[479]. Гуткович превратил Еврейский музей в обычное советское учреждение.
Конец гармонии еврейской идентичности и советского патриотизма настал 29 ноября 1947 года, после голосования в ООН по вопросу о разделении Палестины. СССР и его союзники проголосовали «за». Несколькими месяцами раньше советский делегат в ООН А. А. Громыко выразил от имени своего государства поддержку идеи создания еврейского государства, напомнив в подкрепление своей позиции, сколько мучений претерпели евреи во время войны (подлинная цель состояла в том, чтобы вышибить из Палестины Великобританию).
Сотрудник музея Александр Рындзюнский, коммунист и бывший боец ФПО, был среди сгрудившихся у радиоприемника в момент голосования в Генеральной Ассамблее. Когда резолюция была принята, они преисполнились радости и гордости за то, что СССР одним из первых объявил о своей поддержке идеи создания еврейского государства. 14 мая 1948 года евреи Вильнюса отмечали Декларацию независимости Израиля празднествами, тостами, благопожеланиями: «Да будет нам побольше нахес (радости) от новорожденного государства». Впрочем, на всеобщее обозрение они свою радость не выставляли. Когда вильнюсский корреспондент московской газеты на идише «Единство» («Эйникайт») попытался попросить комментарии по поводу образования еврейского государства, говорить что-либо для официальной публикации ему отказались. Слишком бурную радость могли принять за еврейский «национализм» – в советском лексиконе слово это было ругательным[480].
Единственными общественными местами, где евреи могли собраться и обсудить эти волнующие исторические новости, были Еврейский музей и синагога. Они и собрались. Музей был переполнен – некоторые выражали надежду, что в СССР будет сформирован легион бойцов за Израиль – посылали же добровольцев в Испанию на гражданскую войну. Студенты-евреи из группы, приехавшей на экскурсию из Полтавы, заявили Рындзюнскому, что готовы прямо сейчас отправиться в Израиль – если надо, то и пешком[481]. Первая половина 1948 года стала периодом особого воодушевления для евреев советского Вильнюса.
А потом все изменилось. Сталина глубоко возмутило то, как громко евреи выражали свое единение с новым государством – в частности, чтобы поприветствовать Голду Меир, первого посла Израиля, перед Московской синагогой собралась целая толпа. Сталин хотел вытурить англичан из Палестины. Но то, что советские евреи заявляют о своей любви к иностранному государству, да еще к такому, которое все дружественнее относится к США, в его глазах выглядело предательством. Осенью 1948 года была развернута свирепая антисемитская кампания.
20 ноября советское правительство объявило о роспуске Еврейского антифашистского комитета, который якобы является «центром антисоветской пропаганды и регулярно поставляет антисоветскую информацию органам иностранной разведки». Газета на идише «Эйникайт» была закрыта, еврейское издательство «Дер эмес» («Правда») ликвидировано пять дней спустя. В указе от 20 ноября содержались зловещие слова: «Пока никого не арестовывать»[482].
«Пока» продлилось месяц. Широкомасштабные аресты советских еврейских писателей начались в конце декабря 1948 года. Ицика Фефера, поэта и преданного глашатая советских истин, взяли прямо из дома 24 декабря. Вслед за ним – Вениамина Зускина, ведущего актера Московского государственного еврейского театра, ставшего его директором после того, как немного ранее при подозрительных обстоятельствах погиб Соломон Михоэлс. Писателей Переца Маркиша и Давида Бергельсона, ближайших московских друзей Суцкевера, арестовали в последние дни января 1949 года. К февралю 1949-го все учреждения, занимавшиеся литературой на идише, были упразднены, почти все писатели оказались в тюрьмах. Самых значительных из них расстреляют 12 августа 1952 года[483].
В рамках новой политики еврейская культура была огульно названа «националистической» и «сионистской». Сионизм, в свою очередь, предстал шпионом американской разведки и врагом СССР. Все та же политика Суслова, но совсем в иных масштабах.
Хотя об арестах не сообщалось ни публично, ни в прессе, читатели и писатели по всему миру были обеспокоены тем, что в СССР внезапно перестали выходить периодика и книги на идише, а Маркиш, Бергельсон и многие другие бесследно исчезли. Шмерке в Париже и Суцкевер в Тель-Авиве опасались, что их московских друзей может постичь самая тяжелая участь, и сознавали, как им повезло в самый последний момент выскользнуть из западни. Пока они этого не знали, но, по сути, действительно уклонились от пули.
Гонения на еврейскую культуру стремительно докатились из Москвы до Вильнюса. Тон задавал министр госбезопасности Литвы генерал-майор Петр Михайлович Капралов, который 29 января 1949 года подал первому секретарю компартии Антанасу Снечкусу докладную записку под грифом «Совершенно секретно», где говорилось об опасности сионизма и еврейского национализма для Литовской ССР.
Капралов доложил, что подпольное сионистское движение занимается в Литве антисоветской пропагандой. Движение тесно связано с американской агентурой и тайным образом финансируется такими организациями, как «Джойнт». В записке Капралова содержался даже такой полный бред: сионисты из Вильнюса поддерживают связи с литовскими партизанами-националистами (на деле большинство литовских партизан-националистов были закоренелыми антисемитами. Среди них – значительное число бывших пособников фашистов)[484].
В целом докладная записка являлась параноидальной болтовней по поводу еврейского заговора в интересах заклятых врагов советской власти как внутри страны, так и за рубежом.
Капралов предупреждал: для распространения еврейского шовинизма сионисты используют официальные учреждения. На первом месте был назван Еврейский музей. По мнению Капралова, постоянная выставка «Фашизм – это смерть» являлась предвзятой, создавая впечатление, что только евреи и сражались с нацизмом. В экспозиции подчеркивалось участие литовских националистов в расправах над евреями, но никак не упомянуто литовское коммунистическое сопротивление. Все обвинения Капралова были откровенно ложными, но это не имело ни малейшего значения. Жребий был брошен[485].
27 апреля 1949 года, через три месяца после докладной записки Капралова, государственное агентство, занимавшееся вопросами музейной работы, направило в Совет министров Литовской ССР официальный запрос о «реорганизации» Вильнюсского еврейского музея в Вильнюсский краеведческий музей. Авторы запроса старательно избегали слова «ликвидация», однако намерения их были очевидны: Еврейский музей должен прекратить свое существование. Совет министров принял постановление о закрытии музея 10 июня 1949 года.
В постановлении содержались подробные инструкции на предмет того, что будет дальше с имуществом музея: здание (дом 6 по улице Страшуна) переходит в распоряжение государственного музейного отдела, четыре ставки сотрудников передаются новому краеведческому музею. Фонды следует передать в несколько хранилищ: все материалы по краеведению оставить на месте, в фондах краеведческого музея, который будет создан в ближайшее время. Предметы, имеющие более общее историческое значение, надлежит передать в Государственный историко-революционный музей. Произведения, имеющие художественную ценность, передаются в отдел искусства, библиотечные книги следует отправить в Книжную палату Литовской ССР. Прочее (мебель, оборудование, канцелярию), равно как и крыло музея, выходящее в Лидский переулок (бывшую тюрьму гетто), следует предоставить в распоряжение Вильнюсского библиотечного техникума[486].
Физическое закрытие музея прошло тихо, без нарушений общественного порядка. В здание вошли представители НКВД и Комитета по цензуре, предъявили постановление правительства и проводили сотрудников к выходу. После этого они заперли помещения, навесив замки и цепи. Для Гутковича и его сотрудников ликвидация не стала неожиданностью. Они этого ждали, зная, что Еврейский антифашистский комитет ликвидирован, а по всему СССР проходят аресты деятелей еврейской культуры. Тем не менее, когда к зданию подъехали машины НКВД, глаза Гутковича наполнились слезами[487].
Литовская книжная палата стала самым богатым «наследником» уничтоженного музея: туда доставили 38 560 томов[488].
Бывший добровольный сотрудник музея Лейзер Ран узнал о случившемся из анонимного письма. «В гетто опять явились “гости”. На сей раз на новых советских грузовиках. Побросали все музейные материалы – экспонаты, книги, архивы – в кузов и отвезли на улицу Снядецкого, в бывший костел Святого Георгия, где теперь располагалась Книжная палата. Там все материалы содержатся в отличных условиях, кроме еврейских – их свалили в подвал»[489].
«В гетто опять гости», «у нас гости» – такими кодовыми фразами узники сообщали друг другу о появлении немцев. В 1949 году музей, находившийся на территории бывшего гетто, вновь подвергся нападению грабителей-«гостей». То была «акция» против еврейской культуры, но на сей раз ее провела советская власть.
Удивительным образом никто из сотрудников музея не был арестован. Гуткович нашел работу «парикмахера-нормировщика»: обходил местные парикмахерские и проверял, выполнен ли недельный план по стрижкам. Для бывшего директора музея работа была унизительной, но, по крайней мере, не лагерь. Другим сотрудникам удалось устроиться лучше, на должности писателей и редакторов