Меня же башня забрала с улицы. В ней я чувствовала себя как в доме с разделенной напополам лестницей. Это был дом, куда меня выслали после свадьбы моего брата, дом, который вместе с находящимися в нем женой и дочерью решил покинуть мой отец в одну из ночей 1972 года. Это был дом без ванной, без отопления и с матерью, обезумевшей от горя.
Я при первой же возможности умчалась оттуда со всех ног, выбрав после средней школы лицей, который – ну надо же, просто удивительно – был только во Флоренции. Я помню, будто это случилось сегодня, как мы с папой стояли в телефонной будке, снабженной справочником, и искали на букву «Л». Мы листали страницы, и вот она, «Л», и снова «Л»: Лингвистический лицей. Он был в справочнике! Улица Гибеллина! Он был частным, но папа говорил, что мы справимся. В школе нам дали адрес пансиона, где я могла бы остановиться. Дело было в шляпе. Я заявилась к монахиням в оранжевой плиссированной мини-юбке, сшитой моей матерью. Они сказали, что так мне ходить нельзя. Я купила себе юбку из шотландки, но лишь на время, чтобы адаптироваться и перейти к обязательной форме молодежи тех лет: парка, берет, джинсы и ботильоны без каблука.
По субботам я возвращалась домой и встречалась с матерью в образе Медеи, готовой бросить в меня утюгом. Я виделась с отцом, а она нет. Сорок лет прошли вот так, в ненависти и боли.
Потом как-то во Флоренции мама встретила Минг, китайскую девушку, родившуюся в Соединенных Штатах, из хорошей семьи и занимающуюся волонтерством. Ей доверили опекать мою маму. Между ними сразу вспыхнула любовь, выходящая за рамки условленного часа в неделю. Они нуждались друг в друге. Минг своим тоненьким голосом говорила ей о прощении. И вот мама сказала, что она хотела бы помириться с папой.
Когда моей матери исполнилось сто лет, в деревне устроили праздник. Все собрались в Клубе Зеленого Креста, в том числе и мэр с трехцветной торжественной лентой наискосок. Мама, невероятно элегантная, вошла под руку с моим братом. Я – ведущая на этом мероприятии. У меня микрофон. Спросила, хочет ли кто-нибудь что-нибудь сказать, и один из людей поднялся. Красивый, хорошо одетый, он медленно подошел к имениннице, протянул руку, а она, как зачарованная, встала, и рука попала ей между шеей и щекой. Он поцеловал ее и ушел. Теперь плакал мужчина, и этот мужчина – мой отец.
Сегодняшние заказы: «Веди свой плуг по костям мертвецов» Ольги Токарчук, «Долгое мгновение» Сары Фрунер, «Белый клык» Джека Лондона, «Рассказ служанки» Маргарет Этвуд, «Любящий Фрэнк» Нэнси Хоран, «Научиться разговаривать с растениями» Марты Орриолс.
Сегодня Алессандра приготовила блюдо, типичное в прошлом для кухни бедняков. Блинчики из каштановой муки с рикоттой.
Рецепт:
Каштановая мука – 200 г
Горячая вода – 250 мл
Кедровые орешки – 30 г
Мелкая соль – щепотка
Сухие дрожжи – щепотка
Смешать все ингредиенты, вымесить тесто и жарить на арахисовом масле. Есть, начиняя свежей рикоттой, желательно гарфаньянской.
Каштановая мука в течение многих веков спасала жизнь беднякам. Муку делали из каштанов, предварительно высушенных в «метато», своего рода сушильном сарайчике. Также каштаны можно было варить вместе с кожурой – в Тоскане такое блюдо называется «баллотта» – или жарить на огне, положив в специальную сковороду с отверстиями, чтобы получилась, как мы говорим, «бручата», или «мондина». И наконец, хлеб бедняков – лепешки из каштановой муки. Нужно смешать муку с водой и затем ложкой влить смесь в жаровню, распределив ее между двумя круглыми железными пластинами, смазанными картофелиной, которую предварительно обмакнули в оливковое масло. Жаровню всего раз переворачивают на огне – и лепешка готова. Когда-то приготовление было более сложным. Использовались специальные огнеупорные глиняные формы, называвшиеся «тесто»: сначала их ставили рядом с огнем очага, чтобы нагреть до нужной температуры, после чего, одна за другой, они помещались в особую вертикальную подставку, «тестницу». Сверху на каждую форму клали пару листьев каштана. Эти листья, которые собирались в начале лета, иголкой нанизывались на нитку, позволявшую им удерживаться длинными связками. На дно «тесто», то есть формы, укладывались листья, сверху вливалась смесь муки с водой, потом снова листья и затем опять форма. И так, пока не доходили до верха «тестницы». Это было полноценное и питательное блюдо, особенно если выпадала удача прибавить к нему рикотту или бирольдо – вкусную душистую колбасу, которую делают в Гарфаньяне и долине реки Серкьо.
От одного профессора агрономии я узнала, что лучшая каштановая мука, у которой самый насыщенный вкус, – это так называемая лучиньянская.
В нашем книжном мне нравится угощать тех, кто поднимается к нам снизу. В конце лета Алессандра приготовила бомболони, как у нас называют пышки, похожие на те, что миссис Клювдия приносила утятам Билли, Вилли и Дилли, то есть с дыркой. Было бы здорово устроить в книжном и чаепитие с рикоттой и блинчиками из каштановой муки.
Ковид продолжает бушевать. Сегодня мы открыты, но только для жителей нашей коммуны. Не слишком воодушевляюще.
Сегодняшние заказы: «Английский ботаник» Николь Фосселер, «Спиноза останется без кофе» Аличе Каппальи, «Воспоминания крестьянки» Льва Толстого[43], «Токио весь год» Лауры Имай Мессины, «Женщины, покупающие цветы» Ванессы Монфор, «Летом» Луки Риччи, «Осень» Али Смит.
Три дня я провела во Флоренции. Я должна была их Лауре, которой внезапно пришлось жить без мамы, готовясь к выпускным экзаменам в школе и самостоятельно справляясь с домашним хозяйством. Мы обе всегда рады увидеться и крепко-крепко обняться. Но она не одна: у нее есть Джой, итало-бельгийская подружка, Мирто, собака на пружинках, и крольчонок. Мы решили продать наш дом, так как он слишком большой, чтобы купить квартиру поменьше и попрактичнее для нее и чтобы у меня, пожалуй, осталось немного наличных в кармане на этот столь тяжелый период. Представить только, что было время, когда Лаура умоляла меня найти работу, которая позволила бы нам жить в Лучиньяне. Я тогда к ней не прислушалась, а теперь уже поздно. К ней это желание потом еще придет.
Зато я, сказать по правде, только и мечтаю поскорее вернуться в Лучиньяну. Такова власть над тобой мест, возвращений, детских воспоминаний, достигшая максимального уровня. Такова власть Прато-Фьорито.
Прато-Фьорито – это две горы высотой около тысячи трехсот метров, вместе составляющие одно целое, с пологими склонами, лишенными растительности. Они возвышаются над Баньи-ди-Лукка и представляют собой панораму для нашего книжного магазина и в целом для Лучиньяны. В детстве я видела их из окна, и они представали моим глазам парой больших грудей, мягких и внушающих доверие. По весне они от подножия до вершины покрывались дикими нарциссами, и это было потрясающее зрелище. Если подняться до самой вершины, то с нее можно увидеть даже море. На них нет утесов, это сплошная мягкость, устремленная ввысь, сплошная округлость. Рассказывают, что ведьмы с Чертова моста несколько раз в год по вечерам – в ту же ночь на праздник Сан-Джованни, 24 июня[44] – забирались на вершину, чтобы устраивать пляски и жечь костры. У меня же горы вызывали зависть и своими округлыми, мягкими изгибами напоминали мне, что мои собственные груди расти не хотят. Бывало, что я ходила в церковь на мессу – а это один из самых значительных моментов социализации в деревне – с салфетками, подложенными в лифчик. До появления пуш-апов было еще далеко. На самом деле горный массив состоит из Прато-Фьорито и горы Коронато, но никто здесь даже в мыслях не держит проводить подобное различие. Тот, кто их различает, или иностранец, или заезжий отдыхающий.
Закат на Прато-Фьорито творит настоящие чудеса. В то время как все вокруг уже покрывает тень, две вершины, будто под лучом прожектора на съемочной площадке, горят, освещенные солнцем, медленно садящимся с противоположной стороны, за Апуанскими Альпами. По сути, в моем решении вернуться в Лучиньяну и открыть книжный магазин две вершины сыграли очень большую роль. Мой дом стоит в переулке Сопра ла Пенна; и, выходя за дверь, я иду направо, по узенькой мощенной булыжником улочке, зажатой между древними стенами, в конце ее снова поворачиваю направо, и там, встречая меня, передо мной возвышаются две горы. Восхищение, которое вызывает во мне этот вид, полное и всеобъемлющее. Как будто ты прожил долгое время сдерживая дыхание, а теперь можешь наконец дышать полной грудью. Даже когда я поднимаюсь в свой дом-башню, бегу на последний этаж и выхожу на террасу, то испытываю то же ощущение освобождения. Воздух, звезды, небо, весь мир, расстилающиеся просторы, Леопарди[45], всплывающий у тебя в голове, даже если ты о нем не думаешь, легкие, дышащие во всю свою мощь, уныние, слетающее с тебя в один миг.
Однажды, чуть более года назад, мы после окончания мессы все зашли в гости к священнику. Алессандра приготовила на всех бомболони. Я открыла айпад, и на экране появились фотографии нашей деревни. Все столпились вокруг меня, как будто никогда ее раньше не видели, как если бы это были какие-нибудь Сейшелы или Фиджи. Особенно Тициана – она казалась маленькой девочкой перед лотком с сахарной ватой.
– А это где?
– Это здесь?
– Нет, ты только посмотри, какая красота.
– Это вид от Сант-Ансано.
– Это вид от Пьяна-ди-Лукка.
– Это дом Вирджинии и Уильяма.
И тем не менее они здесь родились и провели много лет. Они здесь живут. Вот почему, когда кто-то мне говорит «заброшенная деревня», у меня это вызывает смех. Никогда еще деревня не была менее заброшена. Ради всего этого я должна была что-нибудь сделать.