С началом войны в Европе временным центром ИВО стал его филиал в Америке, и первое, что он осуществил, это организовал эмиграцию Вайнрайха в США. Ученый прибыл в Нью-Йорк 18 марта 1940 года, занял пост директора ИВО и приступил к его восстановлению.
Как это ни невероятно звучит, ему удалось выстроить работу почти так же, как и в Вильне: научную деятельность института Вайнрайх распределил по тем же четырем секциям (исторической, филологической, психолого-педагогической и секции экономической статистики); восстановил аспирантуру, стал главным редактором институтского журнала «ИВО блетер». Том 14-й вышел в Вильне в 1939 году, а том 15-й – в Нью-Йорке в 1940-м. Последовательность не прервалась ни на миг[338].
Вайнрайх делал свое дело – развивал деятельность института на американской почве, но при этом не мог ни на миг отрешиться от разворачивавшейся в Европе катастрофы. Пленарная лекция на ежегодной конференции ИВО в январе 1942 года носила название «Как живут в гетто польские евреи?» С ней выступил Шлойме Мендельсон, бундист, педагог, член совета директоров ИВО, бежавший из Польши через Вильну в 1940 году[339].
14 февраля 1943 года состоялось торжественное открытие нового здания ИВО по адресу 123-я Западная улица, 535, – современная трехэтажная постройка рядом с Колумбийским университетом, сразу за зданием Американской еврейской теологической семинарии. Это открытие обозначило вхождение ИВО в магистральное русло американской научной жизни. Здание на 123-й улице заняло место здания на Вивульского по крайней мере на данный момент, а то и навсегда.
На церемонии открытия была представлена выставка документов, до войны входивших в собрание ИВО, – их удалось вывезти из Европы еще до того, как немцы попытались наложить на них руку. Среди 195 экспонатов были указ о юридическом статусе евреев в Польше от 1634 года; записные книжки с записями «среднего» любавичского ребе Дов-Бера Шнеура (1773–1827), записка от раввинов Генуи от 1852 года; свидетельства переживших погром 1919 года в украинском Проскурове, письма русского писателя В. Г. Короленко. В каталоге с достойной сдержанностью отмечалось: «Эта выставка – не просто “напоминание о нашем уничтожении”. Это призыв к продолжению, в надежде, что все, некогда принадлежавшее ИВО, будет в должный срок ему возвращено»[340].
ИВО, подобно многим семьям, претерпел по ходу войны многие разлуки, и те, кто оказался в Америке, из последних сил надеялись на воссоединение с родственниками из Европы.
Надежды, впрочем, были призрачными. Пленарное выступление Вайнрайха на институтской конференции 1943 года было озаглавлено «ИВО в годы истребления». Перед войной он боролся за то, чтобы ИВО оставался вне политики, и осаживал тех, кто требовал от ИВО резолюций протеста. Теперь же он организовал подписание петиции президенту Рузвельту по поводу ужасов, которые творят с евреями в Европе, и собрал подписи 283 профессоров из 107 американских колледжей, университетов и научно-исследовательских организаций. «Мы просим вас принять меры, которые до сих пор не приняты, по спасению миллионов европейских евреев, приговоренных к смерти врагами цивилизации»[341].
Сотрудники ИВО одновременно и занимались наукой, и выстраивали новую структуру, и с ужасом следили за ростом списка погибших – по мере того как до них доходили обрывочные вести. 17 октября 1943 года в институте почтили память Семена Дубнова, старейшины еврейской историографии и члена научного совета ИВО: незадолго до того на Запад дошли слухи, что его умертвили в Рижском гетто. Сильнее всего тревожились за Зелига Калмановича[342].
У Вайнрайха упало сердце, когда он получил от Эммануэля Рингельблюма, известного историка и общинного деятеля, зашифрованное письмо, написанное в укрытии в арийской части Варшавы и вывезенное из страны польскими подпольщиками. Датировалось оно 1 марта 1944 года – к этому моменту Варшавское гетто уже было ликвидировано, и между прочим там говорилось: «В 1941 и 1942 годах мы общались с Зелигом Калмановичем в Вильне: он, под надзором немцев, разбирал материалы ИВО и сумел спрятать значительную их часть. Сегодня евреев в Вильне больше нет. Великий центр культуры и современной науки на идише полностью уничтожен». Письмо это оказалось последним. Через пять дней тайник, где скрывался Рингельблюм, был обнаружен гестапо[343].
Сразу после освобождения Вильны Красной армией 13 июля 1944 года Вайнрайх развил бурную деятельность. Он отправил письмо в Госдепартамент с просьбой выяснить через дипломатические каналы, в каком состоянии находится здание ИВО в Вильне и местонахождение библиотеки и архива. Особый отдел военных проблем вежливо отмахнулся от его просьбы. «Поскольку упомянутая территория остается зоной военных действий, отдел не имеет возможности провести требуемые разыскания». ИВО предлагалось связаться с советским посольством в Вашингтоне, поскольку Вильна находилась под контролем Красной армии, однако Вайнрайху это предложение не понравилось. В итоге Советы поймут, сколь велика значимость коллекции института, и немедленно объявят ее государственной собственностью.
Более сочувственно к его просьбе отнеслись в Американской комиссии по защите и спасению памятников истории и искусства в зоне военных действий – сокращенно она именовалась комиссией Робертса. Ее уполномоченный советник Джон Уокер призывал к терпению: «Это сопряжено со сложными юридическими и дипломатическими вопросами». Вот только чем-чем, а терпением Вайнрайх не отличался. ИВО был его детищем, а он – единственным уцелевшим родителем[344].
Конкретные сведения о состоянии виленского ИВО и его собрания были крайне скудными, однако после получения неожиданного послания от Аврома Суцкевера у Вайнрайха вновь затеплилась надежда.
Суцкевер увез в Москву целые кипы документов, извлеченных из бункера на Шавельской улице. Он вложил в операцию по спасению этих сокровищ столько душевных сил, что с некоторыми из уцелевших материалов был не в силах расстаться. Шмерке и Аба Ковнер просили прислать находки обратно – или предоставить хотя бы копии, но Суцкевер так этого и не сделал[345].
И тут у Суцкевера внезапно возникла возможность отправить документы Вайнрайху в Нью-Йорк. В декабре 1944 года он дал интервью московскому корреспонденту New York Post Элле Уинтер. В нем он говорил про ИВО, про Оперативный штаб рейхсляйтера Розенберга, про героизм «бумажной бригады» и недавние находки в Вильне. Заметив ее крайне эмоциональный отклик, Суцкевер попросил Уинтер – она как раз должна была возвращаться в Нью-Йорк – отвезти конверт с материалами Максу Вайнрайху: он, как объяснил Суцкевер, единственный из всех директоров остался в живых и возродил институт в Америке. Уинтер согласилась.
Суцкевер положил в конверт документ из архива Семена Дубнова, экземпляр «Гето эйдиес» («Новостей гетто»), официальный бюллетень администрации Виленского гетто, еще несколько бумаг. Он не знал ни адреса, ни телефона Вайнрайха, а потому дал Уинтер следующие указания: «Отнести пакет по адресу Восточный Бродвей, 183, в редакцию еврейской газеты “Дер тог” (“День”) – там кто-нибудь сообщит телефонный номер Макса Вайнрайха. Позвоните ему оттуда, подождите. Никому другому пакет не отдавайте, даже не упоминайте о нем. Позвоните и ждите – и да благословит вас Бог»[346].
Уинтер выполнила все указания Суцкевера, реакция Вайнрайха оказалась именно такой, как Суцкевер и ожидал. Директор ИВО попросил Уинтер никуда не уходить, он приедет незамедлительно. Вайнрайх забрал конверт, а вместе с ним – короткую записку от Суцкевера: «Посылаю свои приветы из нашей разрухи. Мать вашей жены прожила в гетто почти все два года его существования. В августе 1943-го умерла в собственной постели – лучшего конца в гетто быть не может. <…> Мне удалось спасти часть вашего архива и библиотеки. В земле сохранилось не все. Писать сложно. Сердце готово разорваться»[347].
После этого послания восстановилась связь между двумя людьми, которые раньше были учеником и учителем. Вайнрайх стоял во главе детской еврейской организации «Ди бин» («Жук»), в которую входил Суцкевер, а через несколько лет Вайнрайх стал учить его старинному идишу, чтобы Суцкевер смог писать стихи на «шекспировском» языке. Теперь, после Холокоста, ученик сообщал учителю, что спрятал его личную библиотеку и архив в гетто и приглядывал за его тещей Стефанией Шабад. Суцкевер скрыл правду о ее судьбе – возможно, из сострадания к своему корреспонденту. Стефания Шабад не умерла в гетто в своей постели. Она была вывезена в лагерь смерти Майданек[348].
Вайнрайх знал из сообщений в прессе, что часть виленского собрания ИВО спасена. И вот теперь, в январе 1945 года, фрагменты этого собрания оказались у него в руках. Вернувшись в здание ИВО на 123-й Западной улице, он пригласил к себе в кабинет трех руководителей института: старшего библиотекаря Менделя Элкина, историка Якова Шацкого и председателя научной коллегии ИВО педагога Лейбуша Лерера – все они были иммигрантами из Восточной Европы. Он развернул пакет, и все четверо дотронулись до страниц, ставших, по словам Суцкевера, «окровавленным отражением их душ». Они склонили головы и утерли слезы.
Отвечать на записку Суцкевера Вайнрайх не стал. Он понимал, что, если написать в Москву, органам тут же станет ясно, что известный поэт из Вильны общается с американцами. Для Суцкевера это могло обернуться серьезными проблемами. Поэтому Вайнрайх пошел на то, на что, при сложившихся обстоятельствах, пойти было тяжелее всего. Он промолчал и стал выжидать.