— Ну и что же, Порсенна, — сказала Ольга устало, — даже если твои этруски шли от нашего Ростова — Растова в Малую Азию, а потом, как ты говоришь, переправились в Италию… Я не вижу причины, почему тебе нужно срочно мчаться в далекое княжество. Туда несколько дней пути…
— Ты еще скажи, княгиня, что я старик, а этруски все равно умерли…
— Признаюсь тебе, Порсенна, что я уже собралась искать няньку, я знаю о вашей дружбе, чтобы спросить ее…
Порсенна не дал ей закончить:
— …Не сошел ли старик с ума!
Оба рассмеялись.
Княгиня подумала, что, вероятно, и ей особенна мила в старике вот эта странность: он не думал о золоте, не заботился о том, чтобы получить в дар от нее землю с холопами. Однажды даже поразил ее тем, что резко отказался от этого. Не объясняя — почему. Не погружался в козни княжеского двора. Не искал ее покровительства. Ольга сама его находила и беседовала, получала нужный ей совет — часто незаметно для старика, который и не думал даже об этом, и не тешил себя мыслью, что дает княгине советы. А она, ведя с ним беседу и наблюдая его ответное выражение, уже в этом искреннем доброжелательстве черпала помощь для себя.
Порсенна был непривычно сдержан, помолчал недолго и сказал:
— Княгиня, я еду в Растовское (он выделил голосом А) княжество на поклонение богу Велесу — это ведь наш, этрусский бог…
Ольга подняла изумленно брови.
— Да, да, не удивляйся… Белес — это бог не только славянский. Это самый древний бог наш общий — и славянский, и этрусский. Теперь ты понимаешь, почему мне необходимо ехать в Растов…
— Почему же ты мне прежде этого не говорил? — только и спросила Ольга.
— Потому что я должен был сам все прежде понять. И узнать. Да, да. Белее — это наш общий бог. Думающий человек должен быть сдержан на язык, иначе никто не примет его, не станет слушать, если болтать на всех ветрах. Я был на родине, в Этрурии, видел много погребальных саркофагов, урн, на них надписи — «Ата Велус». Знаешь, как это понять? «Отец Белес». Ата — означает — отец. Да и вы так говорите — тятя, отец.
Княгиня была поражена и молча смотрела на Порсенну. Тот продолжал:
— А что ты скажешь, если на гробнице надпись «Велус клан»? Клан — это поклон. Даже ребенок русский может это понять. Или: «Велус выпись». Выпись — надпись. А «тризна» так и есть тризна. Тебе это слово слишком хорошо известно.
Ольга чуть наклонила голову, чтобы не видно было ее глаз, которые помимо ее воли тут же наполнялись слезами. Она знала, как трудно было потом их подавить и убрать с глаз, но ничего тут поделать не могла. Прошлое никуда не исчезало, а будто каменной глыбой стояло в ней, вытеснив даже ее саму. Иногда Ольге казалось, что пропало то, что было ею прежде, а осталось лишь прошлое, и оно превратилось в ее душу. Тризна навсегда уничтожила прежнюю Ольгу.
Но Порсенна, всегда такой чуткий, уже не видел этого.
— Знаешь, княгиня, и слово «вдова» по–этрусски звучит почти так же — «втава». У нас нет «д». У этрусков та же «сутерниа» — сударыня… Капью — ваше капище — место, украшенное для домашнего богослужения. Там ставили фигуры богов, вазы. Каждая семья в Этруссии имела свое капище — пещеру. Там ставили саркофаги, урны, сосуды с пеплом членов семьи. Стены были расписаны так красиво, что там приятно было находиться, когда семья собиралась молиться богам об успокоении умерших и благах для них.
Оттого что княгиня Ольга опускала голову, у нее вдруг потемнело в глазах, на мгновение стало ногам жарко, и она почувствовала, что с трудом слушает Порсенну.
«Стареет, стареет, — подумала княгиня. — Ничуть, — тут же она поправила себя, — это я не поняла, что Порсенна — очень высокий жрец, но скрывал это. И я не поняла, не догадалась… В самом деле, как я не догадалась», — сказала она себе.
Княгиня Ольга старалась никогда не говорить собеседнику, что она догадалась о том, что он пытался скрыть. Но действовала и отвечала, будто он ей все сказал. Поэтому и шли легенды о мудрости княгини Ольги.
— Ты нашел то, за чем прибыл на Русь, — сказала княгиня медленно. И казалось, эти простые слова пробили брешь в горячности Порсенны, остудили ее.
— Да, княгиня, — ответил он, — я нашел, чтобы снова потерять… Я ведь понимаю, чем все окончится… Ты — мудрая правительница, и ты отреклась от веры твоих предков… Ты не хочешь торопить народ, но в Киеве уже стоят храмы новым богам. А новые боги неминуемо несут смерть старым богам…
— Порсенна, я люблю тебя. — Старик остановился. Они посмотрели друг на друга — и засмеялись…
— Да, да, да… Все прибывают сюда, ищут новых земель — их тут много, холопов, мехов, меда, кож, серебра… А ты… ты ищешь своих богов и любишь людей.
Порсенна чуть сдвинул брови:
— Ты знаешь, княгинюшка, что не всех, не всех… И этим мне не нравится твой новый бог.
Порсенна никогда не называл Его:
— Как это можно? Любить всех? А как же тогда быть с врагами? Ведь они есть у каждого…
— Вот–вот, и Святослав тоже твердит. — Ольга подняла руку, и камень в перстне — подарке князя Олега Вещего — сверкнул неожиданным лучиком.
Порсенна улыбнулся:
— Твой языческий — почти свекор! — посылает тебе помощь…
И вдруг княгиню Ольгу пронзило острое чувство, что она недооценивала старика, не понимала его полного знания — о многом… о многом…
Будто в подтверждение этих мыслей княгини Порсенна сказал:
— Твой Бог велит любить всех!.. Хорошо! Но скажи — как можно любить ехидну — ту, что убивает свою мать, рождающую это чудовище, ведь она разгрызает у нее чрево, чтобы самой выйти на свет. Я — что, тоже должен любить и ее?
Княгиня молчала, пораженная тем, что Порсенна так точно ударил, может быть, в самое больное место. Слова Святослава: «Как можно христианам ходить на войну, если они призывают прощать своих врагов? Греки лицемеры, им все нипочем, но нам‑то зачем?» — опять ей — уже в который раз! — припомнились вживе.
— И хорошо бы ехидна разгрызала чрево матери, если та родить не может. Но ведь просто рвется на волю поскорей, ей ждать невтерпеж…
— Спаситель говорит о людях, а не об ехиднах, — промолвила наконец Ольга.
— Ах, о людях?! — почти зарычал Порсенна. — Что же ты тогда древлянам‑то не простила смерти мужа? И правильно сделала! Нельзя было этого простить. Если бы ты не пошла тогда войной на них, столицы града Киева уже бы не существовало. И Перун ваш Полянский валялся бы на кострищах… Ты скажешь, что тогда была язычницей. А если сейчас вновь печенеги нападут? Простишь им? Отдашь Киев на разграбление? Что же ты молчишь, княгиня?
Порсенна вскочил и подбежал к столу, налил воды из ковшика, в маленький, с вырезанной на нем утицей, улыбнулся:
— Все внуков балуешь? А ведь именно им придется решать судьбу богов…
Холодок сжал сердце княгини.
— Да, придется им, — эхом ответила она старику.
— Я не верю во всемогущество одного Бога…
— Почему же одного? — сказала княгиня Ольга почти спокойно, — там три бога, троица, как у всех…
Порсенна пробормотал:
— Бог отец, Бог Сын, Бог Дух Святой… У каждого отца — почти! — у меня нет! — есть сын. Значит, тут настоящий Бог Отец и Дух Святой… Так?
Теперь встала княгиня Ольга. Она любила старика, но не выносила, когда он принимался рассуждать о христианстве…
Однако верная своей выдержке и правилу не показывать сразу собеседнику своего недовольства — кем бы он ни был, — княгиня Ольга подошла к резному угловому ларчику, открыла его и взяла, почти не глядя, длинную маленькую склянку с прозрачной жидкостью. Открыла пробку, понюхала и поставила на стол.
— Вот смотри, Порсенна, могу дать тебе в дорогу в Растов Великий — мало ли что может случиться в пути! — Княгиня долго протянула а–а-а, взглянув лукаво, показывая, что ничего не пропустила из объяснений про этрусское прошлое княжества. — Это святая вода. Из Царьграда. Стоит уже у меня два года. Ничего с ней не происходит — ни цвет, ни запах не меняется… Вот это и есть могущество христианской Троицы…
Старик неподвижно смотрел на княгиню Ольгу.' Она не поняла этого взгляда и продолжала:
— Шестого второго зимнего месяца Бог открыл небеса, когда в воды реки Иордан вошел Господь наш Иисус Христос, — Ольга осенила себя крестным знамением, — и тогда Бог Отец отворил небеса, выпустил Святой Дух, и он голубем сел на голову Христа… А вода вся — не только в Иордане, но во всех реках, источниках, озерах, морях сделалась священной. Вода этого дня целительна, она излечивает раны, и ты, Порсенна, знаешь, что рана Святослава была излечена именно этой водой, хотя он не христианин. Но по моей молитве Бог ему помог. И святая вода также…
Порсенна молчал, и княгиня подумала: «Ему нечего мне возразить!»
— Да, княгиня, ты права… — наконец заговорил он. — День, когда небеса или те, кто там находится, делают воду спасительной для человека, целебной, лечат его болезни, освобождают от злых сил и демонов, — благословенный день богов…
Княгиня Ольга почувствовала, как щеки ее вспыхнули, словно у девушки. Она была рада услышать такие слова от непокладистого старика. Но он продолжал:
— Этот день — единственный во всем году. И тайна этого дня сохранялась жрецами тысячелетиями…
Он подвинул к себе флакон, взял его в руки и прислонил к щеке.
— Подумай, княгиня, какая великая тайна заключена здесь… Один день в году… То, что хранилось бережно и тщательно… Сколько поколений жрецов Египта, Вавилона знали и охраняли тайну этого дня как величайшую тайну пирамид, христиане выбросили всей толпе… Теперь каждый холоп и смерд на Руси, не говоря уж о других народах и землях, знает, в какой день после зимнего солнцеворота наступает сокровеннейший день человеческого спасения… Вода становится лекарством и может спасти…
Княгиня Ольга молчала, пораженная.
Старик, казалось, ушел в себя. Он не отнимал склянки от лица.
Наконец Порсенна поднял голову, морщины на его лице будто резче прорезались, глаза ушли глубже, и Ольга невольно подумала: «Как же он стар! Какой Ростов, какие этруски… Никуда его не отпущу…».