Глава двадцать четвертаяПоследний долг
Шмерке Качергинский покинул Вильнюс скоропалительно и неожиданно – дабы избегнуть ареста – и оставил там огромное количество ценнейших материалов. Теперь Аврому Суцкеверу предстояло предпринять попытку вывезти, сколько получится, из страны любыми доступными ему способами. Суцкеверу необходимо было эмигрировать до конца июня 1946 года – после этой даты прекращал действовать договор о репатриации между СССР и Польшей. До этого момента он, как бывший польский гражданин, мог выехать невозбранно. Суцкевер собрал все свои личные документы, со всеми требуемыми печатями и разрешениями, но тут ему пришло внезапное приглашение, заставившее его изменить планы. Советские официальные лица попросили его выступить в качестве свидетеля в Нюрнберге, на суде над основными нацистскими военными преступниками. Обвинители выделили ему роль свидетеля, который должен был рассказать о страданиях евреев. Суцкевер бросил все и полетел в Нюрнберг исполнять свой долг.
Суцкевер давал показания 27 февраля 1946 года. Он говорил об облавах, расправах, вывозах в Понары на расстрел; рассказал, как обнаружил в грузовике, на котором привезли обувь из Понар, ботинок своей матери; поведал об умерщвлении своего новорожденного ребенка в больнице гетто. Он давал показания тридцать восемь минут. В отличие от других свидетелей отказался делать это сидя. Все свои слова он произнес, стоя во весь рост: то было слишком ответственное, священное действие, такое нельзя предпринимать сидя[407].
Из подготовительных заметок Суцкевера к этому выступлению видно, что он собирался подробно рассказать о разграблении и уничтожении культурных ценностей Оперативным штабом рейхсляйтера Розенберга. Собирался привести конкретные примеры: Иоганнес Поль продал свинцовые линотипные формы для печати Талмуда из виленской типографии Ромма на завод, где их переплавили; Альберт Шпоркет продал пятьсот свитков Торы на кожевенную фабрику для переработки; Поль лично разбивал статуи Марка Антокольского и рвал картины Ильи Репина, крича, что они «отвратительные»[408]. Однако советский прокурор Лев Смирнов стал задавать вопросы иного толка и закончил допрос свидетеля еще до того, как Суцкевер успел заговорить о книгах.
Но Суцкевер все-таки сумел упомянуть о недавно обретенных документах в неожиданном финале своего выступления. Когда Смирнов закончил опрос свидетеля и тому было сказано, что он может сесть, Суцкевер обратился к судье Джефри Лоренсу, председателю трибунала, и заявил, что у него имеется документ, обнаруженный им после освобождения, который, по его мнению, должен заинтересовать суд. Смирнов не был готов к этому неожиданному предложению свидетеля и ответил, что не знаком с этим документом. Лоренс заинтересовался и попросил Суцкевера зачитать документ. Он состоял из одного предложения, написанного по-немецки: «Гебитскомиссару Вильны. По вашему указанию наше учреждение в данный момент проводит дезинфекцию старой еврейской одежды из Понар с целью передать ее администрации Вильны».
Представив это себе, присутствовавшие содрогнулись. У немцев была отлаженная система: они подвергали дезинфекции и перераспределяли одежду убитых ими людей. Судья Лоренс спросил Суцкевера, когда и где был им обнаружен этот документ. Суцкевер ответил, что нашел его в бывшем помещении немецкого гебитскомиссариата в Вильне. Лоренс попросил Суцкевера повторно зачитать документ, и он был приобщен к делу за номером URSS-444[409]. Это был первый случай, когда к материалам Нюрнбергского процесса было приобщено документальное свидетельство частного лица.
Для Суцкевера то был особый момент. Он использовал один из плодов своих разысканий для того, чтобы привлечь к ответственности главных вершителей массовых убийств. В этом и состояла одна из основополагающих целей Еврейского музея: воспользоваться собранными материалами на суде. Суцкевер это осуществил, причем не в каком-то там суде, а в Нюрнберге. О драматическом моменте, когда Суцкевер представил свой документ, написала в репортаже с процесса газета «Правда»[410].
Кроме того, Суцкевер воспользовался визитом в Германию, чтобы отправить в Америку еще один конверт со спасенными материалами. На сей раз он использовал в качестве курьера личного знакомого Вайнрайха, Бенджамина Вальда, переводчика американской делегации. Суцкевер передал ему три письма Шолом-Алейхема, оповещение об открытии учебной программы в Виленском гетто и еще несколько документов. К ним он приложил короткое письмо: «Письма эти я пронес через гетто, через огонь и болота, они были в подполье и в воздухе. Оповещение об учебной программе обнаружено в Понарах. Пожалуйста, придержите их у себя, пока я не смогу забрать их лично. <…> Наилучшие пожелания всем сотрудникам ИВО»[411].
По возвращении в Москву Суцкевер прочитал публичную лекцию о поездке в Нюрнберг – устроил ее Еврейский антифашистский комитет. В зал, фойе и на соседние улицы набилось столько народу, что выступавший и сам с трудом пробрался внутрь.
Председатель Антифашистского комитета Соломон Михоэлс, представляя Суцкевера, сказал, что его свидетельство – важнейший акт отмщения за уничтожение еврейского народа. Далее слово взял Суцкевер, он прочувствованно говорил, не используя никаких записей, на протяжении двух часов. Прикидывая, чем завершить свое выступление, он, к собственному изумлению, произнес следующее: «Товарищ Михоэлс сказал, что мое свидетельство было актом отмщения. Но какую радость может принести мне отмщение, если мать моя сожжена в Понарах, а в Литовском Иерусалиме не осталось евреев? Вот почему я верю: величайшим отмщением убийцам нашего народа станет создание нашими руками нашего свободного Иерусалима. Мученики мечтали о том, что в Стране Израиля возродится еврейская жизнь».
В наэлектризованном зале повисло изумленное молчание. Суцкевер только что нарушил одно из главных политических табу в СССР – он публично подтвердил свою духовную взаимосвязь с Иерусалимом и Землей Израиля. Уже на протяжении 25 лет сионизм в СССР находился вне закона, любой высказывавшийся о нем в положительном ключе получал клеймо приспешника британского империализма – и заодно билет в одну сторону до ГУЛАГа. Однако Суцкевер, стоя в переполненном зале, произнес: «Мученики мечтали о том, что в Стране Израиля возродится еврейская жизнь». Михоэлс – озадаченный, встревоженный, встал, прервал выступающего и заявил, что лекция завершена. Однако еще до того, как он произнес эти слова, аудитория разразилась громкой овацией, в которой потонул голос председателя; овация не смолкала долго.
После лекции профессор Яков Этингер, один из ведущих московских ученых в области медицины, подошел к Суцкеверу и поблагодарил его. «Тридцать лет слово “Иерусалим” таилось в наших сердцах, подобно жемчужине на дне моря. Когда вы назвали этот город по имени, вы волшебством пробудили эту жемчужину к жизни, и она выкатилась у нас из глаз»[412].
В апреле 1946 года Суцкевер нанес заключительный визит в Вильну, после чего покинул СССР. Он не только договорился с «Брихой» о переправке через границу нескольких чемоданов с материалами, но и предпринял новые поиски спрятанных книг и документов, основываясь на письме, недавно полученном из Парижа. Написала его бывшая библиотекарь Виленского университета Она Шимайте.
Шимайте, литовка по национальности, стала ангелом-хранителем нескольких десятков узников гетто. Она убедила немцев открыть ей доступ в гетто под предлогом того, что ей нужно забирать у узников просроченные библиотечные книги. Пользуясь своим правом, она вносила в гетто еду, канцелярские принадлежности и новости из внешнего мира. Поддерживала и приободряла писателей и художников, с которыми познакомилась еще до войны, когда они приходили в качестве читателей в университетскую библиотеку. Поскольку визиты в гетто были краткими и насыщенными, Шимайте стала узникам товарищем по переписке. Они писали ей письма, она их забирала по ходу посещений, дома писала ответы и приносила при следующем визите.
Но Шимайте не только вносила важные вещи в гетто, не менее важные она выносила: Шмерке, Суцкевер и другие передавали ей рукописи, редкие книги, документы, которые она переправляла в город. Так выглядели ее «просроченные библиотечные книги». Вынесенное она прятала дома, на работе и в других местах.
Перед самой ликвидацией Виленского гетто в сентябре 1943 года Шимайте в последний раз вошла на его территорию и вывела, спрятав под пальто, шестнадцатилетнюю девушку-еврейку по имени Сала Ваксман. Сала три недели прожила у нее дома, потом ее переправили в чулан в Виленской университетской библиотеке. (Сала пережила войну и обосновалась в Палестине.)
28 апреля 1944 года Шимайте, по доносу соседей, арестовало гестапо. Ее пытали, однако она ничего не выдала. Гестаповцы отправили ее в концентрационный лагерь Дахау, а оттуда – в лагерь на немецко-французской границе. Шимайте освободили американцы, и она решила не возвращаться в советскую Литву, а остаться во Франции. Она была убежденной социалисткой и всей душой ненавидела коммунистов[413].
В феврале 1946 года Шимайте составила подробное «Заявление о документах Виленского гетто», которое отправила Суцкеверу в Москву, а копии – видным еврейским деятелям в разных странах. Она выражала надежду, что документы отыщутся и будут возвращены всем евреям, интересующимся историческими документами, вне зависимости от их политических воззрений[414].
Вначале Шимайте перечисляет документы, которые немцы забрали из ее квартиры при аресте. В их числе – два чемодана с материалами ИВО. Возможно, они находятся в тюрьме на улице Роза – там немцы складировали конфискованные вещи. Другие изъятые из ее дома материалы могут находиться в архиве гестапо по адресу улица Офиарна-Вазарио, дом 16.
Затем Шимайте перечисляет материалы, которые спрятала в других местах. Самым важным из них был чердак Вильнюсского университета, где работал семинар по изучению Литвы. Там она спрятала написанный в гетто дневник Григория Шура, журналиста, отличавшегося вниманием к деталям и внятной манерой изложения. В отличие от прочих, Шур описал в своем дневнике период ликвидации гетто, когда он и еще несколько сотен евреев проживали в городе, при фабрике «Кайлис». Он оказался одним из последних уцелевших евреев из тех, кто жил в оккупированной немцами Вильне[415]. Инструкции Шимайте на предмет того, как отыскать рукопись Шура, напоминают карту для поиска клада на Острове сокровищ:
Войти в ворота дома № 11 по Замковой улице. Пересечь двор, войти в последнюю дверь слева, подняться на один лестничный пролет. Там будет две двери, налево и направо. Открыв левую, окажетесь в небольшом коридоре. В конце коридора еще одна дверь, тоже ведет на лестницу. Оттуда попадете на небольшую площадку, несколько ступеней выведут еще в один коридорчик, он поворачивает влево, в конце подняться еще по одной лестнице на чердак. На верхней площадке лестницы три двери: посередине, две по сторонам. Открыть левую дверь, войти на чердак. У правого ската крыши, под черепицей, лежат на разном расстоянии друг от друга пять упаковок – большая коробка и четыре пачки. Чтобы их найти, нужно встать на стул и включить фонарик.
Далее в «Декларации» описано еще пять тайников, где хранятся материалы из гетто: двести писем узников, стенографические записи выступлений Якоба Генса, дневник еврейки, которая работала в канцелярии Мартина Вайса, немецкого офицера, отвечавшего за операции в Понарах[416].
Суцкевер, к великому своему раздражению, не сумел найти материалы на чердаке университета. Шимайте была убеждена, что он просто неточно следует ее указаниям. «Чем больше думаю про чердак, тем сильнее уверена, что все именно там, куда я и положила. Видимо, тот, кто искал, допустил какую-то ошибку»[417]. При этом Суцкевер отыскал тексты выступлений Генса и некоторые другие материалы.
На протяжении многих лет Шимайте не давали покоя спрятанные ею сокровища. Даже в 1957 году она писала друзьям в советскую Литву и просила осмотреть университетский чердак – не лежат ли там документы[418].
Суцкевер распрощался с любимым городом, забрав оттуда еще некоторые документы и передав несколько чемоданов «Брихе». Грусть расставания, видимо, смешивалась в его душе с удовлетворением – ведь он выполнил свой последний долг перед Литовским Иерусалимом: помог привлечь убийц к ответственности и спас для потомков сокровища культуры.
Суцкеверу не довелось больше увидеть Вильну наяву, только во сне и в стихах.
Спасенное сокровище
Бюст Толстого и другие работы Ильи Гинцбурга
«Живость и эмоциональная выразительность лучших работ Гинцбурга 1890-х годов довольно ясно говорит о приближении нового этапа развития скульптурного портрета», – пишет И. М. Шмидт, известный специалист по русской скульптуре. Несколько произведений Гинцбурга до войны хранились в Музее Ан-ского в Вильне и были спасены Круком, Шмерке и Суцкевером[419].
Илья Гинцбург (1859–1939) был бедным сиротой, сыном раввина-талмудиста. Мальчику нравилось вырезать на оселке фигурки животных. Его талант заметил русско-еврейский скульптор Марк Антокольский и пригласил одиннадцатилетнего Гинцбурга в Петербург в качестве ученика. Илья не стал слушать возражения набожной мамы и деда – судьи раввинского суда: уехал из дома в столицу и стал скульптором. К началу этой новой жизни (в 1870 году) у Гинцбурга не было никакого светского образования, он не говорил и не понимал по-русски.
В Санкт-Петербурге Гинцбург столкнулся с новыми бедами. Он поступил в частную школу, где ученики насмехались над его еврейским акцентом, заставляли целовать распятие и избивали за «убийство Христа». Когда пребывание там стало невыносимым, он перевелся в государственную школу, где столкнулся с холодностью, но не с издевательствами – вот разве что учитель географии постоянно называл его еврейчиком.
В 1878 году Гинцбург поступил в Императорскую академию художеств и окончил ее с золотой медалью. Ранние его работы представляют собой сценки из повседневной жизни, основанные на детских воспоминаниях: женщина с маслобойкой, мать рассказывает сыну сказку, мальчик ныряет в речку. Впрочем, он скоро стал специализироваться на скульптурных портретах[420].
Прорыв в творческой карьере Гинцбурга случился в 1891 году, когда его покровитель, русский художественный критик Владимир Стасов получил для него заказ на изготовление с натуры бюста Л. Н. Толстого. Гинцбург поехал в имение Толстого Ясная Поляна, провел несколько дней в обществе великого русского писателя и вылепил его портрет за работой. Почтенный русский классик и молодой еврейский художник подружились – дружба продлилась до смерти Толстого в 1910 году. За этот период Гинцбург создал множество изображений Толстого: бюстов, барельефов, статуэток писателя – стоящего, идущего, сидящего, работающего. Одна из них выставлялась в Вене в 1897 году, другую показывали в 1900 году на Всемирной промышленной выставке, где она удостоилась награды[421].
На рубеже веков Гинцбург вылепил портреты множества русских деятелей искусств: композиторов П. И. Чайковского и Н. А. Римского-Корсакова, оперного певца Ф. М. Шаляпина, философа В. С. Соловьева, пейзажиста И. И. Шишкина, ученого Д. М. Менделеева, политика П. Н. Милюкова. Работал он в гипсе и в бронзе. Кроме того, он стал создавать скульптурные портреты людей прошлого, в частности Ивана Грозного и А. С. Пушкина. Особым его творческим приемом были фигурки в полный рост, выполненные в динамике и отображавшие особенности походки и жестикуляции[422].
Слава Гинцбурга росла, работы его приобретали Эрмитаж, Третьяковская галерея и Русский музей – там они хранятся по сей день.
В 1905 году Гинцбург стал одним из основателей Еврейского общества поощрения художеств. После Октябрьской революции работал преподавателем Петроградской академии художеств (переименованной в Петроградские государственные свободные художественно-учебные мастерские), занимал пост декана факультета скульптуры – такое было бы совершенно невозможно при царском режиме, поскольку евреи не имели права преподавать в университетах.
Крук, Шмерке и Суцкевер спасли пять работ Гинцбурга, в том числе скульптуры Толстого, Соловьева, Антокольского и Ивана Грозного. Однако задолго до того, как им удалось выхватить эти произведения из рук немцев во время Второй мировой войны, они чудом уцелели в Первую мировую.
Изначально они были приобретены виленским Обществом любителей еврейской старины вскоре после его основания в 1913 году. Общество планировало создать полномасштабный еврейский национальный музей, первая выставка была открыта в здании Виленской еврейской общины в 1914 году. Но тут разразилась Великая война. Правление общества демонтировало выставку и отправило некоторые экспонаты в Москву, подальше от линии фронта. Остальные предметы, в том числе работы Гинцбурга хранились в годы войны и немецкой оккупации в частных домах[423].
Вскоре после отступления немцев и передачи Вильны недавно созданной независимой Литве общество возобновило свою работу под названием Еврейское историко-этнографическое общество. В феврале 1919 года оно объявило о своем намерении создать в Литовском Иерусалиме масштабный еврейский музей, которому впоследствии присвоили имя С. А. Ан-ского. Авторы этого начинания и предположить не могли, что следующий год окажется самым кровавым: Литва, Польша и Советская Россия будут биться за контроль над городом. Вильна пять раз за год переходила из рук в руки. Однако музейное собрание, в том числе статуи Гинцбурга, чудом уцелело[424].
В межвоенный период работы Гинцбурга экспонировались в Музее Ан-ского на почетном месте, рядом с работами Исаака Левитана и Марка Шагала. Сегодня несколько спасенных статуй находятся в собрании Государственного еврейского музея Виленского Гаона в Вильнюсе. Где находится спасенный бюст Толстого, неизвестно. Похоже, что в советский период он был вывезен в Россию и теперь, возможно, принадлежит Музею Л. Н. Толстого в Москве[425].