— Понятно…
— Не смотри на меня так! — рывком поднялась Варвара. — Неуютно мне.
— Я и не смотрел.
— А то я не чувствую! — Женщина отошла к печи, загрохотала крышкой, взялась за ухват. Зверев отвернулся, чтобы не смущать хозяйку.
— Сколько у тебя детей ныне, княже? — спросила Варя.
— Трое. Старшие девочки, и сын уже ходит.
— Трое, значит, — повторила она, возвращаясь к столу. — Счастливый. Я ведь все понимаю, княже. Я девка дворовая без роду и племени, ты барчук. У меня лишь любовь, а за княгиней твоей — и титул, и земли, и узы кровные. Тут и не захочешь, а десять раз подумаешь. Коли же отец с матерью решили, и вовсе делать нечего. Понимаю, не виновен ты. И боярин с заботой ко мне… А все равно здесь, в сердце, колет и колет. Колет и колет…
— Варя, Варенька, ты чего? — Он успел вскочить и прижать ее к себе, чтобы не увидеть женских слез. Лишь ощутил, как вздрагивает Варя в крепких объятиях.
— Теперь и вовсе одна… — выдохнула она ему в шею. — Такая вышла забота.
— Не нужно быть одной, — ответил он. — Ты ведь не холопка, человек свободный.
— А не люб мне никто более! Все мы, бортниковы дети, однолюбы! — со злостью стукнула она кулаком ему по спине. Удар получился ощутимым: работа с ухватом накачала женщине крепкие мышцы. Андрей сразу пожалел, что снял зипун, а поддоспешник оставил дома.
Тут в доме хлопнула дверь — и Варвара тут же отпрянула, утерла глаза, наклонилась к горячему горшку.
— В Москву поехали, там одна не будешь.
— С женой твоей под одной крышей жить? Смотреть, как ласкаешься с ней, милуешься, как в опочивальню ведешь?
— Значит, отказываешься? — Хождение по кругу Андрею начало надоедать.
— Думаю, — пожала плечами хозяйка.
— Пятнадцать яиц, — сообщил, входя в комнату, паренек. — Я их в сенях в корзину сложил. Жеребца в конюшню отвел, холодно все же на улице. Красавец конь!
— В конюшню? — переспросил князь, наклонился к слюдяному окошку. — Заболтались мы, Варя. Смеркается. Где стелить мне станешь, красавица? Ехать мне, похоже, уже поздно. Что за места возле твоего хутора, я не знаю, в темноте недолго и заблудиться.
— На сеновале и дворе ныне холодно, там тебя, княже, не оставишь. В светелке своей постелю, за печью, — решила женщина. — Там тепло и тихо. И с утра не потревожу, как затапливать начну.
— Стели, — кивнул Андрей. — День у меня сегодня был длинный, а ночь короткая. Пожалуй, прямо сейчас и лягу.
— Сейчас, токмо лампу запалю.
Закуток за печью оказался весьма уютным. Без окон и всего пять на пять шагов, но зато большую его часть занимала пахнущая полынью постель, а близкая стена выбеленной печи обещала обеспечить теплом на всю ночь. Андрей с наслаждением разделся — устал за время путешествия на привалах в одежде спать, — вытянулся на травяном тюфяке, укрытом свежей простыней, и почти мгновенно провалился в небытие. Князь и не заметил, сколько прошло времени, прежде чем зашуршало сено и тюфяк сгорбился, выталкивая его из сна в реальность.
В светелочке было темно, темно непроглядно. От печи тянуло жаром, и он, не поняв поначалу, в чем дело, отпахнул одеяло, повернулся на спину, раскинув руки, — и попал пальцами в живое тело. Андрей приподнялся, повел ладонью дальше по тонкому сатину. Мягкая нога свешивалась вниз. Он скользнул рукой в другую сторону: вверх, по горячему бедру, попал на мягкий бок и двинулся выше, по ребрам, пока пальцы не обняли горячую грудь.
— Не нужно, княже, не балуй, — попросила женщина, но руки не оттолкнула. — Я все думу думаю. Нельзя никак хозяйство налаженное бросать. Жаль отдавать в руки чужие, ведь попортят все! И Василию Ярославовичу помочь хочется.
Вместо ответа Зверев приподнялся, опрокинул ее на спину, с легкостью нашел губами горячие губы.
— Тише, тише… — попросила она, жадно отвечая на поцелуи. — Андрейку разбудишь.
В темноте узнать, кто и что делает, было невозможно. Зверев торопливо сорвал с себя исподнее, а когда снова наклонился к губам — попал щекой в ее колено, стал целовать его, поднимаясь все выше и выше. Пока Варя не застонала в голос и не схватила его за уши, рывком подтянув к себе, сама заткнула его губами свой рот, чуть не вцепившись в них зубами, и в этот миг их тела стали единым целым — зубы вправду сомкнулись, но Андрей не ощутил боли, залитый ярким, как пламя сухого пергамента, наслаждением. Он даже увидел во мраке цвет этого наслаждения: прозрачный алый цвет спелой земляники. Оно не обрывалось, оно становилось все ярче и сильнее, оно тянулось куда-то в бесконечность — а может, это остановилось само время…
Вечности не выдержало тело — оно взорвалось, выталкивая наслаждение из себя прочь, осветив князя последней, самой яркой вспышкой и тут же, мгновенно, обмякнув полностью, до последней мышцы.
— Варенька… — только и смог выдохнуть он.
— Я поеду с тобой куда угодно и когда угодно, — прошептала она в ответ. — Только намекни.
А князь Андрей Сакульский запоздало вспомнил, что он все-таки женат и намерен не изменять любимой Полинушке до конца жизни.
Москва
По пути на Бабин хутор Андрей неудачно упал на реке вместе с конем и разбил лицо. Во всяком случае, именно так он объяснил матери распухшие, посиневшие губы и то, почему не вернулся в усадьбу в тот же день. Поверила матушка, нет — осталось неизвестным. Зверев проходил весь день в повязке с сырым мясом на рту и вести с ним разговоры было невозможно.
Вопросы с хозяйством Варвары, вдовы Мошкариной, боярыня решила просто: за скотину заплатила, дабы не решать, каковая из нее насколько хороша и чем потом, коли что, заменять придется. С рыбным промыслом, двором и земельным отрезом — сохранить пообещала за нею на пять лет и обратно поселить, коли вернется. А не вернется — так и уговору конец. Остальные споры и сомнения Ольга Юрьевна легко рассеяла, вдруг вспомнив, что Мошкарины ямских сборов аж одиннадцать лет не платили — а то ведь уже не оброк, а тягло государево. Хозяйка тут же отступила и получила от боярыни грамоту, что все оброки ею выплачены и долгов за Варварой нет. То есть человек она вольный и имеет полное право отправляться туда, куда душа ее пожелает.[202]
Иных задержек в сборах не случилось, и еще до рассвета второго дня князь Сакульский со свитой из пяти холопов, вольноотпущенницы и ее сына отправился в путь.
В Луки Великие Зверев заезжать не стал, дабы зря Пахома не тревожить и времени не терять, и с двумя малыми привалами шел до глубокого вечера, завернув на ночлег в постоялый двор купца Гречишина. Видать, на гречихе хозяин когда-то заметно поднялся.
Ночевать с Варей в одной светелке князь поначалу не собирался, думал вместе со всеми в людской оставить. Но увидев, сколько там незнакомых проезжих всякого вида укладывается, передумал и забрал к себе вместе с сыном. Так оно дальше на всем пути и повелось. От Гречишина двора к Жижицкому озеру, от озера к Хмельному Погосту, от Погоста к Ушанам. Ямы с почтовыми лошадьми, окруженные постоялыми дворами, стояли на тракте примерно в двадцати верстах друг от друга. Аккурат на расстоянии, которое лошадь пролетает во весь опор за час, не падая с ног при этом. Обычные верховые путники столько же проезжали за день, а груженые телеги проползали за два.
Долго и нудно, день за днем: подъем и завтрак еще в темноте, потом длинный переход, полуденный привал — отдых, обед и неторопливая переседловка, — и новый переход до самой непроглядной темноты, постоялый двор, сытный ужин с пивом или хмельным вареным медом. А на рассвете — снова в седло.
Как ни спешил князь — а быстрее двигаться не мог. Опыт дальних походов не раз доказывал, что попытка поторопиться приведет к обратному результату — через пять-шесть дней скакуны начнут банально падать с ног. Природу не обмануть. Или двадцать верст рывком, а потом день отдыха, — либо сорок верст за день, и сутки отдыха потом. Либо двадцать верст в день — но непрерывно, день за днем, без опасения загнать и потерять лошадей.[203] Быстрее мчаться можно только на почтовых — но взять проезжую грамоту на всех людей даже князю Сакульскому было не по карману. Да и без припасов остаться нельзя — а походные тюки на почтовых не навьючишь. Это ведь еще и заводных придется по полному разряду оплачивать!
Потому-то и пришлось князю набраться терпения и ждать, ждать, ждать, запивая скуку вином и мечтая о покупке ходких туркестанских лошадей, что способны, по рассказам, одолевать за три дня по сто пятьдесят верст — и после этого не падать! Но и они, конечно, оставались весьма дорогим удовольствием. Всю дружину на них не пересадить. Разве только для себя одного завести, для престижа. Ну, и породу в имении немного улучшить — тоже будет хорошо.
Шестнадцать дней, один к одному, бесконечных и однообразных, мчались они по Пуповскому шляху, прежде чем к полудню пятнадцатого наконец проскакали под трехглавой надвратной церковью Литовских ворот. Еще два часа пришлось пробираться по переполненным улицам. Наконец холопы раскрыли перед князем дощатые, расписанные лилиями и освященные образом святого Николая ворота.
Внутри было дико, пусто и заброшенно. Толстый слой снега, прорезанный лишь одной тонкой запорошенной тропинкой, нечищеные крыши и крыльцо дворца, тишина в сараях и хлеву, ни единого дымка из труб, закрытые ставни окон, давно нетронутая, потемневшая со всех сторон копна сена. Подворье можно было бы принять за мертвое, если бы не лай в загородке для сторожевых псов.
— Тэ-эк, — потянул князь. — Ну, коли собаки тявкают, стало быть не все потеряно. Кто-то их подкармливает.
— Может, добры люди какие? — осторожно предположила Варя.
— Судя по следам, обитают они во дворце. А коли так, то или не чужие, или не добрые. — Андрей подъехал к конюшне, спешился: — Мефодий, Воян, Полель! Коней примите, расседлайте… В общем, не маленькие, знаете, что делать. Колодец за сараем, коли не знаете. Боголюб, Никита, баней сразу займитесь, а то мы все уж две недели не парились.