По мере того как туман войны рассеивался, в ИВО от выживших в Виленском гетто все чаще поступали обескураживающие сведения. Все сотрудники института были убиты. Никто – буквально никто из тех, кто работал в ИВО и находился в Вильне на момент прихода немцев, – не выжил. Вайнрайх остался один. Осознавать это было мучительно.
Первый послевоенный выпуск «ИВО блетер» Вайнрайх посвятил памяти погибших ученых, сотрудников, замлеров (собирателей), аспирантов и меценатов ИВО. Шестнадцатистраничная мемориальная статья носила название «Ицкор» – так в иудаизме называется поминальная молитва. «Помимо скорби об истреблении нашего народа, ИВО скорбит и о собственных утратах. Восточноевропейской еврейской общины, ради которой ИВО и создавался, более почти не существует. Погибли почти все многотысячные корреспонденты ИВО из сотен городов и местечек, а они были основанием структуры ИВО. Погибли почти все люди, создававшие ИВО своим ежедневным трудом, преданные ему душой и телом». В «Ицкор» с несказанной любовью и болью были включены краткие биографии 37 сотрудников.
«Зелиг Калманович. Это имя надлежит поместить в начале списка мучеников ИВО, загубленных немцами. С 1929 года, когда он вернулся в Вильну после пятнадцати бурных лет, Калманович оставался членом исполнительного комитета ИВО. В 1931-м, когда был создан “ИВО блетер”, он стал главным редактором. Однако из перечисления его должностей невозможно составить представление о его светоносной личности. Нужно было лично знать этого человека, который в шестидесятилетнем возрасте сохранил и энергичность, и скромность молодости. Его эрудиция в вопросах прошлого и настоящего евреев, в том, что касается иврита и идиша, была столь же необъятна, как и его общие познания. <…> Если вы ему нравились, вы могли прислониться к нему, точно к дубу. А ему нравились все, в ком он усматривал правдивость и честность. Таковы были его отличительные свойства. <…> Его отличала безграничная любовь не только к еврейскому народу, но и к отдельным евреям. Он продемонстрировал это на последнем этапе своей жизни, в лагере смерти в Эстонии, откуда они с женой Ривой так и не вернулись. Там он любовно и заботливо ухаживал за больным человеком, который еще несколько лет назад был его недругом. Мир существует благодаря таким выдающимся людям, как Зелиг Калманович».
«Марк Идельсон. Инженер по специальности, преподаватель техникума ОРТа в Вильне, свое свободное время посвящал ИВО. С момента рождения нашего института до момента гибели нашей Вильны трудился в архивах, не получая ни гроша за свой труд».
«Ума (Фрума) Олькеницкая. Родом из состоятельной семьи, где больше говорили на русском, чем на идише. Однако именно она создала при ИВО музей театра на идише. Она была художницей, но не смогла осуществить мечтаний юности. Вместо этого она с присущим ей тонким художественным вкусом развешивала картины и фотографии по стенам, писала вывески для здания ИВО, оформляла титульные листы для его публикаций».
«Меир Бернштейн. Он был в ИВО бухгалтером. Но кроме того, он всей душой любил и поддерживал все городские организации, связанные с идишем. Реб Меир, как его называли, первым жертвовал на общинные нужды, хотя сам жил очень скромно».
«Хана Гричанская. Она была молчаливым библиотекарем. Когда в ИВО открыли читальный зал, работала на стойке выдачи. Однако ей тяжеловато было общаться с людьми, приходившими за книгами. Она чувствовала себя уютнее за составлением каталожных карточек».
«Бер Шлосберг. ИВО был всей его жизнью. Для него таскать ящики было трудом столь же священным, как вычитывать гранки или переводить. Если его просили что-то написать, он подходил к делу подобно писцу Торы, которому перед такой работой необходимо совершить ритуальное омовение. Самой приметной его чертой была несравненная старательность. В науке он делал лишь первые шаги. Немцы убили его вместе с женой и маленьким ребенком»[349].
Список получился очень длинный.
Ощущение невосполнимых утрат усугублялось новостями о том, что здание на Вивульского, 18, – святилище современной культуры на идише – превратилось в руины. Лейзер Ран, горячий любитель Вильны, которому удалось пережить войну, прислал в Нью-Йорк конверт с мешочком пепла из городских руин. Сопроводительное письмо начинается так: «20 ноября 1945 года я начал шиву по тому, что было Институтом изучения идиша в Вильне». Пепел положили в витрину у входа в здание на 123-й улице[350].
Осознание того, что виленского ИВО более не существует, лишь добавило Вайнрайху решимости вызволить остатки собрания института, где бы они ни находились.
Помимо мучительной боли и непреклонной решимости, Вайнрайх испытывал и еще одно чувство: неутихающую ярость в адрес Германии, страны, где он жил и учился с 1919 по 1923 год, культурой которой восхищался. Он когда-то считал немецкую Wissenschaft (науку) образцовой и хотел через создание ИВО – академии на идише – привить ее методологию и в еврейской среде. Однако Wissenschaft его предала. Она предала основополагающие человеческие ценности и превратилась в пособницу убийц. Сотни ученых поставили свои знания на службу нацизму, и немецкое научное сообщество приняло активное участие в очернении и дегуманизации евреев. Перед Вайнрайхом встали глубинные экзистенциальные вопросы. Как такое могло произойти? Или он переоценивал значение науки для общества?
Чтобы ответить на эти вопросы, Вайнрайх прибег к единственному известному ему средству. Он решил изучить тему подробнее. Отложил лингвистические штудии идиша и на год погрузился в чтение немецких антисемитских трудов. Итогом стала обвинительная книга «Гитлеровские профессора: роль науки в преступлениях Германии против еврейского народа». Вайнрайх стал крупнейшим в мире специалистом по Judenforschung (антисемитской иудаике) и знал все, что только можно было знать об Институте изучения еврейского вопроса во Франкфурте. Он читал его бюллетени и публикации, изучал жизнеописания сотрудников. Чем больше читал, тем сильнее укреплялся в подозрении, что похищенные коллекции ИВО находятся именно там.
Вайнрайх так и не усомнился в том, что наука – это сила, которая должна и может делать человечество лучше. Однако он полностью, бесповоротно, отказал Германии в человечности. Избегал контактов с немецкими учеными – по крайней мере до того момента, когда они предоставляли ему доскональный отчет о своих занятиях в годы войны. Отклонял приглашения читать лекции в немецких университетах. Будучи лингвистом, он отчетливее всего выражал свой тихий гнев именно в сфере языка: до конца жизни Вайнрайх, с детства говоривший по-немецки и получивший докторскую степень в Марбурге, отказывался, за очень редкими исключениями, говорить или писать по-немецки[351].
Глава двадцатаяРешение об отъезде
Немедленно после получения официального статуса Еврейский музей в Вильне начал разваливаться, поскольку сотрудники один за другим уезжали из страны.
Первой город покинула Ружка Корчак, партийный товарищ Абы Ковнера, член «бумажной бригады». В октябре 1944 года Ковнер отправил ее на особое задание: найти лазейку на советской границе с Польшей или Румынией, через которую можно было бы нелегально эмигрировать в Палестину. Ружка выяснила, что все переходы строго охраняются, а когда ей наконец удалось перебраться на другую сторону, она поняла, что возвращаться слишком опасно. Двинулась дальше, и в декабре высадилась в порту Хайфы, став одной из первых беженок из оккупированной фашистами Европы, кому удалось добраться до Земли Израиля. Оттуда она отправляла друзьям и товарищам в Вильну восторженные письма[352].
Воспользовавшись советами и предостережениями Ружки, другие сотрудники и добровольные помощники музея из круга «Ха-шомер ха-цаир» двинулись из Вильны к границе, в их числе доктор Шмуэль Амарант и Зельда Трегер.
В ноябре виленских евреев охватила настоящая эмиграционная лихорадка. Катализатором стало убийство единственной уцелевшей еврейской семьи в городке Эйшишкесе. За ним последовала волна расправ с евреями, которые возвращались в родные места в поисках уцелевших родных и своей собственности. Когда тела жертв привозили хоронить в Вильну, в карманах находили записки: «Вас всех ждет та же судьба».
Органы правопорядка не реагировали. Нарком госбезопасности встретился с делегацией евреев и презрительно отверг их просьбу о защите: «Чего вы от меня хотите? Чтобы я поставил по милиционеру у каждого дома?» Среди евреев распространялись страх и тревога[353].
Примерно в то же время на улицах появились официальные объявления, что бывшие (до 1939 года) граждане Польской республики могут зарегистрироваться для «репатриации» в Польшу. Притом что это польско-советское соглашение подразумевало прежде всего этнических поляков, распространялось оно и на евреев. Это означало, что евреи – уроженцы Вильны, имевшие до войны польское гражданство – могли официальным образом «вернуться в Польшу» и поселиться в Варшаве или Лодзи. Зная, что свободная эмиграция из СССР запрещена, сотни выживших евреев из Вильны решили воспользоваться этой уникальной возможностью. Среди них оказались почти все штатные и добровольные сотрудники музея. Очень скоро уехали Авром Айзен, Леон Бернштейн, Григорий Яшунский и доктор Александр Лиро. Музей стремительно сдавал позиции.
Ко всему этому добавился внезапный отъезд Ковнера, буквально посреди ночи. С самого октябрьского кризиса, когда была распущена Комиссия по сбору и обработке документов еврейской культуры и возникло опасение, что музей закроют, Ковнер стал выносить из здания материалы, чтобы переправить их в Эрец-Исраэль. Он забрал большую пачку документов ФПО, в том числе ее знаменитую листовку: «Не пойдем, как овцы на заклание». Взял часть дневника Германа Крука и экземпляры «Новостей гетто», а также присматривался к самому ценному экспонату, дневнику Герцля, однако вынести его не смог. Шмерке запер его у себя в кабинете.