Мне кажется, что сюжетным (и идейным, да будет мне позволено так выразиться!) источником «Отчаяния» был детективный роман Дороти Сейере «Чей труп?». Не буду раскрывать карты и сообщать, кто и как убил. Но. Генеалогия преступления набоковского Германа явно восходит к хитроумному плану с переодеваниями и выдаванием одного трупа за другой у Сейере. Причина итоговой катастрофы обоих преступников тоже одинакова – эстетическая недостаточность; их двойники просто непохожи на оригиналы. Об остальном – тсссс!!! Ни звука!
Роберт ван Гули к. Монастырь с привидениями. Красный Павильон / Пер. с англ. А. Кабанова. СПб.: Амфора, 2000. 414 с. («Детектив из жизни средневекового Китая»).
Имя Роберта ван Гулика я впервые встретил в содержательнейшем компендиуме «Китайский эрос», выпущенном в первой половине девяностых. Из книги явствовало, что Гулик есть чуть ли не главный специалист по разнообразным аспектам дальневосточного варианта эроса. Лучше он бы там и оставался – среди нефритовых стеблей и яшмовых пещер.
Самое непереносимое в этой прозе, то, что заставляет даже забыть о перипетиях детективного сюжета, – звук ее интонации. Нет-нет, это не завывание диковатых мелодий пекинской оперы, не слабые трели простой тростниковой флейты. Это – дребезжание жести, равномерное, лишь иногда берущее чуть выше, будто порыв ветра тормошит полуоторванную крышу армейского пакгауза где-то под Дзержинском. Ничего китайского. Типичнейший звук никчемной, плоской, одномерной прозы.
Говорят, что автор был истинным китаефилом и китаезнатцем. Быть может, спорить не буду, Гулик много чего знает. Даже то, что «до установления государства[14] маньчжуров мужчины завязывали длинные волосы узлом и обязательно носили головные уборы и у себя в доме, и за его пределами». Кто же тогда виноват в употреблении в «детективе из жизни средневекового Китая» таких слов и выражений, как «капитальная стена» (с. 25), «философские штудии» (с. 35), «туалетный столик» (с. 99)? Кто был автором идиотической (если речь все-таки о средневековом Китае) фразы: «Информация людей Фэна о пребывании молодого ученого на острове во многом проясняет картину»? Роберт ван Гулик? А. Кабанов? Пастиш – один из самых тонких и скрупулезных жанров. Это вам не ощущения от поедания мухоморов описывать…
Валерий Нугатов. Недобрая муза. М.: Автохтон, ММ. 60 с.
Великолепно изданная, превосходно, тонко оформленная поэтическая книга весьма мною уважаемого прозаика Валерия Нугатова действительно не очень добра. Прежде всего потому, что не «щедра». В книге очень много пижонства (что само по себе неплохо), но на нем одном (пижонстве) полноценную книгу не сделаешь. Пижон – это потенциальный денди, только тем он и интересен. Можно сколько угодно мыть ботфорты шампанским, но без осанки Браммеля ты навеки останешься пижоном. Нет ничего хуже, чем состарившийся пижон – этот полосатый пиджак и глазки побитой собачонки.
Нугатов любит и умеет щегольнуть накокаиненной фразочкой («Я умру от пружин патефона / в черной спальне, под кружевом дня»), но уже следующую обычно не вытягивает, заканчивая строфу налитой всклянь банальностью («Листья полого, медного клена / засверкают, о стекла звеня»). Ему явно не хватает дыхания на целую строфу, не говоря уже о стихотворении. Отсюда его склонность к формальной организации стиха (пронумерованная «Иеремиада»), к псевдоустоявшимся формам («Оливковый Джимми Блюз»). «Дерзкие находки» Нугатова вызывают в памяти почему-то поп-культуру второй половины семидесятых – восьмидесятых: «Sora ga kurai…», сочиненная, видимо, на японском и записанная латиницей, подозрительно напоминает песню группы «Queen» с альбома 1976 года, в которой было тоже нечто японское: «Тео torriate konomamo iko…». «Замшевый клитор» написан в тщетной попытке сочинить новую, сюрреалистическую «Песнь песней»: читая его, я вспоминаю бесконечные самодеятельные стихи эпохи советской рок-революции. В те времена Сальвадора Дали считали художником.
Мне почти нравится эта книга.
Окрестности: Сб. четвертый. М.: Автохтон: Содружество «Междуречье», 2000. 220 с.
В четвертом выпуске альманаха «Окрестности» 31 автор. Среди них есть хорошие. Довольно много удачных текстов. Довольно много и неудачных. Превосходный рассказ Николая Байтова «Альтернатива Фредгольма». Хороший рассказ Льва Усыскина «На войне». Плохие стихи Дмитрия Воденникова. Дурацкая проза Данилы Давыдова. Хотя, в сущности, Данила Давыдов – хороший прозаик, а Дмитрий Воденников – хороший поэт. Самое ужасное, что это ничего не меняет в альманахе.
Я просто перестал понимать, зачем сейчас делают литературные альманахи. Издательство «Автохтон» печатает книги, в том числе и тех авторов, которые представлены в «Окрестностях». Книги других авторов печатают другие издательства. Если не печатают сейчас, то напечатают потом, я уверен. Никакого нового качества, будучи собраны под одну обложку, эти тексты этих авторов не создают. К одному поколению авторы не принадлежат: самому старшему из них 49 лет, самому младшему (самой младшей) – 22. У одних много публикаций, у других – мало. Эстетически авторов не связывает почти ничего (или просто ничего). Может быть, все дело тут в названии «Окрестности»? В том, что в окрестностях любого русского города много чего можно найти, если хорошенько побродить-поискать? Что альманах – это «стол находок»? Кстати, хорошее название для альманаха. Или уже было такое?
Восьмая книжная полка
Эдуард Багрицкий. Стихотворения и поэмы / Сост. Г. А. Морева, вступ. ст. М. А. Кузмина, послесл. М. Д. Шраера. СПб.: Академический проект, 2000. 304 с.
«Какая рыба в океане плавает быстрее всех?» – вопрошал Борис Гребенщиков в песне примерно 18-летней давности. В поэтико-ихтиологическом дерби бедный карась Олейникова на целый корпус обошел закованного в бронзу cyprinus carpio Багрицкого. Впрочем, цена победы и поражения оказалась одинаковой: карась финишировал в жареном виде, а карп приплыл к столу дымясь, «с пушистой петрушкой в зубах». Сейчас, после затянувшегося на целое тридцатилетие обжорства за поминальным столом обэриутов, олейниковская рыбка обглодана до последней косточки. В багрицком монстре еще есть чем поживиться.
Том Багрицкого в «Малой серии» «Новой библиотеки поэта» вышел как нельзя кстати. Общий ренессанс советского всего, увы, не коснулся главного: потрясающих поэтов, обычно проходящих по романтико-революционному ведомству. Некоторые попытки вспомнить Багрицкого и Сельвинского, Асеева и Тихонова, впрочем, предпринимались – достаточно сослаться на содержательную статью Валерия Шубинского в прошлогоднем «Октябре», своего рода альтернативную концепцию истории советской поэзии. Но историко– (национально-, политико-)культурный контекст заслоняет истинную поэтическую ценность множества стихов, написанных на родине в 30—50-е годы и (что весьма важно) глубочайшим образом повлиявших на последующие поэтические поколения, вплоть до нынешних двадцатилетних. Как бы потом лауреаты не отнекивались от юношеской любви к Слуцкому или Луговскому. Не говоря уже о Багрицком.
Книге, выпущенной «Академическим проектом», предпослан остроумный издательский ход – она начинается со статьи Михаила Кузмина 1933 года. Читатель, поленившийся полистать оглавление – слишком нетерпеливый или просто неопытный, – принимает кузминские рассуждения за «проникновенные слова» современного темпераментного филолога: «Убедительность и неопровержимая искренность в стихах Багрицкого кроме их чисто поэтических достоинств (умение находить простые и значительные слова, доходчивые определения, волнующие и прямые ритмы) обусловлены тем, что убеждение и мышление у него переходит в эмоции и только тогда формируются произведением искусства». Сомнения появляются лишь на третьей странице введения – автор вдруг заговорил от первого лица: «Я говорю не об общепринятой морали…»; окончательно же подвох открывается несколькими строчками ниже: «Лестное и стеснительное преимущество!». Так филологи не пишут, даже в минуты самого сильного волнения. Ленивец заглядывает в конец статьи и читает: «М. Кузмин».
Перу Багрицкого принадлежит несколько несомненных шедевров отечественной поэзии. В целом, «Юго-Запад» несколько перехвален. «От черного хлеба и верной жены…» будто сочинено Мандельштамом на спор. Хваленая одесская знойность несколько истерична – хотя это зависит уже от геопоэтических склонностей читателя. «Контрабандисты» вдруг стали неожиданно актуальны. Лучшее в этой книге – базарное безумие «Встречи», – теперь ясно, что именно оно аукнулось в елисеевских гастрономических страстях Рейна.
Эту прекрасную книгу не испортила даже чудовищная в своей упрямой нелепости статья Максима Шраера «Легенда и судьба Эдуарда Багрицкого». А могла бы.
Уильям Берроуз. Дикие мальчики: (Книга мертвых) / Пер. М. Залка и Д. Волчека. Тверь: Koionna Publications, 2000. 290 с.
Берроуз тоже был из романтиков – как Багрицкий. Как и автора «Думы про Опанаса», его болезненно влекли к себе: еда, животные, казни, оружие. Он тоже проповедовал спиритуальную революцию, только, в отличие от Багрицкого, обряженную не в классовую униформу полит – грамотного путейца, понятливого матросика, а в богемное тряпье анархиста-гомосексуала. Не буду поминать здесь разного рода дискурсантов, которые трактуют большевицкую революцию как заговор латентных гомосексуалистов, ненавидящих жизнь. Предположу лишь, что Берроузу понравилась бы как сама идея «смерти пионерки[15]», так и удивительно двусмысленные строки Багрицкого:
Ты пионер – и осенний воздух
Жарко глотаешь. На смуглый лоб
Падают листья, цветы и звезды…
Роман Берроуза называется «Дикие мальчики». Подзаголовок – «Книга мертвых». Как и многие его сочинения, она – коллаж разностильно написанных кусков, среди которых попадаются страницы удивительной красоты и тонкости (трудно сказать, кого читателю больше благодарить за удовольствие – автора или переводчиков). Переходом от одного пассажа, от одного обрывка сюжета к другому руководит логика сновидения