Зачинатель европейского басенного жанра римлянин Полибий вошел в историю мировой литературы под именем Федр (по-гречески «веселый»).
Английский гуманист Томас Мор свое первое произведение опубликовал под псевдонимом Литтл — Маленький.
Автор любил пошутить
Нельзя не упомянуть о псевдонимах-перевертышах. Например, ирония, пронизывающая басни И. А. Крылова, нашла продолжение и в его жизни. Отсюда один из его псевдонимов-перевертышей — «Нави Волырк».
Но, пожалуй, самыми распространенными псевдонимами были буквенные. Как правило, вместо имени автора писались одна, две или несколько букв.
Так, Л. Н. Толстой первые свои произведения («Детство» и «Набег» — 1852) подписал инициалами «Л. Н.», а несколько освоившись в литературе, добавил еще одну букву — «Л. Н. Т.».
Одной буквой «П.» часто подписывался Пушкин.
Также одной буквой «В.» ограничивались П. А. Вяземский и В. А. Жуковский, только у первого это означало фамилию, а у второго — имя.
Гоголь же поставил под «Главой из исторического романа» («Северные цветы на 1831 год») четыре одинаковых буквы, входящих в его фамилию — Гоголь-Яновской[84] — ОООО.
Прозаик и критик А. В. Дружинин писал юмористические очерки «Сентиментальное путешествие Ивана Чернокнижникова по петербургским дачам» в некрасовском «Современнике»[85]. Когда же очерки эти приобрели популярность, Дружинин начал подписываться под ними весьма прозрачным псевдонимом: Ив. Ч-р-н-к-ж-н-к-в.
Разновидность псевдонимов, употребляемых только в русской литературе, заключалась в использовании не имени, а отчества автора, которое в европейских странах отсутствует.
Один из основоположников советской литературы Александр Серафимович Попов, автор прославленного «Железного потока» (1924), избрал своим псевдонимом «Серафимович», лишь переставив ударение в слове.
Бывало и так, что буквы заменялись цифрами, в результате чего подпись оказывалась зашифрованной нехитрым шифром. Пушкин в юности подписывался «1… 16–14». Заменяем буквы на их порядковые номера в алфавите и получаем «А… П-н».
Самый простой и распространенный способ скрыть свое имя (и одновременно доставляющий потомкам немало хлопот для разгадки) — подписи N и NN.
Это сокращенные латинские слова nemo (никто) и nomen nestio (не знаю имени). Такие инициалы употреблялись Державиным, Карамзиным, Батюшковым, Грибоедовым, Гоголем, Достоевским, Некрасовым, Плещеевым, Куприным и множеством других литераторов.
Глава VФАЛЬШИВЫЕ КНИГИ
Многим серьезным собирателям редких книг хочется купить уникальное издание, существующее в очень небольшом количестве экземпляров. И спрос рождает предложение. Всегда находятся умельцы, способные изготовить подделку, ведь фальсификация редких изданий — дело прибыльное.
В начале XIX века, когда в России резко возрос интерес к отечественной истории и культуре, коллекционирование древних рукописей вошло в моду. И сразу же стали появляться поддельные памятники древнерусской литературы — «Русская правда», «Устав Ярослава», «Чтение о житии Бориса и Глеба» и другие.
Фальсификаторы древнерусских литературных памятников в основном остались для потомков неизвестными. И все же есть несколько имен, вошедших в анналы истории русского библиофильства.
«Костыль Ивана Грозного»
Взять хотя бы уже знакомого нам по первой главе Александра Ивановича Сулакадзева. Прежде всего, следует отметить: этот человек, поставивший изготовление древних рукописей чуть ли не на поток, был бескорыстен. Точнее, его корысть состояла не в наживе, а во всепоглощающем желании заработать славу «великогоантиквария».
Это была анекдотическая личность. Известный филолог XIX века профессор И. А. Шляпкин охарактеризовал его так: «…«Хлестаков археологии» имел непостижимую дерзость выдумывать невозможный вздор, которому, быть может, и сам верил».
К этой характеристике близка оценка А. Н. Пыпина[86]: «…это был не столько поддельщик, гнавшийся за прибылью, или мистификатор, сколько фантазер, который обманывал и самого себя. По-видимому, в своих изделиях он гнался прежде всего за собственной мечтой восстановить памятники, об отсутствии которых сожалели историки и археологи; вывести на сцену самого Бояна[87], о котором лишь неясно говорило «Слово о полку Игореве»; объяснить древние события, о которых не осталось сведений… Древность представлялась Сулакадзеву в таинственных и фантастических очертаниях: без сомнения, до него дошли творения Оссиана; ему помнилось «Слово о полку Игореве»; по его каталогу видно, что он рылся в старых книгах, знал по-латыни, умел, по крайней мере, читать по-гречески. Главной его чертой остается фантастическое представление о старине…»
Еще один современник Сулакадзева сообщает о нем забавные подробности: «Мне давно говорили о Селакадзеве… как о великом антикварии, и я, признаюсь, по страсти к археологии, не утерпел, чтобы не побывать у него. Что ж, вы думаете, я нашел у этого человека? Целый угол наваленных черепков и битых бутылок, которые выдавал он за посуду татарских ханов, отысканную будто бы им в развалинах Серая[88]; обломок камня, на котором, по его уверению, сидел Дмитрий Донской после Куликовской битвы; престрашную кипу старых бумаг из какого-нибудь уничтоженного архива, называемых им новгородскими рунами[89]; но главное сокровище Селакадзева состояло в толстой, уродливой палке, вроде дубины, употребляемой кавказскими пастухами для защиты от волков; эту палку выдавал он за костыль Иоанна Грозного, а когда я сказал ему, что на все его вещи нужны исторические доказательства, он с негодованием возразил мне: «Помилуйте, я честный человек и не стану вас обманывать». В числе этих древностей я заметил две алебастровые статуйки Вольтера и Руссо, представленных сидящими в креслах, и в шутку спросил Селакадзева: «это что у вас за антики?» «Это не антики, — отвечал он, — но точные оригинальные изображения двух величайших поэтов наших, Ломоносова и Державина». После такой выходки моего антиквария мне осталось только пожелать ему дальнейших успехов в приращении подобных сокровищ и уйти, что я и сделал».
В каталогах Сулакадзева встречаются названия рукописей, из которых следует, что он был обладателем уникальных «сокровищ славянской древности». Чего стоят «Молитвенник св. великого князя Владимира, которым его благословлял дядя его Добрыня», «Иудино послание, рукопись на славянском языке второго века, претрудно читать, на шкуре» или «Поточник, рукопись 8 века, жреца Солнцеслава»! И тому подобные.
Всего у Сулакадзева хранилось 290 рукописей. Среди них действительно было немало старинных и редких литературных памятников. Но, к сожалению, собиратель испортил не один древний манускрипт, собственноручно украсив его «приписками», якобы сделанными мнимыми прежними владельцами или читателями.
Язык сфабрикованных Сулакадзевым рукописей представлял собой бессвязный набор слов, причем чем древнее был текст, тем очевиднее бессвязность. Главным свойством древнего стиля Сулакадзев, судя по всему, считал его загадочность, «тёмность». Пытаясь имитировать «древность», он стремился к максимальной непонятности, наивно полагая, что важным признаком древнего языка является полное отсутствие грамматических правил.
Подделка, которой гордится вся Чехия
Если сулакадзевские «бояновы песни» и «велесовские вещания» не нашли признания у любителей русской старины (ну не дотягивал Сулакадзев как поэт и стилист до уровня Макферсона!), то совершенно иначе сложилась судьба чешской Краледворской рукописи, спор о которой выплеснулся за пределы научных кругов и затянулся на сто пятьдесят лет.
В1817 году Вацлав Ганка, секретарь чешского литературного общества и автор сборника из двенадцати стихотворений, отправился для научной работы в захолустный провинциальный городок Краледвор.
Это было время национального возрождения Чехии. В течение двухсот лет чешский язык и чешская культура подвергались гонениям, шла насильственная германизация коренного населения. Старочешские книги запрещались и сжигались на кострах, школы были повсеместно немецкими. И дух национального самоутверждения проявился в восстановлении в правах чешского языка и обращении к историческому прошлому, отраженному в фольклоре и древних памятниках чешской письменности.
Вацлав Ганка (в 1817 году ему было всего двадцать шесть лет) прекрасно знал древнечешскую литературу, древнерусскую и южнославянскую письменность. И этому молодому человеку, борцу за возрождение чешской национальной культуры, несказанно повезло. Он нашел древнюю чешскую рукопись, свидетельствующую о высоком поэтическом развитии живших в старину чехов.
В 1819 году весь научный мир Чехии и Германии был потрясен древними текстами чешского народного эпоса. Они сопровождались прекрасными переводами на чешский и немецкий языки (чешский перевод был сделан Ганкой, а немецкий — его другом, начинающим поэтом В. Свободой).
В предисловии Ганка рассказал историю своей находки. В 1817 году один капеллан посоветовал ему порыться в подвалах краледворского костёла. Там юноша и нашел двенадцать разрозненных пергаментных листков и два лоскутка, на которых старинными чешскими буквами было записано восемь эпических и пять лирических песен.
В предисловии Ганка процитировал известного чешского филолога и историка Й. Добровского. Последний высоко оценил художественные достоинства древних текстов и датировал манускрипт, который по месту находки назвали Краледворской рукописью, концом XIII — началом XIV века.
Ганка, который отвел себе скромную роль переводчика, в предисловии посетовал, что «перевод на новый чешский язык уступает в достоинстве подлиннику». Восхищенные читатели решили, что опубликованные стихи прекрасны и возвышенны. Всех потрясли пять героических песен, которые сочли не только памятником древней чешской словесности, но и «ключом ко всей истории» древних чехов, источником знания об их обычаях, быте, укладе жизни.