Фламинго в унисон расправляют свои розовые крылья и без видимой причины поднимаются в небо, кружа над нашими головами. Я прижимаюсь к Виктору. Птицы садятся на землю и продолжают свою возню. Только я собираюсь заговорить, как он прерывает меня, показывая на ящерицу, скользящую возле моей ноги.
– Изумрудная ящерица!
Ящерица почти сливается с травой. Глядя на нее, я вспоминаю песню, которую мы с мамой слушали по дороге в школу. И вдруг я начинаю ее напевать. Здесь, с Виктором, все кажется мне возможным – даже распевать песни, словно наедине с собой.
– Дорога длинна, но конец уже близок… – я вращаю кистями рук в воздухе, – мы приедем на бал, и Бог явится нам на холмах, со своими изумрудно-зелеными глазами ящерицы…
Диск называется «Римини», на его обложке нарисованы пальмы. Я пою, хоть Виктор и не понимает слов.
– Не плачь, Магдалена, Бог будет присматривать за нами, и скоро мы приедем в Дуранго…
– О! Я знаю эту песню![84] – оживляется Виктор. И начинает напевать ту же мелодию, но на английском языке: – Hot chili peppers in the blistering sun. Dust on my face and my cape. Me and Magdalena on the run. I think this time we shall escape…[85]
– Обними меня, Магдалена, эта пустыня закончится, и ты сможешь танцевать фанданго.
Виктор встает и начинает танцевать, как и я, вращая запястьями.
– No llores, mi querida. Dios nos vigila. Soon the horse will take us to Durango[86].
– Что за удар я услышал? Я чувствую жгучую боль в спине.
– Soon you will be dancing the fandango[87].
Я думаю о событиях последних дней: как с бешеной скоростью мы мчались на велосипедах по Парижу, как лежали с Юлией на полу книжного магазина и фантазировали о Ноа, о нашем странном объятии на проводах Бена, о той энергии, которую я ощутила, когда поезд ушел в Милан без меня. Я представляю лицо Ходоровски, говорящего: «Это правильные перемены», вспоминаю, как Ванильная Мечта одержала победу, опередив соперницу на голову, как мы ели пирожные «макарон» на мосту Искусств, картины Аалока, прыжок через турникет в метро, оставленный на салфетке автограф Леонарда Коэна. Карту «Звезда». Еще неделю назад я так не думала, но теперь уверена, что единственная наша действительная обязанность – быть счастливыми.
«Посиди здесь, задержи дыхание. Может быть, я был не слишком сообразительным…»
Сейчас Виктор приблизится ко мне и возьмет меня за руку, но не просто чтобы пожать ее или куда-то меня увлечь, а чтобы притянуть к себе. Я брошусь на траву, и он сделает то же самое.
– Фабрицио Де Андре, – говорю я.
– Боб Дилан! – восклицает он в ответ.
Он кладет свою руку на мою, продолжая смотреть в небо.
– Я не убил человека, как поется в песне, – шепчет он, – но я тоже убегаю.
35
Виктор исповедуется, его голос от напряжения срывается на фальцет. В Дании живет его девушка, ее зовут Биргитта. У них есть общая дочь Аника, ей два года. Он срывает травинки одну за другой, не в силах продолжить рассказ. Созданный мною его образ рассыпается на тысячи мельчайших осколков. Я не отрываясь смотрю на облака.
– Почему же ты сейчас не с ними? – наконец решаюсь я спросить, не позволяя голосу дрогнуть.
Он не знает.
Мне представляется светловолосая девочка с большими, как у Виктора, глазами: она бродит по квартире в темноте, а за ней терпеливо плетется девушка с печальным лицом.
Я удивляюсь, как мало времени понадобилось моему разуму, чтобы создать другой портрет, приспособленный к новой реальности. Интересно, все ли возможно переосмыслить с такой же скоростью? Значит, вся та свобода, о которой рассуждал Виктор, была не чем иным, как бегством?
– Дело не в том, что я не хочу быть с ними. Я хочу. Но я должен найти собственный путь. Я ничего не могу предложить Анике, потому что не знаю, кем являюсь сам.
Я поднимаюсь и принимаю сидячее положение.
– Биргитта утверждает, что отец должен обеспечить семье порядок и безопасность. Но я сам живу в хаосе и не в состоянии упорядочить даже свою жизнь. На днях Биргитта, совершенно не интересующаяся литературой, прислала мне записку: «Если бы все по желанию смертных, судьбине подвластных, делалось, я пожелал бы, чтоб прибыл отец мой в Итаку»[88]. Это слова Телемаха из «Одиссеи».
Отец – это Виктор. Так случилось по ошибке? Были ли они с Биргиттой парой до этого? Я чувствую себя так, словно падаю в пустоту, теряя всякие ориентиры.
– Я не умею быть отцом, – продолжает он. – Даже сыном быть не умею. Как можно учить кого-то тому, чего не знаешь сам? Я не хочу допускать ошибок, которые совершали со мной.
Я молчу, пытаясь собрать воедино разлетающиеся в разные стороны клочья реальности. Ладони у меня вспотели, ноги и руки затекли, сердце как будто окаменело. Виктор выглядит грустным и растерянным. Я не узнаю его и сама уже не помню, каким его себе представляла. Мне бы хотелось сейчас остаться одной, дома или в Париже. Не знаю где. Я растираю свои замерзшие голые руки. Температура воздуха упала. Окружающая природа внезапно кажется мне чужой. Слышен лишь бестолковый галдеж и пронизывающий ветер. Мне бы хотелось оказаться в безвоздушном пространстве и ни о чем не думать. К примеру, на больничной койке или в доме престарелых. Хорошо бы внезапно состариться и чтобы кто-нибудь заботился обо мне, как о новорожденном ребенке.
– Пойдем? – спрашиваю я, не зная, куда именно.
Мы молча возвращаемся к главной дороге.
– «Мас де Мария», должно быть, где-то недалеко, – говорит он. Мы идем дальше, погруженные каждый в свои мысли.
Мы следуем один за другим вдоль обочины, и я вспоминаю Виктора из книжного магазина, прежнего Виктора, в берете и с книгой в руках, готового к любым приключениям. Того беззаботного Виктора, с его легким смехом, принимающего жизнь как она есть. Он казался мне более зрелым, чем я сама, был для меня ориентиром. Я не хотела от него уезжать. Я вспоминаю все, что он для меня делал, даже если я его об этом не просила. С самого первого дня он взял надо мною шефство, утешал меня, сопровождал по городу. Зачем он это делал? Ради собственного удовольствия? Чтобы сбежать от самого себя? А быть может…
Уже почти стемнело, Виктор идет передо мной, и я пристально гляжу ему в затылок. Я смотрю на его детскую походку и думаю о взрослых обязанностях, о которых он предпочел забыть. Именно глядя на него сзади, я внезапно начинаю прозревать. Подозрение, как плохая новость, закрадывается мне в душу, и чем больше оно приобретает форму, тем реальнее я ощущаю его присутствие. Мне никак не смириться с мыслью, что все это время правда была у меня перед глазами и я не смогла ее разглядеть. Виктор работал у пожилой дамы, которая, однако, не нуждалась в нем с момента моего приезда в Париж. Тетя всегда звонила или заходила в «Шекспира и компанию» именно тогда, когда, якобы совершенно случайно, Виктор уводил меня в другое место: в Сен-Жермен, на Пер-Лашез, к Джону, в Шато-Руж. Вивьен оставила мне билеты на спектакль «В ожидании Годо» – именно туда, куда собирались Юлия с Беном. А мое имя, оказавшееся в стеклянной урне в Téméraire? А ожидающая меня в книжном магазине карта «Звезда»? А белый ирис, заложенный в сборник стихов?
– Вы с ней заодно! – кричу я и только сейчас осознаю это в полной мере. – С самого первого дня.
Виктор резко останавливается, и я чуть не сбиваю его с ног. Я делаю шаг назад.
– Это так? – напираю я. – Моя тетя – это та самая пожилая дама, у которой ты работаешь? Вы с ней заодно?
Виктор смотрит на меня с отчаянием, и я понимаю, что права. И начинаю колотить его ладонью по рукам, по плечам, по спине. Я не хочу причинить ему боль – просто хочу проснуться от этого кошмара и сорвать с него маску.
– Ты, ты, ты, ты! – это все, что мне удается произнести.
– Прости меня. – Он пытается прижать меня к себе, но я отстраняюсь.
Виктор и тетя украли мою прежнюю жизнь, они заставили меня по одному разжимать пальцы, чтобы я ослабила хватку. Это была лишь игра?
– Вивьен больна, – признается Виктор раньше, чем я успеваю задать вопрос. – Очень больна. У нее рак. Она проходит курс лечения, но ее организм реагирует плохо. Ей осталось жить всего несколько месяцев.
Несколько месяцев? Моей тете?
– Но почему она избегала меня?
Разве она не желала увидеться со мной? Ей нужен кто-то, кто позаботится о ней, ей нужна я. Мой отец тоже должен об этом знать. Тетя больна. Мы пропустили шестнадцать лет жизни, но время уходит, и мы не можем повернуть его вспять. Возможно, времени уже не осталось совсем.
– Я не могу за нее решать, – говорит Виктор. – Я обещал ей, что не буду этого делать. Как только мы вернемся в Париж, я отвезу тебя к ней. Она уже готова.
– Почему только сейчас?
– Она сама тебе все объяснит.
Мы все еще в пути, вокруг становится все холоднее.
– Ты делал это ради денег? – спрашиваю я.
– Ты же сама знаешь, как мало для меня значат деньги.
Я обидела его, перестала отдавать отчет своим словам.
– Тогда зачем ты это делал? – спрашиваю я.
– Она была мне вместо матери… Я чувствовал ее боль и хотел ей помочь.
Вивьен была ему вместо матери, и вместе с тем она перестала быть мне тетей. Виктор знает о ней больше, чем я. И они оба меня предали.
Я окончательно теряю ориентацию в пространстве. Мы бродим в поисках отеля и совершенно выбились из сил.
– Давай ляжем здесь, – предлагает Виктор, указывая на ров между дорогой и полем. – Спальный мешок у меня с собой.
Я вижу перед собой канаву, по которой бродит одинокая мышь. Мои мысли возвращаются к больной тете.
Рядом с нами тормозит грузовик. Сама того не осознавая, я поднимаю руку и направляюсь к нему.