. Бойцам-евреям приходится быть особенно осторожными по ходу боевых операций, чтобы кто-то из своих не выстрелил им в спину. Евреев [бежавших из гетто] часто расстреливали по обвинению в том, что они… немецкие шпионы»[259].
Шмерке задавался вопросом: возможно ли, что советское правительство, коммунистическая партия, штаб партизанского движения не знают о том, как к евреям и представителям других национальных меньшинств относятся в лесах? Невозможно. Значит, они это либо терпят, либо поддерживают, либо поощряют. Так у Шмерке возникли первые серьезные сомнения по поводу безупречности советской системы.
2 июня 1944 года Шмерке перевели из бригады имени Ворошилова в литовскую «вильнюсскую» бригаду, где половину бойцов составляли евреи (вторая половина была смешанной: литовцы, поляки, белорусы и русские). Следующие полтора месяца стали самыми счастливыми в партизанской жизни Шмерке. Он был членом подрывного отряда: они пускали под откос поезда, уничтожали рельсы и склады, перерезали телефонные провода. Он проходил через города и села Белоруссии, в которых побывал два с половиной года назад в облике глухонемого поляка. Теперь он был гордым еврейским партизаном – борцом с оружием в руках[260].
7 июня 1944 года Шмерке находился в деревне под белорусским Полоцком – в этот день пришла новость о высадке американских и британских войск в Нормандии. Вместе с сослуживцами Шмерке плясал от радости. Победа была близка[261]. Через несколько недель он в составе своего отряда участвовал в освобождении городка Свенцяны (по-литовски – Швянчёнис), что в семидесяти километрах к северо-востоку от Вильнюса. Когда город взяли, Шмерке попросил у командира разрешения двинуться в сторону Вильнюса, чтобы поучаствовать в его освобождении. «Не могу больше терпеть: я должен идти». Командир согласился и даже дал ему машину и нескольких партизан в сопровождение.
Ночью перед отъездом Шмерке от волнения не мог уснуть; он записал в дневнике: «Вильна, дорогой мой город, какова ты сейчас? Уничтожили ли тебя эти дикие звери, как они уничтожили Свенцяны? От одной этой мысли голова идет кругом. Кого я там найду? Найду ли изумительные сокровища культуры, которые мы тайком выкрали у немцев и спрятали?»[262]
Часть третьяПосле войны
Глава шестнадцатаяИз-под земли
10 июля 1944 года Шмерке Качергинский вошел в Вильну в составе смешанного партизанского отряда. Советская армия уже вела с немцами уличные бои. Отряд Шмерке подошел с юга и под гул тяжелой артиллерии двинулся по узким улочкам и переулкам к центру города. Рядом с железнодорожным полотном на Торговой улице их встретил шквальный пулеметный огонь. Погибли двое поляков из подразделения, было решено дальше не двигаться. Немцы оставили город только два дня спустя – некоторые из них сдались в плен. Добравшись 12 июля до центра Вильны, Шмерке увидел на улицах десятки тел убитых немецких солдат. «Я вспомнил об их бесчеловечности и лишь пожалел о том, что им выпала такая легкая смерть».
Некоторые из центральных улиц города – Мицкевича, Большая, Немецкая – были разрушены и в огне. Шмерке шел по знакомым улицам, среди руин и пожаров, растерянный и ошеломленный. В дневнике он записал: «Я не знал, куда пойти, но ноги несли куда-то. Знали, куда мне нужно. Повели вверх по склону. <…> Внезапно я оказался у начала любимой моей улицы Вивульского и – о горе мне! – у здания ИВО. Оно было неузнаваемо, в руинах. Казалось, что так основательно не было разрушено больше ни одно здание в городе». Шмерке ощутил непереносимую боль, тело вот-вот разорвется на куски. Сердце сжалось, дало перебой: Шмерке понял, что Институт изучения идиша, ИВО, уничтожен – и все те материалы, которые они с коллегами прятали на чердаке, превратились в пепел и золу[263].
Шмерке, оцепеневший от ужаса, направился на Шавельскую улицу, 6, она находилась внутри гетто. Именно здесь помещался заглубленный бункер, где ФПО хранила оружие, а «бумажная бригада» – книги. Добравшись до места, он понял, что в последнее время в бункере скрывались от бомбежек. Он посветил фонариком во тьму и стал голыми руками отгребать песок с земляного пола. Внезапно перед глазами мелькнули листы бумаги, и Шмерке выдохнул от радости и облегчения. Материалы здесь, они целы. Радость оказалась недолгой. Через минуту он вышел из бункера, его ослепил солнечный свет, и он подумал: «Какое яркое солнце, но для меня мир никогда еще не был темнее»[264]. На улицах он не увидел ни одного еврея.
Официально город был освобожден Красной армией на следующий день, 13 июля. Еврейская партизанская бригада «Мстители» во главе с Абой Ковнером, Виткой Кемпнером и Ружкой Корчак вошла в Вильну и собралась перед пустым гетто. Там они встретили Шмерке и других бойцов-евреев из «вильнюсской» бригады. Радость мешалась с раздиравшей душу болью: Вильна свободна, но это не прежний город: он перестал быть Литовским Иерусалимом.