– небольшое джазовое заведение с высеченными из камня арочными потолками и подвалом. Не удовлетворившись четырьмя бокалами, выпитыми на голодный желудок на вернисаже, я, как и Виктор, заказываю себе пиво. Я в Париже, через несколько дней уезжаю, тетя так и не объявилась – думаю, у меня достаточно веских причин, чтобы выпить.
Я спускаюсь по каменной лестнице с полной пены кружкой в руке, не раз рискуя споткнуться. Наконец я цепляюсь за жилет Виктора, который, к счастью, успевает схватиться за перила.
В подвале низкие потолки, здесь многолюдно и сыро. Трио музыкантов исполняет джем-сейшн: высокий долговязый блондин играет на виолончели, темнокожий мужчина небольшого роста – на трубе, мужчина с длинными волосами – на ударных.
– Неплохо справляются, – комментирует Виктор, который, кажется, знает в этом толк.
Люди в первых рядах качают головами в такт. Мы выбираем небольшой столик в глубине зала.
– Ну, как прошла твоя деловая встреча? – спрашиваю я.
Виктор отодвигает мою кружку.
– Тебе уже хватит.
Я протягиваю руку через стол, чтобы забрать кружку обратно, но не могу дотянуться.
– Значит, ты встретился с этой пожилой дамой и… И это был мужчина.
– Что?
– Говорю, старушка-то оказалась мужчиной. – Мне удается снова завладеть кружкой. – Я его видела.
Виктор почесывает голову и бросает взгляд в сторону сцены.
– И что?
– Ничего, – лепечу я. Делаю глоток, язык начинает заплетаться. – Просто он не похож на старушку, которой нужна помощь с архивом.
Интересно, зачем я так наседаю?
– Я когда-нибудь расспрашивал тебя о твоей жизни?
Музыка нарастает, так что мы едва слышим друг друга.
Я снова делаю глоток.
– Что ты хочешь знать? Кем был тот человек?
– Да не хочу я ничего знать.
– Это был мой отец.
Кружка выскальзывает у меня из рук и падает на стол. Она полна всего наполовину, но от удара брызги разлетаются во все стороны. Его отец? Мое сердце начинает бешено биться. Мне стыдно за то, что я себе вообразила.
– Густав Споле, датский актер, уже около двадцати лет находящийся на вершине славы. Главные роли в романтических фильмах принесли ему немалый успех на родине, а также множество обожающих его молодых поклонниц.
Знаменитый отец? Он же говорил, что у него нет семьи.
– Представь себе человека, который и шагу не может ступить по улице, чтобы его не остановили, о нем постоянно пишут в газетах, его везде приглашают, он ни за что не может заплатить сам. Мужчину, которого женщины благодарят только за то, что он просто существует.
Я произношу какую-то дурацкую фразу, так как не знаю, что ответить: наверное, он должен собой гордиться.
– А фактически он страдает. Он всегда мечтал о сотрудничестве с великими режиссерами, но они его не приглашали. Он пытался пробиться за границу, но и туда его не позвали. Он так и остался заперт в узком для него пространстве. Он постоянно находится в страхе все потерять, как будто однажды мир может проснуться и понять, что он всего-навсего аферист. И что на самом деле грош ему цена.
– Почему ты никогда не говорил мне об отце?
– Я не учился в университете, не достиг каких-то выдающихся результатов. По паспорту я обыкновенный буржуа из Копенгагена, сын знаменитого отца. Когда люди в Дании разговаривают со мной, они все время замечают степень моего несоответствия… Мне не хотелось, чтобы ты тоже нас сравнивала. В Париже я могу быть кем угодно и достичь чего-то большего.
Я наклоняюсь к нему и касаюсь его руки.
– Он приехал в Париж, чтобы уговорить меня вернуться домой. Моя мать приняла двадцать таблеток снотворного, потому что он сделал ее жизнь невыносимой, а теперь он думает, что может указывать мне, как жить.
Его мать… Контуры предметов теряют четкость, музыка оглушительна… Что мне сказать ему? Какие слова подойдут для этого случая? Я вспоминаю, как тетя Вивьен доверяла мне свои мысли, и ее боль, такая сильная, делала меня беспомощной.
– Было бы лучше… – он начинает фразу, но вдруг останавливается. – Это звучит ужасно.
– Что? Говори.
– Было бы лучше, если бы он умер. Ты можешь себе представить, насколько это мучительно – так ненавидеть собственного отца?
Я качаю головой: нет, не могу. Моя тетя тоже ненавидела свою мать. И я никогда ее не понимала.
– Я вырос в окружении знаменитостей. Вечером они приходили к нам на ужин, а на следующий день я видел их по телевизору или в журналах. Для них я всегда был просто сыном Густава. Всю свою жизнь я был сыном Густава Споле. Если бы он был нормальным человеком, возможно, я был бы счастлив. И может, моя мать была бы сейчас жива.
Барабанщик выдает ошеломляющее соло, и почти все присутствующие в зале встают, отгораживая нас от музыки.
– Он убежден, что я трачу время на бесполезные пустяки. – Виктор смотрит себе под ноги. – Это так грустно. Сам не знаю, зачем я тебе это рассказал.
– Я рада, что ты это сделал. – Я сжимаю его руку. – Правда.
Мне хотелось бы найти какие-то более подходящие слова, но мой разум плывет, и я не в состоянии обуздать его.
– Я предпочту жить как Джон, – шепчет он, – под небом Парижа вместо крыши, чем получить работу благодаря связям отца. Я до сих пор не знаю, кем хочу стать, но знаю: чтобы понять это, я должен потерять все.
Я вспоминаю фламинго и танец Шивы и кладу голову ему на плечо. Сложности с отцом, смерть матери. «Столько боли, столько одиночества», – говорю я себе, обнимая его.
Четверг
25
Меня разбудила вибрация телефона. Я заснула в одежде, без берушей и маски для сна, прямо на поролоновом матрасе в библиотеке. Я шарю руками по полу в поисках мобильного и хватаю его, не успев раскрыть глаз.
Это ты пропала, Олива. И эти твои ночные сообщения не улучшают ситуации.
Выше я читаю, что сама написала Бернардо в 4:39:
Мы не общались целый день, а ты даже этого не заметил.
Он пишет, что мои сообщения не улучшают ситуации, – значит ли это, что дела и до этого шли достаточно плохо? Не может же быть, чтобы все так испортилось всего за три-четыре дня.
Я вижу, как Виктор, сидя у окна, читает книгу с синей обложкой и нарисованной на ней обезьяной. Я встаю, и сердце пульсирует у меня в висках.
– Где ты ее нашел?
Я щурюсь, яркий свет бьет мне в глаза.
– Ты сама мне ее дала. – Он улыбается.
– Я?
В моей голове всплывают обрывки предыдущего вечера. Музыка в Caveau des Oubliettes, море пива, его мать. Честно говоря, не припоминаю, чтобы я дарила ему книгу.
– Ты вручила мне ее, когда мы вернулись сюда вчера вечером. Мне нравится. Ты сказала, что купила ее в книжной лавке.
– Надеюсь, ничего странного я вчера больше не творила?
– Подарить книгу – это совсем не странно.
Между нами что-то было? Я слишком расслабилась? Я ловлю свое отражение в оконном стекле.
– Я плакала?
– Может быть, немного. Ты слишком много выпила, вот и все.
Я сажусь рядом с ним.
– Виктор. – Этот разговор стоит мне немалых усилий. – Я хочу знать, что делала и говорила в тот отрезок времени, который выпал у меня из памяти.
– Откуда мне знать, что именно выпало у тебя из памяти?
– Виктор, пожалуйста!
– Мы говорили о моем отце.
– Я знаю.
– А потом ты разрыдалась.
Это тронуло меня, я помню! Потом я его обнимала.
– Ты говорила, что ответственность – это основа счастья, – продолжает он. – Тебе плевать на энергетические батончики, потому что ты все равно не можешь спасти мир, но вместе с тем ты не намерена все потерять и оказаться в моей ситуации, потому что я тоже не мессия.
– Мне жаль, – шепчу я.
Он пожимает плечами.
– Знаешь, сколько слов говорится впустую.
Мне не следовало его обижать и не надо было здесь оставаться. Сколько поступков я не должна была совершить!
Из кармана моего платья выпадает визитка владельца галереи: Улица Сен-Огюстен, 9. У Виктора завтра смена в магазине, но я буду свободна. По крайней мере, я смогу совершить хоть один правильный поступок. Я найду свою тетю.
Я выбираю самое немноголюдное кафе и сажусь за маленький столик в углу. Заказываю кофе с молоком и круассан. На улице я чувствовала себя беззащитным младенцем: ветер дул в лицо слишком сильно, свет ослеплял, гудки машин оглушали.
Я нахожу письмо от Вероники, оно прислано в 2:04. Моя идея им понравилась, они с Марой постараются ее реализовать. Не обращая внимания на читаемый между строк упрек, я понимаю одно: на данный момент у меня одной проблемой меньше. Я принимаю таблетку обезболивающего, запивая ее глотком воды. Мне удалось невероятное – вызвать всеобщее недовольство именно тогда, когда я старалась никого не разочаровать. И что я при этом получила? Пока сплошные потери.
Но с лирической героиней моего поэтического сборника происходят куда более серьезные неприятности: цветок ириса засох, а она рожает ребенка, сама того не желая.
Он родился с копной черных волос
и с пытливыми черными глазами.
«Иди сюда, – сказала мама, – отдай его мне».
Я его не хотела,
а Петер так никогда об этом и не узнал.
«Я тебе все объясню, только устно, – пишу я Бернардо. – Пожалуйста, дождись моего возвращения».
Только сейчас я осознаю, что начинаю вести себя как тетя.
Большое квадратное помещение галереи освещено пронзительным неоновым светом, который может стать для меня последним ударом. Стены покрыты свисающими с потолка до пола цветными нитями. Я набираюсь сил и вхожу.
Блондинка за столиком в конце зала поднимает глаза и одаривает меня дежурной улыбкой. Я делаю вид, что рассматриваю висящие на стенах произведения, достаю из кармана визитку с именем владельца галереи и подхожу к ней.
– Вы знаете Эмму Хонни? – спрашивает девушка, протягивая мне выставочную брошюру. – Семьдесят четвертого года рождения, ее швейная мастерская раньше обслуживала психиатрическую больницу.