Известно, что братья сели на корабль и отправились на берега озера Меотиды в Хазарию и к Каспийским воротам Кавказских гор. Не сохранилось упоминания о том, где состоялась их встреча с хазарским каганом. На обеде у правителя, но в каком именно месте земли — не сказано. Но важно ли, где это было, ведь главное, что происходит между людьми, это разговор. И порой то, кто и что говорил, бывает важнее упоминания о месте этой беседы.
Каждый христианин в киевской общине — в том числе и княгиня Ольга — знали, что именно произошло на обеде у хазарского кагана. Придворные спросили прибывшего на обед Константина–Кирилла: «Каков твой сан, чтобы тебя посадить в соответствии с ним?»
На это славянский философ — ибо он был славянин, хотя и происходил родом из греческой земли — ответил: «Мой дед был великий и славный и стоял близко к царю, но потом сам отверг данную ему великую честь и был за это изгнан. На чужбине же он обнищал и родил меня. Поэтому у меня нет былой дедовой чести, я — Адамов внук». Все были поражены мудростью ответа, и гость был усажен на почетное место.
Хазарский каган взял в руки чашу с вином и сказал: «Пью во имя Бога Единого, сотворившего всякую тварь».
Философ взял свою чашу и сказал: «Пью во имя Бога Единого и Слова Его, ибо Словом сотворена всякая тварь, и Словом утверждены небеса, и за Духа Животворящего, от коего исходит сила их».
Далее он объяснил собравшимся, почему вера в Святую Троицу более истинна, чем все другие веры: «Христовы заповеди открывают суровость Божия жития, но потом в вечных чертогах приносят стократный плод».
После бесед Константина–Кирилла в Хазарии крестилось двести человек, а каган предложил ему многие дары, но тот отверг их и попросил правителя отпустить пленных греков. Так братья увели с собой двести пленных греков, что, по словам Константина–Кирилла, было для него дороже всяких даров.
А когда вернулся он в Царьград, то на чаше Соломона, которая хранилась в храме Святой Софии после взятия Иерусалима римлянами уже восемь веков, сумел прочитать надписи еврейские самаритянские[237], которые до него никто не смог ни прочитать, ни растолковать.
Вот что было прочитано философом Константином–Кириллом на чаше Соломона[238], хранящейся в храме Святой Софии в Константинополе: «Чаша моя, чаша моя, прорицай, пока взойдет звезда! Напои сперва Господа, бдящего и ночью!» Другая надпись гласила: «Из иного дерева сотворена для вкушения Господнего. Пей и упейся радостью и возопи: Аллилуйя». И, наконец, третья надпись: «Вот — Князь, и узрит весь сонм славу Его, и Давид среди них»[239].
После надписей стояло число 909, а сама чаша была сделана из драгоценного камня, философ считал это число пророчества о рождении Христа со времен Давида…
Когда княгиня Ольга была в Царьграде, то слышала об этой чаше, но не видела ее, а толкований числа было множество.
Вскоре после Хазарии призвал опять философа Константина–Кирилла византийский император и сказал, что просил его моравский князь Ростислав прислать учителя и епископа для объяснения и вразумления христианской веры.
Философ же, видимо, помня о русской азбуке и русских письменах, «о гласных и согласных», сказал императору: «С радостью отправлюсь туда, если у них есть буквы для их языка». Так мог сказать философ только после того, как он встретился с русскими письменами и ознакомился с «буквами их языка».
Император ответил Кириллу, что он искал эти буквы, но не обрел их. То есть византийский кесарь не видел русских книг и сказал Кириллу, чтобы тот просил у Бога, ибо он отворяет всем стучащим.
Философ Кирилл стал молиться, и ему явился Бог, и тогда он «сложил буквы и начал Писать евангельскую беседу».
Немецкие священники оказали Константину–Кириллу в Моравии огромное сопротивление, уверяя, что искони для богослужений годны Только три языка: еврейский, греческий и латинский, славянский же совсем для таких высоких потребностей не может служить.
Имея на руках древние манускрипты, писанные глаголицей, философ мог ответить противникам, что славянский язык уже имеет Божьи книги, называя врагов славянских «пилатниками», так как на кресте, на котором был распят Иисус Христос, Пилат повелел сделать надпись именно на этих трех языках. Славянский же чист был перед Христом.
Княгиня Ольга так и не смогла дознаться у рассказчиков, когда побывал в Киеве философ Константин–Кирилл — по дороге в Хазарию или когда возвращался обратно, но все были уверены, что братья посетили город, обрадованные встречей в Херсонесе с человеком, благодаря которому они узнали о русских письменах!
После Моравии, где они провели сорок месяцев, братья отправились в славянское княжество в Паннонию, где правил князь Коцел[240] (уже потом оно было захвачено уграми–венграми), и дальше в Венецию. Там на Константина–Кирилла опять накинулись «триязычники». И опять философ говорил о древности русских книг. Ему кричали: «Ведь в древности никто не обрел их — ни апостол, ни Папа Римский, ни Григорий Богослов, ни Иероним, ни Августин. Знаем мы лишь три языка, на которых подобает славить Бога: еврейский, греческий и латинский». Но философ увещевал противников, уверяя, что другие народы также имеют свои грамоты и воздают Богу на своих языках, назвал армян, персов, абхазов, грузин, согдийцев, готов, авар, турок, хазар, арабов, египтян: «Знаем же мы много народов, понимающих книги (и славяне в их числе!)!»
Призвал к себе братьев папа римский. В Риме он принял книги славянские и освятил их. Возможно, это были манускрипты, писанные как глаголицей, так и кириллицей. Подтверждает эту гипотезу и то, что ученики не успели бы переписать за короткий срок столько книг.
Славянские книги папа римский освятил в храме Санта Мария Маджоре, а в храме Апостола Петра отслужили литургию на славянском языке. Пели потом и в храме Святого Андрея, который ходил по русской земле, и в храме Апостола Павла. Философ же Константин внезапно расхворался, принял иночество с именем Кирилл и скончался в Риме в возрасте сорока двух лет[241]. Существовала легенда, что в Хазарии ему дали ядовитое зелье, но оно на него не подействовало; ходили упорные слухи и о том, что в Риме он был отравлен. Перед смертью Кирилл сказал Мефодию: «Ну вот, брат, были мы оба в одной упряжке, прокладывая одну борозду, теперь падаю я на ниве, окончив день свой. А ты сильно любишь гору, но не оставляй ради нее учительства, ибо чрез него достигнешь ты спасения». Гора — это был уединенный монастырь, где жил Мефодий, пока не призвал его брат (гора Олим в Малой Азии).
Вместе с Кириллом в Моравии они перевели Евангелие, Псалтырь, да еще «Апостол» и избранные службы и Номоканон. Оставшись без брата, Мефодий усадил двух своих лучших учеников, и они перевели на славянский язык почти весь Ветхий Завет. Номоканон же — это Кормчая книга.
На Руси знали о трагической участи Мефодия, постигшей его после смерти брата в Риме. Знали, что он сражался с немецкими епископами, выступавшими против него несмотря на то, что римский папа рукоположил его в архиепископа Моравии и Паннонии; как был Мефодий отправлен на суд и послан в тюрьму в Швабию, где пробыл около трех лет…
Он скончался 6 апреля 885 года и был погребен в соборе Велеграда. Отпевали же Мефодия на трех языках — греческом, латинском и славянском. Ученики Мефодия ушли в Болгарию, где их принял радушно князь Борис….
Неожиданно в памяти княгини Ольги всплыла Азбучная молитва, которую твердил князь Святослав, заучивая в детстве глаголицу:
Аз словом сим взываю к Богу:
Боже, всего сущего создатель,
Видимого и не видимого!
Господня Духа живого ниспошли мне,
Дабы вложил Он в сердце мое Слово.
Есть оно благо для всех нас,
Живущих по заповедям Твоим…
Святослав артачился, но память у него была преотличная, и выучил он азбуку мгновенно, учитель был христианин–болгарин…
Давно, давно это было…
Особо ему нравилась своей непонятностью строка:
Шестикрылую мощь восприму я…
Он всегда хотел быть сильным и восприять любую мощь!
Сколько всего пронеслось, сколько ожило в памяти и лишь только потому, что Аноза–Фарид начертал ей свое письмо старой глаголицей.
Глава 26Богомилы на Руси, или красный мак
Для княгини Ольги было полной неожиданностью, что Святослав после своего быстрого возвращения так скоро согласился на отъезд Малуши. Княгине казалось, что Малуша забудет о своем намерении, оно растворится в супружеском согласии, как только Святослав окажется рядом. Но — нет!
Все развивалось стремительно. Она даже не успела толком представить, как Малуша сумела уговорить не слишком покладистого Святослава. Они вошли к ней оба — сияющие, ласковые, согласные во всем друг с другом — сердце у княгини подкатило к горлу, на глазах выступили слезы. «Дети мои!» — только и сумела вымолвить…
Святослав обнял Малушу за плечи и сказал:
— Мамо, эта умная «кукушка» перекуковала меня, и я согласился, чтобы воевода Борич отвез ее в Малушино и оставался бы там с ней до той поры пока, как он посчитает… будет в этом нужда. Все, кого назовет Малуша, также поедут с ней и будут там прерывать, чтобы ей помогать и облегчать жизнь, способствовать ее удовольствию…
Малуша взглянула на него, и Святослав улыбнулся:
— Ну, не столько удовольствию, сколько ее радости увидеть любимое село…
«Умная, умная Малуша, — вспомнила княгиня Ольга нянькины слова, — не просто умная, а разумная, что гораздо выше… Почему — выше? Не знаю, но выше… Ум может жизнь не охватывать, а разум всегда в ней разберется… И потом для разума всегда нужен и характер, чтобы себя и свои желания обуздать с тем, что хочется, — с этим совладать. Вот это и есть разум…»