Рахела не знала, как дальше распорядиться своей судьбой. Из-за смятения и угнетения она несколько месяцев после освобождения не потрудилась написать братьям и сестре в Америку. Ей это не казалось важным. О том, что она выжила, ее американских родственников известил Суцкевер[384].
Рахела, впрочем, попросила Виксю «репатриироваться» в Польшу с Сарой, которую теперь называли Иреной. Она хотела воссоединиться с дочерью, с которой рассталась, когда той был год и десять месяцев, – теперь девочке исполнилось шесть лет, и она совсем не помнила мать. Рахела призналась Суцкеверу: «Возможно, воссоединение с дочерью мне поможет. Я-то ей точно не помогу, а она мне – да». Суцкевер ответил ей из Москвы:
Рахела, я чувствую (мне казалось, что я ничего уже не могу чувствовать), как сердце твое сжимается от боли. Однако мне кажется, что к жизни нужно относиться проще. <…> Нужно принимать действительность такой, какая она есть. Нужно открыть химическую формулу превращения горя в радость. Иначе жить невозможно. <…> Считаю, что нельзя сдаваться. Самолет, который прилетел забрать меня из леса и перебросить через линию фронта в Москву, сгорел дотла в небе, прямо у меня на глазах. Я ждал и ждал прибытия следующего самолета.
Если ты утратила веру в человечество, все равно мир за пределами человечества так прекрасен! Никто на земле не способен отнять у меня эту вечную красоту[385].
Шмерке также убеждал Рахелу отбросить печальные мысли. В июле 1945 года он пишет ей из Вильнюса: «Очень хочу, чтобы ты выбралась из прошлого и по возможности о нем забыла. Хочу, чтобы ты была хотя бы такой же, как в той твоей комнатушке в ИВО: человеком, который все понимает без вопросов, душевным человеком и настоящим другом. Сумма этих вещей больше, чем все они по отдельности. Увидишь: все гораздо лучше, чем тебе кажется»
Ниже Шмерке исподволь намекает, что им с Рахелой стоит подумать о браке. Он попросил ее прислать ему официальное приглашение, чтобы он мог эмигрировать в Польшу, и обозначить его там как своего мужа. Это облегчило бы ему выезд. А будет ли слово «муж» вымыслом для чиновников или реальностью, он предоставляет решать ей. Шмерке не скрывал от Рахелы, что в Вильне у него есть подруга, однако писал, что не любит ее и готов с ней расстаться. Он хотел быть с Рахелой. «Я верю, что если мы будем вместе, тебе полегчает».
В какой-то момент в письме возникает романтический тон: «Хочу тебя видеть, говорить с тобой, молчать, быть вместе. Мне стыдно много говорить и многое произносить, стыдно даже писать – потому что мне кажется, что ты на меня смотришь, и я вынужден опускать глаза. <…> Надеюсь, что ты меня дождешься и никуда пока дальше не двинешься. Но если так нужно – всему конец. Тогда мне удастся тебя догнать лишь в воспоминаниях»[386].
Рахела не прислала приглашения, где Шмерке был бы назван ее мужем. Она не давала обещаний и ни на что не подписывалась. В одном из писем к Суцкеверу она признаётся, что и вообразить себе не может повторного замужества: «Мне смешно, когда люди говорят о любви. Я сама ничего не чувствую».
Прибыв в Лодзь, Шмерке первым делом разыскал Рахелу. Оказалось, что она живет в одной квартире с дочерью, няней, невесткой и близкой подругой. Рахела была занята сложным делом: восстанавливала свою жизнь и отношения с дочерью, которая няню звала мамой, а ее – тетей.
Любовь Шмерке и Рахелы тут же вспыхнула вновь. Для Рахелы воссоединение со Шмерке стало первой незамутненной радостью – ведь воссоединение с дочерью было омрачено чувством вины и смятения. И у Рахелы, и у Шмерке были в Лодзи другие романтические связи – их эротическая энергия вновь с силой вырвалась на свободу (один свидетель пишет, что Шмерке «перелетал от женщины к женщине, как пчела с цветка на цветок»). Однако их любовь и взаимопонимание были необычайно глубоки. Среди прибывших в Лодзь возникло единое мнение, что «бард женится на учительнице».
Для Рахелы, однако, их любовная связь создала новые трудности. Ей непросто было лавировать между собственными возродившимися желаниями и заботой о благополучии дочери. Одному из поклонников она пишет: «Вот я сижу на диване, Шмерке вовсю целует мне глаза, на все это смотрит маленькая Сара, а я думаю о тебе». Близкие друзья предупреждали, что если она и дальше будет предаваться страстным чувствам на глазах у ребенка, она потеряет дочь.
Кроме того, у Рахелы возникли разногласия с няней Виксей: та считала, что лучше знает, что хорошо для девочки, и с большим трудом отказывалась от своей роли матери[387].
Помимо прочего, на Рахелу время от времени накатывала депрессия. Она писала Суцкеверу в Москву:
Я притворяюсь живой. Хожу в кино, театр, кафе. Но часто смотрю на себя со стороны и вижу узницу № 95246 – мой номер в Штутгофском регистре. В регистр также было внесено, сколько у каждого из нас золотых зубов: чтобы знать заранее, у каких трупов выдергивать зубы. Я слушаю музыку, «спутник» мне что-то говорит, а я даже не слышу его слов, перед глазами другие образы. Хочется закричать. <…> По утрам мне лень просыпаться и начинать жить. Однако я старательно притворяюсь, и, наверное, никто не верит, что я лишь прикидываюсь живой[388].
В одном Рахела была права. Отношения с дочерью очень ей помогли, и они постепенно сблизились. Через несколько месяцев жизни с дочерью она пишет Суцкеверу: «Мы с малышкой стали добрыми друзьями. Я опять ее мама»[389]. Была одна проблема: шестилетней Саре не нравился Шмерке, «косоглазый коротышка», который часто приходил к ним домой. Она жаловалась маме: «Он тебе поет песни, а мне нет. И я через год его перерасту».
Сара откровенно предпочитала играть с другим мужчиной, время от времени заглядывавшим к ее матери, Авромом Мелезиным. Бывший преподаватель географии в Виленском университете, Мелезин потерял жену и маленького сына в Майданеке и, как и Рахела, выжил в Штутгофе. Его тянуло к маленькой Саре, отчасти потому, что она заполняла пустоту, оставшуюся после гибели сына, – и девочка, в свою очередь, его обожала. Матери она говорила прямо: «Тетя, почему тебе не выйти за него замуж? Я хочу, чтобы он был моим папой!»
Шли месяцы, Рахела постепенно осознавала, что из Шмерке не получится того отца, в котором отчаянно нуждается Сара. Он был слишком легкомысленным и самовлюбленным, был слишком занят. Родня звала в Америку, Рахела решила переехать туда, не выходя замуж за Шмерке.
Викся тоже осталась в Польше.
Рахела с дочерью уехали из Польши в апреле 1946 года, сперва в Швецию, где она дожидалась получения американской визы – это организовал из Нью-Йорка ее брат Хаим. Перед отъездом Шмерке написал ей прощальное стихотворение:
Ты яркою весной
Мне осень озарила
И мой истошный вой
Ты лаской усмирила.
Я волком выл в ночи,
Но ты в своем дыханье
Мне принесла ключи
От мира без страданья.
Когда грызет разлука душу зверем,
Вся нежность снова рвется из глубин,
И у твоей надежда шепчет двери:
Я тут, один…[390]
Вскоре после отъезда Рахелы Шмерке женился на своей виленской подруге Мери, которая тоже репатриировалась в Польшу.
Рахела Крыньская обосновалась в Нью-Йорке, жила в квартире у брата. Несколько месяцев спустя мужчина, который так мило играл с ее дочерью, Авром Мелезин, тоже прибыл в Нью-Йорк. У него не было ни жилья, ни родни, и он поселился вместе с Рахелой в квартире ее сестры. Увидев его, маленькая Сара запрыгала от радости. Рахела вела себя сдержаннее, сомневалась, однако после нескольких недель размышлений решила все-таки выйти за Мелезина. Она выбрала мужчину, способного стать хорошим отцом ее новообретенной дочери, поступившись величайшей любовью своей жизни. Принесла себя в жертву ради Сары.
Любовная история «бумажной бригады» завершилась[391].
Глава двадцать третьяНаходка в Германии
Война в Европе подходила к концу, и Макс Вайнрайх решил возобновить усилия по спасению остатков коллекции института. 4 апреля 1945 года он отправил письмо заместителю госсекретаря Арчибальду Маклишу и попросил о содействии правительства США. Он писал: согласно имеющейся в ИВО информации, книги и архивы находятся в нацистском Институте изучения еврейского вопроса во Франкфурте. Вайнрайх просил, чтобы американские военные отыскали сокровища ИВО – возможно, они находятся под руинами разбомбленного немецкого города[392].
Спустя месяц, 7 мая, Вайнрайх и Сол Липцин, секретарь научного совета ИВО и преподаватель немецкого языка в Сити-колледже, встретились в Вашингтоне с представителями Госдепартамента. Те внимательно выслушали просьбу и совершенно неожиданно перенаправили их в отдел торговли. Поскольку ИВО является американской организацией, официально зарегистрированной в штате Нью-Йорк, речь идет о том, чтобы вернуть американскую собственность, похищенную немцами. Вайнрайх и Липцин прыгнули в такси и помчались встречаться с руководителем Отдела экономической безопасности Торговой палаты Сеймуром Рубином. Рубина так впечатлила просьба руководителей ИВО, что он немедленно отправил телеграмму в штаб американских Вооруженных сил в Германии с требованием, чтобы там «выяснили, что уцелело из коллекции Института Розенберга и имеется ли среди уцелевшего собственность ИВО».
После встреч в Вашингтоне из ИВО Рубину и в Госдепартамент отправили меморандум, где содержались новые сведения: адрес Института по изучению еврейского вопроса – Франкфурт, Бокенхаймер Ландштрассе, 68. Возможно, материалы ИВО находятся там.