оказывать помощь больным и самоорганизацию жителей с целью контрабандной доставки еды и ее распределения на всех[51].
Новый юденрат, во главе которого встал инженер Анатолий Фрид, приступил к организации внутренней жизни гетто. Были созданы больница, санитарные службы, школы, полиция и… библиотека.
Юденрат обратил на Крука внимание в первую же ночь в гетто: поэт Авром Суцкевер писал, что «первая ночь в гетто – как первая ночь в могиле». Один из местных лидеров Бунда заметил, как Крук копается в грязи, вытаскивая из нее книги, отлавливая вырванные страницы, разлетавшиеся по ветру. Бундист был членом юденрата, об увиденном он сообщил коллегам. На следующий день совет попросил Крука возглавить библиотеку гетто.
Существование в гетто библиотеки стало по большей части следствием счастливого стечения обстоятельств. Так вышло, что библиотека волынского отделения бывшего Общества для распространения просвещения между евреями в России («Хеврат мефице хаскала», сокращенно – ОПЕ) оказалась на территории, отведенной немцами под Первое гетто, по адресу улица Страшуна, 6. Хотя она и находилась на улице Страшуна, то не была Библиотека Страшуна – не годилась ей даже в подметки. В библиотеке бывшего ОПЕ в основном были собраны художественные и научно-популярные книги, многие – на русском и польском. Раритетов и сокровищ в ней не находилось. Это была общественная прокатная библиотека, собрание насчитывало 45 тысяч томов[52].
Крук обнаружил библиотечный фонд в полном беспорядке. Каталожные карточки увез Поль. Круку с сотрудниками предстояло составлять новый каталог с нуля. Поначалу он исходил из того, что задача его – спасти собрание и поработать его хранителем до конца войны. Он и представить не мог, что толпы перепуганных смятенных людей, которые ищут местечко для сна на полу и кусок хлеба, психологически будут способны читать. Однако, когда 15 сентября библиотека начала выдачу, узники гетто «набросились на книги, как мучимые жаждой ягнята». «Даже те ужасы, которые они испытывали, не могли их остановить. Они не могли отказаться от печатного слова». Крук назвал это «книжным чудом в гетто»[53].
Крук быстро заполнил штат библиотеки лучшими из оставшихся в живых профессионалов; тут были ученый Зелиг Калманович, заместитель директора ИВО; Хайкл Лунский из Библиотеки Страшуна; Белла Захейм, заведующая Виленской детской еврейской библиотекой, и ее заместительница Дина Абрамович; доктор Моше Геллер, преподаватель учительской семинарии для школ с преподаванием на идише, и другие.
Калманович, научный сотрудник ИВО, стал заместителем Крука и вошел в состав секретариата библиотеки из трех человек. (Третьей стала секретарша Крука Рахель Мендельсон.) У двоих мужчин были совершенно противоположные взгляды на мир. Крук был социалистом, Калманович – нет. Претерпев множество идейных метаморфоз, он теперь считал себя сионистом и верующим. При этом характеры у них были похожие, а в профессиональном смысле они дополняли друг друга. Калманович был эрудитом, обучался в немецких университетах, защитил докторскую диссертацию в Петрограде. (Один из друзей однажды сказал про него: «Если в комнату вошел Зелиг, энциклопедия больше не нужна».) Крук же был профессиональным библиографом и библиотекарем. Однако, если отставить в сторону идейные разногласия, оба были образцами вдумчивой интеллигентности и преданности общему делу в интересах еврейской культуры.
Хайкл Лунский, директор Библиотеки Страшуна, играл в библиотеке гетто более скромную роль. Его подкосили заключение и убийство Прилуцкого, и ему не хватало душевных сил заниматься умственной деятельностью. Крук сделал его ответственным за выдачу книг – он работал непосредственно с читателями[54].
Крук был талантливым организатором и администратором, сосредоточенным, целеустремленным. Калманович – человеком большой нравственной силы, его называли «пророком гетто». Оба были полностью преданы миссии библиотеки: укреплять моральный дух и чувство собственного достоинства узников.
А что Шмерке Качергинский, неуемный бонвиван, трубадур и бард-левак? Где он находился во время всех этих событий? Шмерке с женой Барбарой участвовали в мучительном марше в гетто, таща на себе зимнюю одежду, постельное белье и кухонную утварь. Они приютились в переполненной квартире в Лидском переулке вместе с Суцкевером, его женой Фрейдке и несколькими представителями интеллигенции. Однако сразу же после первой немецкой акции (15 сентября), в ходе которой было схвачено и вывезено 3500 узников, Шмерке решил, что нужно спасаться из смертоносной ловушки, которая носит название гетто. Он попытает счастья на воле. Шмерке отрастил усы, снял очки в круглой оправе, чтобы сделаться похожим на поляка или белоруса, и солнечным сентябрьским утром они со светловолосой Барбарой выскользнули из гетто вместе с рабочей бригадой, направлявшейся на стройку. Оказавшись на свободе, они отбились от группы и сорвали с одежды звезды Давида. Шмерке мог сойти на нееврея – главное было не раскрывать рот. А вот первое же произнесенное слово его бы выдало. Он говорил с отчетливым еврейским акцентом.
Шмерке с Барбарой двинулись на запад, к дому друга-литовца, жившего в Закретском лесу. Доберутся – продумают следующий шаг. Когда они пробирались сквозь чащу, Барбара – она страшно боялась, что в них признают беженцев из гетто, – неосторожно брякнула: «Если бы не ты, я бы со своей арийской внешностью и отличным польским запросто сошла бы за польку и спаслась».
Слова эти обрушились на Шмерке тонной кирпича. Барбару он встретил, когда она была оголодавшей бездомной, бежавшей осенью 1939 года от немцев из Белостока. Он заботился о ней, кормил, ввел в круг своих друзей, помог восстановить душевное равновесие – и вот она откровенно жалеет о том, что они вместе. «Если бы не ты, я бы спаслась». Шмерке встал как вкопанный, глянул на жену и, не сказав ни слова, повернулся и зашагал в противоположном направлении, обратно к Вильне. Барбара его не окликнула, он не обернулся. Больше они никогда не виделись. Шмерке не простил Барбаре ее слова даже после того, как немцы обнаружили ее укрытие и отправили в Понары на расстрел – это произошло год с лишним спустя. А про этот случай он не рассказывал никому, кроме самых близких друзей[55].
Шмерке пошел на адрес одной польки в городе – было известно, что она спасает евреев. Глухой ночью постучал в дверь. Сперва она сказала, что он ошибся, потом пригласила в квартиру – в темноте он различил силуэты сидевших на полу людей: все они бежали из гетто. Женщина, Виктория Гжмилевская, была женой польского офицера и стала ангелом-спасителем Шмерке.
Квартира Гжмилевской была своего рода перевалочным пунктом. Отсюда беженцев отправляли по разным адресам и там прятали. Однако вскоре после появления Шмерке Виктории дали знать, что за квартирой следят шпики, нужно срочно сворачивать операцию. Шмерке отправлять было некуда: он только что появился и оказался в очереди последним, поэтому Гжмилевская добыла ему подложные «арийские» документы, в которых он значился поляком по имени Вацлав Родзиевич. Поняв, что Шмерке выдаст себя первой же произнесенной фразой, Гжмилевская заказала документы, в которых он значился глухонемым: был контужен на фронте в 1939 году.
За следующие семь месяцев самый разговорчивый и жизнерадостный человек в Вильне не произнес ни единого слова. Он бродил по городам в образе глухонемого нищего, брался за любую работу и жил в постоянном страхе, что его опознают. И действительно, до войны Шмерке знали буквально все. Поэтому он держал голову опущенной, а воротник – поднятым. По ночам, оставшись в одиночестве в лесу или в поле, он выл, точно дикий зверь, только чтобы услышать звук собственного голоса.
В какой-то момент Шмерке устроился стряпать к старой и сварливой польской графине. Та на него постоянно кричала, оскорбляла, но Шмерке делал вид, что ничего не слышит. До того момента, когда она заявила: «Ты – глупый лентяй. Не можешь даже поймать парочку жидов, отвести к немцам и обменять на кило сахара, как делают все нормальные крестьяне». Тут он не выдержал, плюнул ей в лицо и проорал: «Сука, я тебя еще переживу». Графиня хлопнулась в обморок в ужасе от того, что глухонемой заговорил, а Шмерке сбежал[56].
Он несколько раз пробирался в гетто маленьких городков (в Михалишках, Глубокой, Свири и Кабильнике) только ради того, чтобы провести несколько дней среди братьев-евреев. Однако надолго не задерживался. Он присоединился к бригаде из тридцати евреев, работавших на участке неподалеку от города Шумска. Как-то хозяин, крестьянин-белорус, сообщил, что вспомогательная полиция приказала ему отправить их в местный полицейский участок для регистрации. «Не ходите!» – предупредил Шмерке товарищей, однако они пошли. Через два дня всю группу – кроме Шмерке – расстреляли[57].
Пока Шмерке в чужом обличии бродил по городам и весям, Виленское гетто переживало самые кровавые дни[58]. Акции, которые начались в сентябре, теперь ужесточились, евреи стали строить самодельные укрытия, на местном диалекте идиша называвшиеся малинами. 1 октября, в Йом-Кипур, службы в набитых под завязку синагогах гетто были прерваны солдатами гестапо, которые увели людей «на работу». Мужчины в талесах (молитвенных покрывалах) и члены их семей разбежались по своим малинам, и все равно в тот день были арестованы четыре тысячи человек. Их отправили в Лукишкскую тюрьму, а оттуда – в Понары на расстрел.
24 октября прошла печально известная «акция желтых удостоверений». Немцы потребовали, чтобы администрация гетто выдала всем узникам новые удостоверения: три тысячи желтых – для «ценных специалистов», розовые – членам их семей (супругу и двоим детям каждого специалиста). Обладатели желтых и розовых удостоверений – таких оказалось четырнадцать тысяч человек – не подлежали вывозу. Остальные обитатели гетто получили белые удостоверения – и это было равнозначно смертному приговору. В панике заключались фиктивные браки, чтобы можно было объявить себя мужем или женой обладателя желтого удостоверения. Герман Крук получил желтое удостоверение как директор библиотеки гетто и «взял в жены» семидесятичетырехлетнюю ветераншу Бунда Пати Кремер. А двоих сирот с улицы выдал за своих детей.