Суцкевер также написал в Нью-Йорк Вайнрайху, который тут же отправил письмо американским военным властям, чтобы они вмешались и потребовали от англичан арестовать человека, которого Вайнрайх назвал «ликвидатором виленского ИВО».
В результате всех этих усилий Готхард был арестован в ноябре 1946 года. Более полугода его держали в британском лагере для интернированных в Гамбурге, а потом перевели в другое место заключения. Поначалу он утверждал, что его неверно опознали, что все эти преступления совершил другой Герберт Готхард. Позднее он поменял показания и признал, что действительно работал в составе ОШР в Риге и Вильне, но при этом выдал себя за еврея-невольника. По его словам, работа его состояла исключительно в переводе материалов и проведении исследований по караимам, и он якобы пользовался своим положением для того, чтобы оказывать материальную помощь другим еврейским ученым. Готхард отрицал свое участие в хищениях или ответственность за убийство Ноеха Прилуцкого.
Англичане прислали Суцкеверу, перебравшемуся за это время в Париж, фотографию Готхарда, и он подтвердил, что это и есть «свинюшка», ликвидатор виленского ИВО[448].
Шмерке с энтузиазмом писал об аресте и заключении Готхарда. В своих фантазиях он, вместе с другими уцелевшими членами «бумажной бригады», должен был скоро оказаться в зале Варшавского военного суда в качестве свидетеля. У Готхарда отвалится челюсть, когда он увидит, что несколько членов еврейской «бумажной бригады» уцелели и теперь выступают его обвинителями. Шмерке предвкушал сладкую месть: экстрадиция и правосудие. Однако колеса бюрократической машины проворачивались медленно, Готхард сидел в английской тюрьме.
Выбравшись из СССР и Советского блока и оказавшись в безопасном Париже, Суцкевер и Шмерке задались новым вопросом: как именно ИВО следует оповестить общественность о спасении и возвращении виленских сокровищ? Это эпохальное событие заслуживало широкого освещения, а его герои – особых почестей. Однако, как писал поэтам Вайнрайх, «существуют веские причины не заявлять об этом с полной открытостью. <…> Важно представить факты в несколько завуалированной форме»[449].
Причины тревог Вайнрайха угадать нетрудно: если раскрыть всю правду, советское правительство может начать кампанию за возвращение материалов в Вильнюс на том основании, что они являются похищенной собственностью одного из советских музеев. А еврейские коммунисты явно очернят «соучастников преступления» Шмерке и Суцкевера, которые похитили книги и документы, равно как и ИВО – институт, приютивший краденое.
Еврейские коммунисты и так уже ополчились на Суцкевера, называя его не спасителем, а вором. Вскоре после возвращения в Париж он узнал, что по поводу его действий в Польше издают сердитое ворчание. Бывший коллега по «бумажной бригаде» Акива Гершатер писал ему из Лодзи: «В определенных кругах, в том числе и литературных, отношение к тебе резко изменилось. Там говорят: “Суцкевер обокрал Вильну”, “увез самые ценные вещи”, “мы-то знаем всю правду”, “с этим нужно разобраться”». Гершатер предупреждал Суцкевера, что авторы этих обвинений наверняка поделятся ими со своими идейными союзниками в Париже. Он даже советовал не хранить музейные материалы в парижской квартире, поскольку коммунисты могут организовать налет[450].
Свирепые обвинения прилетали и напрямую из советского Вильнюса: сотрудник музея Шлойме Бейлин слал письма в Союз виленцев в Париже, среди членов которого было много евреев. В этих письмах Бейлин называл Шмерке и Суцкевера ворами[451].
Шмерке никогда не упускал случая ринуться в драку и с восторгом вступил в словесную перепалку с коммунистами. В Париже он называл их апологетами режима-убийцы, а они его – предателем и агентом Уолл-стрит[452]. Но даже Шмерке не особенно хотелось публичного обсуждения того, что он, будучи директором вильнюсского Еврейского музея, принял решение вынести оттуда экспонаты и тайком вывезти их из СССР. Обнародование этого факта могло закончиться обвинением в адрес музея и арестом его друга детства Янкла Гутковича. Как минимум дальнейший вынос материалов станет невозможным.
Потому на протяжении нескольких лет Шмерке молчал. А когда наконец упомянул о своем участии в контрабанде в мемуарах, опубликованных в 1949 году, еврейские коммунисты напустились на него с удвоенной яростью: «Он обокрал государственный музей, в котором был назначен хранителем. СССР платил ему зарплату, чтобы он охранял музейное собрание, а он потихонечку его “спасал” без малейшего понятия о чести, этике и лояльности. Действия свои он оправдывал, проводя бессовестное сравнение между советским и нацистским. <…> Понятное дело, что бесчестность всех этих качергинских заставила государственные органы с подозрением отнестись к потенциальным шмерке, которые, возможно, еще остались на территории страны, и это нанесло значительных вред советским евреям»[453].
Именно в силу всех этих соображений и соблюдалось общее правило, что ИВО не будет разглашать факт получения от Шмерке и Суцкевера виленских материалов[454]. В первой половине 1947 года в «ИВО ньюз» было лишь в самых общих словах упомянуто, что в распоряжении института находятся документы из довоенного виленского ИВО, которые удалось спасти. Не было никаких пояснений на предмет, кто их спас и как они оказались в Нью-Йорке. Большое число виленских документов из гетто было показано на выставке «Евреи Европы в 1939–1946 годах», состоявшейся в Нью-Йорке в марте – апреле 1947 года, однако опять же не давалось никаких пояснений, откуда они получены[455]. В вопросе о документах из гетто Вайнрайх проявлял особую деликатность. Он знал, что законных прав ИВО на них предъявить не может, поскольку в годы существования гетто виленский ИВО уже не функционировал. Единственным законным обладателем материалов о гетто мог считаться Еврейский музей в Вильнюсе – советское государственное учреждение.
К августу 1947 года в ИВО была переправлена подавляющая часть материалов, которые Шмерке и Суцкевер тайком провезли через всю Европу, и руководство ИВО вернулось к вопросу о том, чтобы подготовить сообщение для прессы об их спасательной операции[456]. Было решено действовать осмотрительно и заручиться согласием Суцкевера на то, чтобы рассказать часть истории – в одной фразе.
В редакционной статье в выпуске «ИВО ньюз» за сентябрь 1947 года сообщалось, что в институте теперь находятся три выдающихся дневника: Теодора Герцля за 1880-е годы, Зелига Калмановича и Германа Крука из Виленского гетто. В статье отмечалось: «Как они попали в ИВО – это отдельная драматическая история, которую мы подробно расскажем в другой раз». При этом на одной из внутренних страниц того же выпуска, достаточно далеко от редакционной статьи, была опубликована фотография Суцкевера и Шмерке в Виленском гетто с подписью восьмым кеглем: «Два поэта-идишиста и группа деятелей культуры, которые работали в виленском ИВО при немецкой оккупации и спрятали сокровища культуры, в том числе принадлежавшие ИВО, в гетто, рискуя собственными жизнями. После войны они извлекли их на свет»[457].
Читателю, способному сопоставить два факта (статью на первой странице и подпись к фотографии на седьмой) становилось ясно, что дневники спасены именно Суцкевером и Шмерке.
В подписи не упоминалось о существовании Еврейского музея, о том, что Суцкевер и Шмерке были его директорами, что они контрабандой вывезли из СССР музейные экспонаты (в том числе три ценнейших дневника).
Вопрос был настолько деликатным, что возникла дискуссия даже по поводу того, как назвать этот корпус документов. «Собрание Суцкевера – Качергинского» стало бы прямым указанием на то, что именно они незаконно вывезли материалы из СССР. Не назвать собрание в честь его спасителей значило бы отказать им в самом элементарном признании. Шмерке настаивал: «Я считаю, что формулировка Вайнрайха, “Архив Суцкевера – Качергинского в ИВО”, является для нас абсолютным минимумом. Нельзя позволить, чтобы всякие Бейлисы нас терроризировали»[458]. В итоге собрание получило название «Суцкевера – Качергинского», но громкого торжества так и не состоялось[459].
Почти все материалы уже находились в Нью-Йорке, а Шмерке и Суцкевер по-прежнему маялись в Париже, дожидаясь американских виз. Месяц за месяцем никаких реальных подвижек не происходило, и Суцкевер уже начал сомневаться, что вообще получит вожделенную визу. И Вайнрайх, и Гланц-Лейлес по этому поводу хранили молчание: им попросту нечего было сообщить, поэтому Суцкевер все чаще задумывался о Палестине. Мысль о том, чтобы там обосноваться, родилась у него уже довольно давно[460].
После того как в декабре 1946 года он посетил в качестве гостя базельский Всемирный сионистский конгресс, Суцкевер начал упоминать в письмах в Америку, что хотел бы съездить в Палестину, прежде чем отплыть в Нью-Йорк. Ему хотелось увидеть и своего брата, и тамошний ишув – еврейскую общину[461]. В июне он уже пишет, что хотел бы перебраться в Палестину. С помощью лидеров сионистов, с которыми он познакомился на конгрессе, ему удалось получить требуемое разрешение. Писавшему на идише поэту Х. Лейвику он свое решение объяснял тем, что это единственный выход из настигшего его личного и творческого кризиса: «Я в таком состоянии, что спасти меня способна лишь смерть. Проще говоря: я утратил почву под ногами. Никогда не чувствовал себя таким одиноким. А еще хуже из-за того, что отказали все мои чувства, даже чувство боли. Можешь представить себе такого человека, тем более – такого поэта? Соответственно, очень возможно, что я уеду из Парижа, возможно – в Землю Израиля. У меня там брат. Жизнь там так и кипит. Возможно, там я отыщу свою тень».