Очередь туристов, ожидающих входа в собор, перерезает площадь Нотр-Дам пополам. Я раздумываю, пойти ли в обход или двинуться сквозь толпу. Очередь раздвигается, чтобы нас пропустить.
– Не могла бы ты притормозить? Со мной еще никто так не обращался! – Бернардо хватает меня за запястье, и я вынуждена остановиться. – Я этого не заслуживаю.
Это правда. Он этого не заслуживает. Что же мне сделать для того, чтобы он перестал быть таким чужим? Какой там серфинг, я продолжаю барахтаться. Если бы только Париж не казался мне таким знакомым! Я меняю маршрут: вместо того чтобы двигаться через мост на левый берег, я поворачиваю налево и замедляю шаг.
– Присядем на минутку? – предлагаю я, указывая на небольшой парк, расположенный прямо за собором.
Бернардо идет за мной, но не отвечает на вопрос и не садится.
– Прости, – говорю я, опускаясь на скамейку. Разглядываю свои потрепанные на носке ботинки.
Если я чему-то и научилась у ребят из книжного магазина, то лишь тому, что искренность – это единственный правильный выход. Я набираюсь смелости.
– У нас есть все. Все! – говорю я. – Но что, если этого недостаточно?
Бернардо бледнеет, но я вынуждена продолжить:
– Что, если в глубине души я всегда хотела чего-то другого? Чего-то такого, о чем не знала сама, потому что никогда не пыталась этого узнать?
Я поднимаю взгляд. Не могу поверить, что я это произнесла. Я чувствую, как он от меня далек.
– Раньше я долго не могла уснуть, а теперь прекрасно сплю и просыпаюсь с предвкушением, что сегодня обязательно случится что-то хорошее. Жизнь должна быть похожа на приключение. Нам следует каждый день задавать себе вопрос: а что же уготовило нам будущее?
Я перевожу дыхание. Мимо нас проходят две пары туристов в спортивной обуви, с бутылками воды в руках.
– Сейчас ты скажешь, что я тут ни при чем и все то, что обычно говорят в таких ситуациях, – вздыхает Бернардо. – Но на самом деле, возможно, все гораздо проще: у тебя появился кто-то другой.
Я все отрицаю. Я никогда еще не видела его таким расстроенным. Он сжимает кулаки и оглядывается по сторонам. Он ищет выход? Я думаю, что, возможно, проблема вовсе не в нем, а в Париже.
– А что, если нам переехать сюда на время? – предлагаю я.
Бернардо смотрит на меня в недоумении.
– Меня только что взяли на работу в крупную юридическую фирму, я работаю с клиентами на итальянском языке, по нашему законодательству… Что я буду здесь делать? Помогать тебе с выпечкой?
– Ты злишься.
Я проворачиваю бриллиант на пальце – он такой большой, что напоминает глаз молотоголовой акулы. Все произошло по моей вине, но единственное, о чем я могу сейчас думать, – это о кондитерском мешке с белым шоколадом с ароматом розы, который выскользнул у меня из рук и упал на пол. Интересно, понравится ли торт Клэр?
– Думаю, будет лучше, если ты возьмешь несколько дней на раздумье, – произносит наконец Бернардо. – Мы продолжим этот разговор, когда ты вернешься домой.
В его голосе звучит такое разочарование, что мне хочется провалиться сквозь землю. У меня разболелась голова. Меня тошнит. Я не знаю, что еще сказать.
Дверь открыта настежь, но в этот раз из комнаты доносятся звуки. Слышно, как кто-то кашляет, на полке стоит стакан. Я могла бы заглянуть туда и прошептать: «Джордж, тебе что-нибудь нужно? Принести тебе книгу?»
Возможно, он откажется, а может быть, сядет на кровати и скажет: «Подойди поближе, присядь сюда, – он осторожно похлопает по одеялу своей узловатой рукой, – составь мне компанию».
Он попросит меня что-нибудь ему рассказать. Я бы не знала, с чего начать, но в конце концов рассказала бы о своей жизни. Он слушал бы меня внимательно, с полузакрытыми глазами.
«И что же мне теперь делать?» – спросила бы я наконец.
«Только глупцы дают советы», – ответил бы Джордж Уитмен. Если в чем-то сомневаешься, спроси у книги.
У книги.
– Олива? – Сильвия стоит передо мной в прихожей, с халатом и тапочками в руках. Я оказалась у нее на пути.
– Извини. – Я делаю шаг в сторону. – Я была наверху, принимала душ.
– Хочешь познакомиться с папой?
– О. – Я отступаю. – Мне не хотелось бы его беспокоить.
Сильвия дает мне пройти, и я пробираюсь мимо, потупив взор, чтобы она не заметила моего смущения. Улыбаясь без причины, я спешу вниз по лестнице. Открываю кладовку, убираю туда свои вещи и достаю сборник стихов. Сегодняшний вечер я проведу за чтением.
Понедельник
32
Театральная школа Жака Лекока находится в скрытом от посторонних глаз дворике на улице Фобур-Сен-Дени. Вход в учебное заведение осуществляется через небольшую дверь, окрашенную в голубой цвет.
На прослушивание пришло много народу. Я вижу вокруг себя испуганные или вызывающие взгляды, кто-то не знает, куда себя девать, кто-то скачет на месте, кто-то корчит странные гримасы, кто-то понуро сидит на стуле. Я принадлежу к последней категории: до боли сжимаю зубы, платье прилипает к спине от пота.
У входа в актовый зал висит лист бумаги, на котором нужно поставить подпись напротив своей фамилии. Меня в этом списке, естественно, нет, но Юлия утверждает, что к прослушиванию допускают всех, ведь в театральном мире ко всему подходят гибко. Надеюсь, что так и будет.
Нас пригласили присесть на деревянные скамейки у входа в актовый зал, откуда доносятся приглушенные голоса кандидатов, уже проходящих прослушивание. К счастью, Юлия не страдает от токсикоза, но со вчерашнего вечера она не притрагивалась к еде и выглядит все более исхудалой.
Последние дни уже в восемь вечера Юлия засыпает. Она по-прежнему рассуждает о воспитании Ноа по методу африканских племен и убеждает себя в скорейшем возвращении Бена. В случае удачного исхода прослушивания она попросит комиссию перенести зачисление в школу на следующий год – так она успеет родить ребенка, после чего будет брать Ноа с собой на занятия. Я надеюсь, что в театральном мире и впрямь подойдут к ситуации очень гибко… Я стараюсь не думать о том, что, возможно, и мне разрешат участвовать в кастинге. Хватит ли у меня смелости бросить все и начать сначала? Или вернуться домой и все бросить? Я нахожусь в несущемся вперед поезде, и сойти с него может быть слишком рано или же слишком поздно.
Юлия достает приобретенные накануне хозяйственные резиновые перчатки цвета фуксии, размера XL. Если мне разрешат участвовать в прослушивании, роль Нины я буду исполнять в цветастом платье. Мне кажется, оно принесет мне удачу. Я постирала свой наряд в прачечной самообслуживания, пропустила его через сушилку, а для глажки использовала старый утюг, который нашла в квартире Джорджа. Но платье так и осталось мятым, а волосы распушились от пара, раз и навсегда потеряв эффект от кератина.
Когда в восемнадцать лет я объявила, что буду поступать в академию, отец пригласил меня в свой новый офис. Я оказалась перед строгого вида строением, неподалеку от здания суда. В то время я боялась ездить в лифте, поэтому поднялась на четвертый этаж по мраморной лестнице. Сердце выпрыгивало у меня из груди, и, прежде чем нажать на кнопку звонка, я долго стояла на лестничной площадке.
– Адвокат Вилла еще находится на встрече с клиентом, – сообщила мне секретарша. – Вы не могли бы подождать его в кабинете?
Первое, на что я обратила внимание, – это кожаное кресло у окна, затем – стены, уставленные томами в переплетах, и висевший на стене календарь карабинеров[76]. На письменном столе красовались две фотографии. На первой, в серебряной рамке, были запечатлены мои родители, еще совсем молодые, в тирольских одеждах, они сидели на лугу с моим новорожденным братом на руках. Я никогда раньше не видела этой фотографии. А вот вторая была мне знакома. Она была сделана давно, во время рождественского ужина: мне лет шесть-семь, я стою на стуле и декламирую стихотворение. На голове у меня бумажная корона, сидящие рядом со мной мама с папой едва заметно улыбаются, а бабушка Рената во главе стола наблюдает за мной, наклонив голову. Оправу для этой фотографии я смастерила своими руками, когда еще училась в школе.
В коридоре раздались шаги, но тут я заметила рамку из радики[77], вложенную между книжными томами. Я быстро достала ее, чтобы рассмотреть фотографию: на ней была изображена моя тетя. В длинной, развевающейся на ветру юбке, она держала за руку совсем еще маленького отца. Дверь открылась, и я едва успела спрятать снимок обратно.
Отец собирался сесть за письменный стол, но передумал и поставил стул рядом с кожаным креслом у окна.
– Давай сядем здесь, – предложил он.
Он сел и сжал руки, будто не в силах их расцепить. Может быть, этот жест помогает ему разбираться со сложными юридическими задачками? Я никогда не видела, чтобы он так делал дома.
В ожидании, пока отец заговорит, я рассматривала ковер кремового цвета.
– Тебе здесь нравится? – наконец спросил он.
Я увидела его в новом свете: передо мной сидел состоявшийся человек, который чувствует себя не в своей тарелке.
– Здесь очень… элегантно, – ответила я, не подобрав лучшего определения.
– Сегодня утром мы выиграли важное дело. Мне кажется, в моей работе много общего с театром. – Он прочистил горло. – Ты талантливая девушка. Я говорю это искренне. Не потому, что ты моя дочь.
Я не знала, что ответить, поэтому предпочла промолчать.
– Ты еще очень молода. Молодым людям свойственно увлекаться своими идеями. Я тоже через это прошел: было время, когда я мечтал стать математиком.
Отец встал и посмотрел в окно. Когда-то он окончил военное училище и сдал вступительный экзамен в Нормальную школу[78]. Ему хотелось расшифровывать окружающий мир с помощью теорем, наблюдать за ним через призму цифр. Но потом умер его отец, и бабушка осталась одна. Ее сестра жила в Париже. Чтобы стать ученым, нужно было пять лет отучиться в университете, после чего получить докторскую степень. Если бы отцу удалось стать лучшим среди сотен других претендентов, то, вероятно, ему платили бы стипендию, которой едва хватало бы, чтобы сводить концы с концами. Он раздумывал, сколько у него шансов, чтобы стать лучшим из лучших. Но потом он задал себе вопрос: а хватит ли у него сил двигаться дальше, не имея при этом возможности помогать своей матери?