— На горке храмовой в пятнашки бегает. Так коли в Белоозеро — может, и мы с тобой?
— Там же ссылка, милая. Зачем детям-то все это видеть?
— Недоговариваешь ты чего-то, батюшка, — покачала головой Полина.
— И торг еще небольшой мы задумали. И еще кое-какую мелочь… Но это недолго, хорошая моя. Скоро вернусь. Вот те крест, быстро.
— Ладно, — вздохнула княгиня. — Коли так, пойду тебя собирать. С ратным делом уходите или без?
— Без, Полюшка, без. Большой припас ни к чему.
— Коли без рати, так и то слава Богу, — перекрестилась княгиня. — Мужняя жена, а из двенадцати месяцев что ни год одна.
Человек предполагает, а Господь располагает. Лихой ладожский шторм, налетевший невесть откуда, скомкал планы путников, и от причала они отвалили лишь в день Кузьмы-морковника, когда по обычаю на Руси сеют морковь и свеклу.[221] После непогоды ветер переменился, и в первый же день ушкуй промчал все буйное озеро от берега до берега, и даже проскочил на несколько верст вверх по Свири. Места здесь считались неспокойными, и причаливать не стали. Тем паче что на борту княжеской яхты имелись и мягкая постель в небольшой, но выстланной коврами каюте, и стол, и отдельный сундучок с вином и провизией, и даже пара книжек в дорогу. Молитвенник и Жития святых.
Поутру двинулись дальше, и за двое суток пробились в Онежское озеро — чтобы в первый же день повернуть в Вытегру и опять ползти против течения. Но ко второму вечеру ушкуй добрался до волока, к полудню нового дня дружная бригада перетащила его на сверкающих салом салазках в Ковжу, и уж тут, вниз по течению, путники к вечеру оказались на Белом озере. Правда — у противоположного от Белозерского монастыря берега.
Сказать, что Кирилло-Белозерский монастырь — крепость, значит не сказать ничего. Монастырь превосходил размерами такие города, как Смоленск или Великие Луки, а некоторые башни его были столь велики, что и в московском кремле подобных не отстроено. За шатрами башен сверкали золотом десятки церковных луковок. Кирпичные стены вырастали прямо из воды, отражаясь в низких пологих волнах, а вот купола — рассеивались, желтея в воде слабым невнятным маревом.
Примерно треть монастырского острова находилась за пределами монастыря. Здесь стояли амбары и навесы, от берега выступали далеко в воду множество причалов, пока еще совершенно пустых. Как водится, братия держала богатое хозяйство и вела широкий доходный торг. Больше никаких построек и палисадов округ не имелось. Да оно и понятно: в таком огромном подворье места для всех хватало и внутри.
— Риус! — окликнул корабельщика Зверев, когда ушкуй подвалил к одному из причалов. — Трюмы на тебе. У меня тут иных хлопот довольно.
— Всегда с радостью, Андрей Васильевич! — весело отозвался Рыжий. — Загрузим по самое не балуй!
Ворота монастыря ничем не уступали московским. Две арки, причем почему-то разной высоты и ширины, могучая надвратная церковь с собственной звонницей. Правда, здесь, в отличие от стольного града, ворота были сложены из камня, а не срублены из дерева. Никакой стражи, естественно, не имелось. Однако Зверев искал не какого-то служку, а родовитого князя, и потому первый же остановленный смерд тут же указал:
— Князь Михайло? Дык, за церковью Введенской обитает, вон там, по дороге сей до патриарших палат, и влево маненько. Там дом приметный, с сосками деревянными на крыльце.
По «соскам» — резным деревянным полуаркам — Андрей узилище друга своего и нашел. Князь Михайло томился в ссылке в бревенчатом двухэтажном строении на четыре печи, с шестнадцатиоконным фасадом и встроенной каретной палатой. Въездную арку на боковой стене было трудно не заметить даже издалека.
Перед крыльцом под присмотром двух дородных нянек резвились опрятно одетые детишки. Сперва Зверев подумал, что это отпрыски хозяина. Потом вспомнил, что тому уже за пятьдесят. Потом решил, что пятьдесят — это, в принципе, не возраст. Потом выбросил все это из головы, поднялся и постучал в дверь.
— Сейчас, сейчас, иду! — поднялась со скамьи одна из нянек и, переваливаясь с боку на бок, побрела к двери.
— Князь Михаил Иванович дома ли? — поинтересовался гость.
— Как же, как же… На охоту ноне сбирается…
Толстушка вошла внутрь, и минуту спустя на крыльцо по поскрипывающим доскам уверенной походкой вышел одетый в ферязь без рукавов, плечистый, но с немалым животиком, муж с темной окладистой бородой.
— Вах! — не удержался от возгласа Зверев. — Да ты просто помолодел, княже!
— Кого я вижу, друг мой! — охнул старый воин. — Андрей Васильевич собственной персоной! Возмужал, возмужал. Иди сюда, дай обниму тебя! Какими судьбами тебя на святые земли закинуло? Нечто в молитвах вдруг вознуждался? Али иная потребность занесла?
— Мимо проплывал, Михаил Иванович. Навестить решил.
— Это ты славно придумал! Давно, давно я лиц знакомых здесь не видывал. Пелагея, ступай, вели расседлывать. Не будет ныне охоты, гость ко мне приехал. А ты… — указал пальцем князь на Пахома и запнулся.
— Это холоп мой, княже. Дядька.
— То-то я смотрю, слуга незнакомый. Ступай, дядька, на кухню, угощайся моим именем всем, чем пожелаешь! И стол скажи в трапезной накрывать.
— А где у вас тут кухня-то? — уточнил Андрей.
— Я найду, княже, не беспокойся, — отмахнулся Пахом. — Вона, хлебушком свежим пахнуло. Там, стало быть, и готовят.
— А ты, ты как, Андрей Васильевич? — снова обнял гостя Воротынский. — Как жена твоя, Полинушка? Она из дома Друцких, я помню? Как старый князь? Здоров ли? Помню, когда я еще в отроках ходил, он как раз полком нашим командовал.
— Юрий Семенович вроде как здоров, ноне с семьей за море гостить уехал. Княгинюшка моя тоже на здоровье не жалуется. Дети растут, неурожаи поместье наше обходят. Лихоманка зимою в городах иных случилась… На подворьях никого у нас не уцелело. Но теперь снова в руках. Так что грех жаловаться, тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить… — Андрей постучал по перилам.
— Не тьфу-тьфу-тьфу, — расхохотался князь Воротынский, — а милостью Божией. Забыл, никак, где находишься? Тут в глаз плевать некому, я тут посажен грехи отмаливать. Ну, идем же, идем. Коли холоп твой нужную дверь нашел, так в трапезной уже накрывать должны.
— А ты как, Михаил Иванович? Как здоровье?
— На здоровье грех жалиться, Андрей Васильевич. Чай, в святой земле обитаю, под Божьим присмотром. Тут с молитвами и послушанием такая благодать, что и самого вроде как от колик исцелило, и супруга на мигрень боле не жалуется, и доченька не хворает. Даже дворня вроде как умнее стала и ворует меньше. Вот за хозяйство сказать не могу. Забрал у меня Иоанн волости мои в казну московскую, и город забрал.
— Понятно… — сочувственно кивнул князь. — Как же ты теперь жить станешь?
— Тяжело, Андрей Васильевич, тяжело. Все обкрадывают, все норовят по миру пустить. Воеводы воруют, подьячие. Не поверишь, в прошлом году мне сюда не дослано было двух осетров свежих и двух севрюг, полпуда ягод винных, полпуда изюму, трех ведер слив. Это… — Князь почесал за ухом, припоминая. — Государева жалованья не прислали ведра романеи, ведра рейнского вина, ведра бастру. Еще деньгами не пришло пятьдесят рублей мне, княгине и княжне, людям же моим, дворне, сорок восемь рублей и двадцать семь алтын! — Похоже, вороватые чиновники обидели князя изрядно, коли он помнил все до мелочей: — Двухсот лимонов еще не довезли, двух труб левашных, пяти лососей свежих, десяти гривенок перцу, гривенки шафрану, двух гривенок гвоздики, пуда воску… Ну, и еще много чего… — наконец выдохся Михайло Иванович. — Я вот мыслю, дружище, коли такая оказия, давай я тебе сие в грамоте отпишу, и ты государю передашь? Пусть он прилюдно плетей сим ворам и дармоедам всыплет!
— Коли отпишешь — конечно, передам, — пожал плечами Зверев.[222]
— Отпишу, княже, отпишу. Я тут с безделицы много писать пристрастился… Коли не лень, так пойдем, глянешь.
Вместо трапезной князья направились в светелку Михаила Ивановича, где тот отворил крышку бюро, вытянул один из ящиков, извлек из него толстенную стопку бумаги и положил перед Зверевым.
— Вот, взвесь, сколько от безделья бумаги напортил.
Андрей заглянул наугад на страницу из середины:
«…надлежит дубы молодые высаживать, дабы, вырастая, те дозорам укрытие от солнца доставляли. Поднимаясь же наверх, дозоры изрядно во все стороны степь просматривали и быстрее ворога обнаружить могли…»
Зверев глянул дальше:
«…Расставлять сообразно местности, но не далее семи верст, дабы пищальный выстрел услышать могли и на помощь заставе соседней прийти».
Он пролистнул еще:
«…пятьдесят верст, дабы всадник без сменного коня за переход одолевал легко. На дымы же сыросоломные полагаться в сем деле не след, ибо в ненастье оные и вблизи не разглядеть вовсе».
— Что это, Михаил Иванович?
— Вот, Андрей Васильевич, исходя из опыта своего долгого наставление для порубежников сочинить пробовал. «Приговор о станичной и сторожевой службе» опус сей нарек.
— Так это… — Зверев потер виски, унимая боль. — Именно это и надо государю показывать! Типографий в Москве и слободе Александровской ныне изрядно. Отпечатать, новикам и отрокам, стрельцам раздать. Чтобы не на своей шкуре опыта набирались, а готовую науку использовали.
— Вот и я о сем же помыслил, — кивнул Воротынский. — Так одобряешь задумку мою?
— Еще как! Жалко, не скопировать себе, чтобы почитать по дороге.
— Да, еще многое написать надобно, — согласился Михаил Иванович. — Как закончу, велю переписать. Писцов здесь изрядно, перенесут чисто и опрятно. Глядишь, и от меня польза какая святой Руси останется.
— Останется, — кивнул Андрей и понял, что сейчас самое время задать вопрос, который мучил его все последние месяцы: — Скажи, княже, а ты и вправду злоумышлял против государя али наговор это чей-то?