The lost on earth revived in heaven.
{* Погибшее на земле ожило на небесах. Лорд Байрон (англ.).}
1
Восток алея пламенеет,
И день заботливый светлеет;
Проснулись пташки; в тихий бор
Уж дровосек несет топор;
Колосья в поле под серпами
Ложатся желтыми рядами:
Заутрень сельских дальний звон
По роще ветром разнесен;
Скрыпит под сеном воз тяжелый,
И заиграл рожок веселый.
О, если б ты, прекрасный день,
Гнал мрачные души волненья,
Как гонишь ты ночную тень
И снов обманчивых виденья!
Зачем ты в блеске молодом
Лелеешь каждою зарею
И вишню солнечным лучом
И ландыш утренней росою,
Но сердца, полного тоской,
Не освежишь своей красой?
2
Клубятся в полдень черны тучи
По раскаленным небесам,
И вихрь несет песок горючий
С дороги пыльной по холмам;
В томленьи душном жнец ленивый
Лежит в тени, оставя нивы;
Пастух со стадом в лес бежит;
Бор темный шепчет и дрожит;
Сожженный лист о стебель бьется;
Всё притаилось, всё молчит…
И вдруг огонь по тучам вьется,
Грохочет гром, с ним дождь и град
В полях встревоженных шумят.
3
В приюте сторожа лесного
С младенцем путница ждала,
Чтоб туча бурная прошла.
Теперь до города родного
Уж недалёко; путь свершен:
Там всех увидит, всё узнает;
Но сердце больше замирает.
Теперь ей снится грозный сон,
Но как-то и надежда снится;
А завтра… завтра всё решится,
Быть может, завтра будет ей
День страшный, всех страшнее дней;
Быть может, завтра в наслажденье
Ей было б мрачное сомненье.
4
Утихла буря; свод небес
Меж дымных туч уже синеет,
И ароматом дышит лес,
И как свежо с поляны веет!
Цветы, омытые дождем,
Блестят под влажным жемчугом,
И солнце вечера спокойно
Бросает ярко луч незнойный.
Одна дорогою большой,
В прекрасном мире сиротой,
Молитвой ужас отгоняя,
Идет страдалица младая;
Почти ей жаль, что кончен путь;
К ней в душу страшно заглянуть:
Прошла пора искать, как прежде,
Минутной радости в надежде;
Зияет рок… Но вот она
Стоит, дрожит: Москва видна…
«Хранитель-ангел, дай мне силу!
Веди меня… не на могилу!»
И вне себя она глядит,
А перед нею боле, боле
Москва видна в широком поле,
И уж вдали заметен вид
Стрелецкой башни полудикой,
Уже в очах Иван Великой,
Как жар, венец его горит;
Глядит — и в сердце онемели
Тоска и страх: чему нет слов,
Что дышит тайностью гробов,
Напевом детской колыбели —
Прокралось в грудь; и трижды в прах
Перед Москвой она склонилась,
И с мрачным пламенем в очах
К заставе близко торопилась;
Но уж опять в душе у ней
Волненье прежнее страстей.
Взгляните, как она уныло
То чуть ступает, то бежит
И сколько в грусти боязливой
Неизъяснимого таит!
Нет, гордый ум не разгадает,
Что сердце робкое мечтает:
Любовью созданный в бедах,
Ее волнует новый страх.
Чья жизнь в других, тот поневоле
Приметам верит в темной доле:
Она боится, чтоб монах
Ей не был встречею печальной,
Чтоб черный гроб в дыму свечей
При звуках песни погребальной
Не испугал ее очей;
И голос милый, но прощальный,
Везде, во всем несется к ней.
5
Заря давно уж догорела,
Когда, печальных дум полна,
В родимый Кремль вошла она;
Кругом лишь в сумраке белела
Его зубчатая стена,
И крест на башне Годуновой[7]
Сиял во тьме звездою новой.
Идет… и в сердце, и в мечтах
Нетленных раки, царский прах;
Уже встречают томны взоры
И златоглавые соборы,
И древний княжеский дворец:
Здесь, друг Петра, ее отец
Делил с ним мудрые беседы
И праздновал свои победы;
Там мать ее, в тиши ночей,
За дочь молилась у мощей;
А там, невестой молодою,
Была она двора красою;
Тогда жених… и вдруг у ней
Ручьями слезы из очей.
6
Безмолвно бедная молилась,
Душой вверяясь небесам;
И теплой верой оживилась,
Спешит в заветный Спасов храм:
Нерукотворная икона —
От бед страдальцам оборона…
Шагами робкими идет
Чрез темный звучный переход
За ту решетку золотую,
Где при заботливых отцах
Таили жизнь свою младую
Царевны в светлых теремах;
И вот повергнулась в слезах
Перед иконою чудесной:
«Спаси его, отец небесный,
Спаси его, а мне дай знать,
Что с ним и как его искать!»
И, мнилось, ангелы внимали
Ее таинственной печали.
7
В Кремле святая тишина;
В Москве на стогнах сон глубокой;
Уже над башнею высокой,
В дыму, туманна и красна,
Взошла полночная луна;
Но алый пар пред ней редеет
На темно-синей высоте;
Луна полночная светлеет
Во всей обычной красоте;
Сиянье томное трепещет
На белокаменных стенах,
И на соборах, на дворцах
Струями пламенными блещет;
Оно сребристой пеленой
Лежит на гладкой мостовой,
Бросает в стекла искры злата,
И Грановитая палата,
Как бы внутри освещена,
Чего-то дивного полна;
И ярко светятся лампады
Сквозь окна узкие церквей,
И чуть заметно вдоль ограды
Мерцанье тусклых фонарей;
Всё тихо, всё святыней дышит;
Травою воздух не колышет,
Лишь одинокий часовой
Прохожих глухо окликает,
И только меди вещий бой
Молчанье ночи прерывает;
Но мир ее не возмущен;
Он свят, как праведников сон.
8
Уныло путница младая,
Младенца к персям прижимая,
Сходила с Красного крыльца,
Дрожала, плакала, бледнела
И, робкая, на камень села
У озаренного дворца.
Невольно душу волновали
И блеск минутный юных дней
И те святые дни печали,
Которых память нам милей…
В грозе, ничем не отразимой,
Темницу друга разделять,
С ним вместе плакать, с ним страдать —
Ее надеждою любимой.
Но сердце, сжатое тоской,
Тонуло в думе роковой:
Навек ли небо омрачилось?
Где он? что с ним? Ужель свершилось?
И, в нем забыв людей и свет,
С душой, усталою от бед,
Она сидела, чуть дышала
Одну мечту другой сменяла…
Томяся в смутной тишине
Не наяву и не во сне…
К ней что-то льнет, к ней что-то вьется:
Она вздрогнула; сердце бьется;
По жилам холод пробежал,
Сквозь сон младенец закричал;
И что-то будто бы мелькнуло,
Пошевелилось и вздохнуло…
«Ты здесь? Творец!.. какой судьбой?
О! ты ли, друг, опять со мной?»
И прежних дней товарищ милый
Пред ней, встревоженной, унылой
На светлой площади стоит;
Он к ней нейдет, не говорит
И зорко на нее глядит;
Он завернулся в плащ широкой;
Он в думе мрачной и глубокой,
И чуден блеск его очей,
И бледен лик, и вид смущенный,
И кольца черные кудрей
Не вьются к шее обнаженной.
Сковал ее внезапный страх;
Встает — нет сил; на камень пала
И вне себя ему в слезах
Младенца сонного казала.
Как будто содрогнулся он,
Как будто непонятный стон
В устах сомкнутых раздавался;
Недвижим, к ней он приближался,
Ужасным чем-то омрачен.
Она глядит, дохнуть не смеет;
А полная луна светлеет;
И плащ откинулся слегка,
Выходит медленно рука;
Грудь обнажилась, кровь чернеет
Рубашки белой на краю;
Он тихо стал перед женою
И, волосы собрав рукою,
С плеч поднял голову свою:
И, ярко озарен луною,
На шее признак роковой
Темнел багровой полосой.
9
Творец судил: навек страданье
Ее уделом, розно с ним;
Ее земное упованье
Навек под камнем гробовым.
С несчастным страшною разлукой
Печальной жизни цвет убит;
Один удар из двух мертвит:
И слез Натальи Долгорукой
Никто ничем не усладит.
Одна ужасная подруга
И в темну ночь и в ясный день
Его страдальческая тень,
Тень мрачная младого друга,
Не отразимая в очах:
В ней жизнь и смерть, любовь и страх;
И слух ее тревожат звуки
Прощальных стонов, вопля муки,
И ужасают томный взор
Оковы, плаха и топор;
Его кровавая могила,
Страша, к себе ее манила;
И долг святой велит терпеть:
Нельзя ни жить, ни умереть;
Она окована судьбою
Меж мертвецом и сиротою.
10
Промчались годы, но они
Душевной скорби не умчали,
И в горе чувства замирали.
Ах, есть еще страшнее дни
Дней первых пламенной печали!
Мятежной горести полна,
Как бы сражался с судьбою,
Душа терзанью предана,
Живет утратою самою;
Но есть пора: в томленьи бед
Ни сил, ни дум, ни чувства нет;
Без слез крушит воспоминанье;
Без пламя едкого страданья
Лишь раны сердца всё хранят
Свой тайный, свой холодный яд.
Но долг заветный совершился:
Младенец взрос; свободна мать.
Что делать ей? Как доживать
Печальный век, который тмился
Суровой мглой? И где искать
Приюта в скорби одинокой?
Один есть путь… Она летит
Внушеньем веры в град далекой,
Где под Печерской Днепр широкой[8]
Волной священною шумит;
Там, горе жизни вероломной
Стеснив трудами и мольбой,
Она запрется в келье темной
До мирной сени гробовой.
11
Чей скорбный дух воспрянет к богу,
Кто веры пламенник зажжет
И бездны скользкую дорогу
С крестом спасителя пройдет, —
В пучине зол тот не погибнет.
Но, ах, когда в груди у ней,
Когда остынет пыл страстей,
Гроза сердечная утихнет!
То робкой думой в небесах,
То, лишь отраду зря в слезах,
Она, в борьбе сама с собою,
Дрожит пред клятвою святою.
Не страшен ей терновый путь —
Ей страшно небо обмануть.
Где светлый мир без разрушенья,
Там живо всё, там нет забвенья:
Душа на вечность создана;
Любовь бессмертна, как она.
Дух полон веры; он стремится
До гроба сердце умертвить, —
Земной ли жертвы ей страшиться?
Но как ей друга позабыть?
12
Настала ночь. Горой крутою
Кто легкой тенью меж кустов,
Кто сходит позднею порою
На склон песчаных берегов?
Она… Зачем ей, одинокой,
Идти на Днепр в ночи глубокой?
Бушуют волны на реке,
Зарница блещет вдалеке,
И тучи месяц застилают,
И на туманных небесах,
Как бы забыты в облаках,
Две только звездочки мелькают.
Увы, душа ее мрачней
Осенних бурь и мглы ночей!
Она у волн в раздумье села,
Склонила на руку лицо,
На Днепр, вздохнувши, посмотрела,
Сняла венчальное кольцо:
«Свершилось всё, навек свершилось!
И страшной клятвой, с новым днем,
Я поклянусь пред алтарем
Забыть всё то, чем сердце билось.
Кольцо мое… залог живой
Меж: праха милого и мной,
Тебя ждала моя могила!
В тебе страдальца я любила,
И небесам (творец, прости!)
Кольца печали и любви
В безумстве я б не уступила;
Но он, он сам в чудесном сне,
Он в эту ночь являлся мне;
Он мне сказал: „Покинь земное!
В любви есть тайное, святое,
Ей нет конца; и там я твой!“»
То был не сон. И томны очи
Искали небо в мраке ночи
С надеждой, страхом и тоской;
И было всё покрыто мглой.
Но вдруг из облака густого
Над рощей месяц засиял;
Он так светил, он так играл,
Как радость сердца молодого;
И мрак ночной пред ним исчез,
И на краю родных небес
Опять две звездочки мелькнули —
И в ярком свете утонули.
«О, так и мы, душа с душой,
Утонем в радости святой!»
И верой грудь ее дышала,
И жертва тайная в мечтах…
Она кольцо к устам прижала…
Оно блестит, оно в волнах…
В волнах! Но что ж? Рукой дрожащей
В порывах сердца своего
Она из-под волны шумящей
Хотела выхватить его;
Уже рука меж вод скользила;
Но руку, тихо заструясь,
Волна холодная отбила,
И, может быть, в последний раз,
Но слезы хлынули из глаз…
И меж кустов тропинкой мшистой
Она пошла к горе крутой
И скрылась вдруг в дали тенистой,
Как некий призрак гробовой.
13
Звон громкий, ветром разносимый,
Сзывает киевлян во храм:
Навек сегодня в жертве зримой
Земное горе честной схимой
Передается небесам.
И стар и млад с душой смятенной
Идут смотреть обряд священный;
Все разом набожной толпой
Теснятся в монастырь святой.
Как на стенах его высоких,
На мхом подернутых зубцах,
На переходах, на столбах
Видна печать времен далеких!
Века исчезли, храм стоит,
Стоит незыблемый, огромный,
И сам, как вечность, тайный, темный.
Граненый ряд чугунных плит,
Под коим тлеет прах могильный;
Старинной живописи вид,
И тусклый свет паникадильный
Во мраке сводов вековых,
И будто теней гробовых
В одежде черной хор умильный
Поющих инокинь святых —
Во всем понятен глас пророчий
Последней нашей длинной ночи.
Одни как в радужных лучах
Иконы светлые с мощами:
Их ризы блещут жемчугами;
Алмазы, яхонты в венцах;
И, сыпля жар, скользит струями
Огонь лампад сквозь тонкий дым
По их окладам золотым.
Но уж возносится моленье;
Начнется скоро постриженье;
Владыка здесь, готово всё,
Уже во храм ведут ее;
Уже звучит по мертвых пенье;
В кадилах пышет аромат;
Ведут… и в храме на налое
Крест и Евангелье святое
Перед иконою лежат,
Под ними ножницы блестят.
14
Одета длинной власяницей,
И лик под черной пеленой,
Она вошла; уже гробницей
Взята от прелести мирской;
Стремяся к жертве невозвратно,
Посту, трудам обречена,
Перед налоем троекратно
Распростиралася она;
Но, искушая страшной долей,
Ее спросил святой отец,
Стяжает волей иль неволей
Суровый инокинь венец;
Он рек, да сердца правотою
Отвергнет яд лукавых стрел,
Что вечный огнь ей будет мздою
Иль светлый ангельский удел;
И за нее святые девы
Молитвы теплые творят;
Уже раскаянья напевы
К судье доступному летят.
Что я? Кто я? Изгнанник рая.
В греховной бездне утопая,
Что жизнь и разум, и краса?
Цветок увядший, дым, роса.
Но он своей щедроты бездной,
Он, милосердый царь надзвездный,
Услышит вопль мой, он меня
Спасет от вечного огня.
Но вот и ножницы блеснули,
Невольно в храме все вздрогнули;
И старец их пред ней держал.
«Возьми и даждь ми», — он сказал.
Она свой взор на них склонила,
Взяла и старцу возвратила;
В другой раз тоже, в третий раз…
Вдруг стон… И в храме раздалась
Толпа — и отрок неизвестный,
Дрожащий, как она, прелестный,
Не смея воли дать словам,
Бежит… упал к ее ногам,
Целует, облил их слезами…
Увы, что с ней! Кто зрит сердца,
Тот видел всё; она очами
Искала образа; с лица
Холодный пот, как град, катился;
Но взор на образ устремился:
Безмолвно отрока она,
Душой молясь, благословляет
И старцу ножницы вручает.
Он взял, — и жертва свершена;
И кудри темные, густые
Летят на плиты гробовые;
И пояс крепкий правоты,
И риза дивная нетленья,
И покрывало чистоты,
И знак блестящий искупленья —
Ей всё дано; она вняла,
Что мудрость вечная рекла:
«Кто хочет царствия Христова,
Блаженства отрекись земного,
И чрез долину слез и бед
С крестом гряди ему вослед!»
Сей путь ее: и, ангел новый,
На небеса уже готовый,
Она стоит пред алтарем
В руке с таинственным крестом.
В житейском море зря волненье,
От бури гибельных страстей
Я притекла искать спасенья
У тихой пристани твоей.
И ты, о свет незаходимый,
Божественный, непостижимый,
Отрада чистая сердец,
Небесный страждущих отец!
Привлек ты к пристани надежной
Разбитый челн грозой мятежной;
Ты отдал жизнь, ты усладил,
Мечтанье правдой озарил;
И днесь в восторге упоенья,
Благословляя дни мученья,
К блаженству расцветая вновь,
Она уж там, где нет страданья,
Где брошен якорь упованья,
Где ты, и вечность, и любовь!
15
Летая думой вдохновенной
В заветный мрак минувших дней,
Опять узнал мой дух смятенный
Тревогу томную страстей.
Хоть светлый призрак жизни юной
Печаль и годы унесли, —
Но сердце, но мечты, но струны?
Они во мне, со мной, мои.
Я вспомнил ночь, когда, томимый
Тоской, ничем не отразимой,
В Печерской лавре я сидел
Над той спокойною могилой,
Надеждам страшной, сердцу милой,
В которой прах священный тлел;
Она душе была порукой
Неверной радости земной, —
И тень Натальи Долгорукой
Во тме носилась надо мной…
Примечание: Княгиня Наталья Борисовна Долгорукая была дочь фельдмаршала графа Бориса Петровича Шереметева, знаменитого полководца во времена Петра I. Судьба князей Долгоруких, пользовавшихся необыкновенною доверенностию императора Петра I