В сумерки на постоялом дворе стали собираться веселые хмельные холопы — полученные деньги они явно использовали по назначению. Пахом велел хозяину накрывать стол в трапезной, потчевать нагулявшуюся свиту. Князья же поднялись к Друцкому — перекусить за отдельным столом. Но едва они помолились и собрались разделывать запеченную в тесте цаплю, как в дверь постучали, просунулся незнакомый смерд:
— Прощения просим, бояре. Не здесь ли князь Сакульский ночевать изволит?
— Нет, не здесь, — отодвинулся Андрей. — А что у тебя к нему за нужда.
— Боярин Кошкин Иван Юрьевич прибыл, срочно к себе зовет. Надобность у него какая-то. Здесь рядом, через двор всего.
— Странно… — поднялся Зверев. — Извини, княже. Коли дьяк сюда примчался, приказ бросил, значит, случилось что-то серьезное.
— Я провожу, княже, — подобострастно поклонился слуга.
— Жди здесь… — Андрей буквально на секунду заскочил в свою светлицу, накинул поверх ферязи стеганый, подбитый енотом налатник, на голову поверх тафьи насадил треух, опоясался, вышел в коридор: — Показывай дорогу.
На улице было черно — ни зги не видно. Возможно, свет из маленьких окошек постоялого двора и позволял кому-то что-то различить. Но для этого глаза должны были хорошо привыкнуть к темноте — а Андрей после яркого трехрожкового канделябра практически ослеп.
— Постой, ты где? — окликнул он ушедшего вперед проводника. — Проклятье! Подожди немного…
Остановившись и закрыв ладонями лицо, он быстро прочитал заговор на кошачий глаз, опустил руки. День не наступил, но мир вокруг выпучился из беспросветной мглы, став хотя бы серым. Сараи, столбы, ворота, копешку сена возле конюшни, ворота он различал. А вот смерда — почему-то нет.
— На улицу, что ли, двинул? — Андрей ускорил шаг, толкнул калитку, вышел на середину накатанной до зеркального блеска улицы: — Эй, человек, ты где?!
— Это он… Он… — докатился шепот до его обостренного заклинанием слуха.
От забора напротив отделились две фигуры, еще пара появилась справа, скрипнул снег за спиной: кто-то отрезал его от калитки.
— Да где же ты, провожатый? — не так уверенно переспросил князь, двинулся вперед, к парочке, в которой каждый был выше его почти на голову. Ладони крест-накрест легли на рукояти ножа и сабли. — Отзовись!
— Я здесь, — глумливо хохотнул ближайший «прохожий», послышался шелест стали. Андрей качнулся вправо, пропуская мимо вполне ожидаемый удар, рванул оружие, первым же стремительным движением скрещивая его, словно ножницы, на горле убийцы. В лицо ударили брызги, пахнуло влажным теплом. Второй тать ударил чуть запоздало, но сильно. Князь повернулся боком, инстинктивно втягивая живот. Сабля его оказалась слишком высоко, и чтобы закрыться, и чтобы ударить, а вот косарь — как раз за спиной противника. Зверев со всех сил пырнул врага под лопатку, мысленно молясь, чтобы на том не оказалось кольчуги, крутанулся, прыгнул навстречу остальным душегубам. Они уже соединились — трое на одного, — и Андрей резко присел, посылая правую ногу вперед. Натоптанный снег оказался скользким, он упал на спину — но ногой попал по ступне левого убийцы. Тот рухнул вперед — осталось только подставить ему косарь под подбородок. Не вставая, князь рубанул ближайшего врага по голени, откатился, попытался встать — тут на него напрыгнул последний тать, ударил ножом в шею, но в темноте чуть скосил с ударом и, попав по свисающему краю треуха, сорвал его с головы. Андрей снова опрокинулся, ударился головой о ворота.
— Н-на! — В этот раз нож был нацелен в глаз, но его удалось отвести саблей. Послышался шелестящий посвист, князь поспешил соскользнуть пониже. Грузик кистеня с грохотом врезался в забор, тать отдернул оружие, замахнулся снова. Андрей, извернувшись набок, резко рубанул навстречу саблей. Сталь и запястье убийцы соприкоснулись — и кистень, разбрасывая из застрявшего в петле обрубка капли крови, отлетел в сторону.
— Ты что же это сделал, выродок? — как-то растерянно пробормотал тать. — Зачем?
— Хобби… — Андрей снизу вверх, как привык поступать с одетым в доспехи врагом, ударил его в живот.
Наконец он встал, откинул полешко, коим оказалась подперта калитка, вошел обратно на двор, добрел до крыльца, поднялся, толкнул дверь и упал внутрь…
— Эк ты неудачно, Андрей Васильевич, — привел князя в чувство заботливый голос Пахома. — Нехорошо получилось, обидно.
— Что там? — открыл глаза Зверев. — Я долго без сознания? Меня сильно порезали?
— Налатник — так просто в куски, княже, — сообщил дядька. — Ферязь попортили знатно, прямо по шитью. Теперича не одеть будет. Сапог вот тоже испорчен.
— Хватит тряпье жалеть, злыдень! Со мной что? Сильно ранен?
— На брюхе порез длинный, но неглубокий. За неделю затянется. На плече дырка, ухо порезано, синяков несколько.
— И все? Почему же я сознание потерял?
— Ты, княже, как вошел… А сапоги-то все в крови. Ну, поскользнулся, да головой и об столб, что лестницу подпирает. Сказываю же, неудачно вышло. С пятью татями управился, а тут на ровном месте чуть голову не потерял. Обидно, мыслю.
— Давно я без сознания?
— Дык, с вечера и лежишь. Уж часа два как.
— Тьфу, а я уж подумал… — дернулся было Зверев, но Пахом тут же прижал его грудь ладонью:
— Не шевелись, княже, рана на брюхе разойдется. Надобно хоть ночь перележать, дабы запеклась. Да еще пару дней резко не шевелиться. Ты лежи, Андрей Васильевич, лежи. А чего надобно, я принесу.
— Что с татями, не знаешь?
— Троих ты, батюшка, порешил, один с ногой увечным останется, еще один дышит, но слаб и кровью истекает. Мыслю, вскоре преставится.
— Князя Друцкого позови! Надобно хоть одного живым оставить. Спросить надобно, кто послал уродов.
— Дык, княже, Юрий Семенович первым делом за спрос взялся. Как тебя сюда донесли, так он зараз в сарай к татям и побег с двумя холопами.
— В сарай?
— Так не в дом же их нести, душегубов.
— И то верно, — признал Андрей. — Ну, коли мне вставать нельзя, тогда свечи задуй. Заснуть попытаюсь.
Но сон не шел, в голове из угла в угол бродили всякие думы. Бродили, но никак не складывались.
Когда смерд из Торопца начал рассказывать про ливонцев неприятные вещи — его повязали в тот же день, и сам царский писец, и лично князь Старицкий, двоюродный брат государя, не поленились истребовать для него страшной кары.
Заботились о чести послов? Может быть.
Когда князь Сакульский не успокоился и приехал сюда, его проследили — значит, нервничали. В первый же день попытались подкупить. Не получилось — решили и вовсе убить. Зачем? Почему? Из-за кусочка суши с полунищим населением, хозяева которого даже дань толком собрать не могут? Ладно бы, ливонцы так свои земли от завоевания спасти пытались — а то ведь свои вредят, царские любимчики. Подкуплены? Тоже непохоже. Нищей Ливонии такие высокопоставленные бояре не по карману. Неужели просто из желания России навредить стараются? Не хотят, чтобы она к Балтике вышла, на ее берегах закрепилась?
И как ни крутил Андрей эти мысли, иного мотива, кроме природной подлости и русофобии, в Старицком, Адашеве и компании он найти не мог. Отчего желание довести дело до конца только крепло.
Через два дня, вскоре после заутрени, в час, когда ливонское посольство выехало из Москвы, направляясь в Александровскую слободу, князь Андрей Сакульский вошел в ворота крепости. Его пытались остановить три раза, но выданная в прошлый визит грамота играла роль «золотого ключика», мгновенно устраняющего все преграды.
Всероссийский игумен пребывал у себя в келье — в той самой светелке, в которой уже не раз принимал князя. Он беседовал с людьми простецкого, купеческого вида — в одежде опрятной, даже дорогой, но не столь броской, как у большинства служилых людей. Ведь каждый боярин, а уж тем более князь стремился подчеркнуть богатство свое и своего рода. Купцы, особенно вне родных селений, старались вести себя поскромнее.
— Андрей Васильевич? — увидев гостя, чуть приподнял брови государь. — Рад, что не забываешь о моем приглашении. Проходи. Вот, знакомься, это Иван Нос, — указал он на грузного мужика в рубахе и армяке, с большой красной бульбой между глаз. — А это Федор Христианин. — Второй гость, с ярко-рыжей бородой и множеством оспин по лицу, предпочитал носить шелковую рубаху, атласные шаровары и синий зипун с белыми шнурами по швам. — Это Арей Ласточкин и Михайло Смоленский…
— Хорошего вам дня, добры люди, — коротко кивнул Андрей.
Реакция князя заметно разочаровала[183] царя, он чуть сморщил губы, взял с пюпитра мелко исписанные листы мелованной бумаги, роздал мужикам:
— Ступайте, учите. Князь, вижу, о чем-то известить меня торопится. Да благословит вас Господь. Жду вас послезавтра, сразу после службы.
«Ого, — мысленно удивился Зверев. — Оказывается, смерды здесь частые гости!»
— Чем обязан твоему вниманию, княже? — перебил его думы Иоанн. — Нечто ты решил желания мирские, суетные отринуть и Руси нашей себя без остатка посвятить?
— Прости, государь, — склонил голову Зверев, — не способен я на самоотречение, равное твоему или избранных слуг твоих. Слаб душой, о княжестве, о жене, о детях своих забыть не могу. Сын у меня вот летом родился. Как от него отречься, как забыть?
— Что же, Андрей Васильевич, понимаю, — повел бровями Иоанн. — Каждому своя юдоль свыше дана, не нам в промысел Божий вмешиваться. Заветы главные ты хранишь, плодишься и размножаешься, как Господь завещал. Сия стезя для рода людского и промысла высшего тоже важна.
— Но и про интересы государевы я не забываю, — вскинул голову Андрей. — Ведомо мне стало, что магистр Ливонского ордена и послы его намерены тебя бесчестью подвергнуть. По слову твоему, во исполнение обязанностей исконных собрали они в землях своих Юрьеву дань. Однако всем им известно, что склонен ты клятвам верить, коли они на кресте или Библии принесены. Посему намерены ливонские кавалеры собранное серебро себе оставить, тебя же пустыми обещаниями обмануть, бессмысленными переговорами запутать, время оттянуть, а как момент слабости русской настанет, так и вовсе от клятвы отказаться. В хитрости своей они уверены, а над честностью твоей насмехаются. О сем я тебя решил предупредить, дабы ты знал, с кем имеешь дело и позора мог избежать. Не поддавайся глупому обману, Иоанн Васильевич, не попадись в ловушку предательства. Не верь ливонцам! Заставь их подтвердить свое подданство и заплатить положенные подати полностью.