– Носовую отпускай! – Чуть обождал и, стоило течению оторвать нос от причала, рявкнул: – И кормовую!
Ушкуй неощутимо отделился от причала и медленно покатился в заводь. Старик послюнил палец, поднял над головой и махнул рукой:
– Парус носовой на всю вытягивай! Шевелись, не то на весла посажу!
Корабельщики гроздью повисли на канате, вздымая косой парус к мачте – он наполнился ветром и практически на месте провернул судно вокруг оси, направив носом вниз по течению.
– Аккурат по стремнине идем, деда.
– А то я сам не знаю, Рыжий, – снисходительно хмыкнул Лучемир и взял конец руля под мышку. – На простор вырвемся – еще и главный поставим. Ветер ныне попутный. За три часа до Корелы дойдем.
По Ладоге гуляли пенные волны в сажень высотой, которые всего на локоть-полтора не доставали до борта в середине ушкуя. Пассажирки, сжавшись в испуганные комочки, теснились ближе к мачте, мальчишки же, по необходимости, а то и без, пробегая мимо, с напускной небрежностью опускали руку наружу, подхватывали пену, отирали лицо. Ветер, наполнивший все паруса, разогнал судно так, что оно почти не отставало от проползающих волн – а потому совершенно не раскачивалось и не зарывалось носом. Не то что встречные ладьи, которые метались, как щепки в водовороте, качались с боку на бок и заливались брызгами от разбиваемых форштевнем серых валов. Лучемир что-то весело насвистывал, по своей привычке глядя не вперед, а на небо, и от его безмятежности Андрею тоже было легко и спокойно.
По наитию ведя ушкуй почти точно на север, часа через два кормчий повернул градусов на тридцать на запад, а где-то еще через час рыжий мальчишка занял место у борта на корме перед стариком:
– На два пальца влево промахиваешься, деда!
– Да у тебя и пальца-то еще не выросло, учить он меня будет, – буркнул Лучемир, но слегка сместил руль, подправляя корабль в широкое устье Вуоксы. – Парус большой опускайте, мешаться токмо в гавани будет.
Вскоре широкий белый прямоугольник исчез с мачты. Ушкуй резко сбросил ход, повернул поперек ветра и мелким зигзагом стал пробираться против течения широкой, похожей на череду заливов, реки. Версты через три берега резко сошлись, оставив протоку всего саженей триста шириной, но и этого хватило кормчему, чтобы змейкой проползти через горнило и вырваться на простор Корельской гавани. Впереди, опустив каменные стены прямо в воды реки, на острове посреди гавани темнела крепость. На западной ее стороне, навстречу свенам, поднималась круглая башня, бойницы которой держали под обстрелом и протоку под северным берегом, и подходы к городским причалам[83].
– К воеводе править али на торг? – поинтересовался, любуясь облаками, Лучемир.
– На торг, – решил князь. – Раньше дела свои начнем – раньше управимся.
– Вон и пристань свободная есть, – вытянул шею Риус. – Перед амбарами. Стало быть, торговая. За серебро причалят.
Низкий портовый город открывался перед ними ровной бревенчатой стеной складов, за которыми тут и там поблескивали золотые маковки церквей, доказывая, что здесь любят не только серебро, но и берегут свои души.
– Дозволь мне за судном присмотреть, Андрей Васильевич, – неожиданно вызвался Трифон. – Не люблю я эти дворы постоялые. Вечно там шум, драки, хмельной дух вонючий. Не переношу.
– Ты-то не переносишь? – подал голос Васька и тут же схлопотал от Пахома подзатыльник.
– Коли так, – согласно кивнул Зверев, – то оставайся, догляд тут нужен. Как остановимся, пришлю сказать, где искать нас в случае нужды.
Ушкуй как раз приметился носом в середину свободной причальной стенки, Лучемир рявкнул – и корабельщики ринулись опускать последний парус. Кормчий дал им закончить работу, после чего резко навалился на весло – и судно плавно накатилось на выставленные дубовые отбойники. Амбалы[84] на берегу тут же перекинули сходни, подняли отбойники, притянули ушкуй к самому причалу:
– Надолго, хозяин?
– Дня три отдохнем да дальше двинем! – громко ответил Андрей и гордо добавил: – Казну везем княжескую, в Шлефтих[85]. Одного серебра два полных сундука, да девки вон, красотки. Задерживаться никак нельзя.
– Грузить, стало быть, нечего?
– Нет.
– За пустую стоянку хозяин алтын спросит.
– Будет ему алтын, – небрежно махнул рукой князь. – Давай, ребята, выходи. Гульнем, да дальше двинем.
– Ты чего болтаешь, княже? – дернув, как мальчишку, за руку, зашипел на ухо Андрею Пахом. – Кто же о таком говорит прилюдно?
– Вот вы с холопами о том во всех кабаках трепаться и станете. Не боись, дядька. Знаю, что делаю.
Больше холоп ничего говорить не стал. Раз князь считает, что надо, – значит, надо. И за обедом он первый начал хвастать в трапезной постоялого двора, какой ценный и легкий груз им на этот раз достался.
День выдался напряженным для всех, но самое приятное поручение досталось холопам. Получив по две деньги на нос, они были отправлены парами в разные харчевни и кабаки с наказом хвастать везде о двух сундуках серебра, что едут в трюме небольшого ушкуя с пятью мужиками команды. Всех остальных Полина вознамерилась отвести в самый большой из местных храмов – по полгода ведь в церкви не бывали, – но девкам от такой обязанности тоже удалось увильнуть. Куда они в храм со скотиной непроданной, с мешками да узлами? А задержишься – торг опустеет. Вот и пришлось одному князю разделить с супругой службу, подойти к исповеди и причастию, после чего отстоять и вечерний молебен. Княгиня, воспитанная в истинном православии, искренне беспокоилась: не отпала ли она от лона церкви, больше месяца не посещая служб.
К счастью, попик попался понимающий, во время исповеди ничем ее не стращал, и на вечернюю улицу женщина вышла успокоенной и даже какой-то просветленной.
Князь Сакульский тоже удостоился похвалы: во время исповеди он не обошел эпизодов с поркой знахаря и избиением иноземного колдуна. Ему сошло с рук даже признание того, что он «попускал» блуд среди холопов и использовал имя Господа всуе – творя молитвы против чародея. Правда, с него запросили взнос для поддержания церкви Христовой – но он тут же поклялся выстроить и обустроить новый храм и был прощен.
Разумеется, все, что оставалось ему в этот вечер, так это откушать с супругой в светелке постный ужин: копченую осетрину, пироги с вязигой, икру зернистую, грибочки маринованные и горячий сбитень, – после чего улечься спать под веселые крики, доносившиеся из трапезной.
Половину второго дня он опять же провел с женой. Впервые за долгий срок увидев торговые ряды, она решила порадовать его покупками – то есть любимый супруг должен был оценивать, насколько подходит жене то или иное украшение, платок, войлочная душегрейка, шушун[86], понизь или кокошник. Андрей сказал, что хотел бы увидеть на ней шаровары и короткую жакеточку из прозрачной газовой ткани. Именно этого Полина покупать и не стала. К общему мнению они пришли только по поводу ухватов – их купили сразу два и тут же вручили труси́вшим следом за княжеской четой девкам.
Свободу Андрей обрел только после обеда, когда Полина увидела вернувшихся на постоялый двор девок, уже без товара и заметно повеселевших. Под своим приглядом она повела крестьянок к церковной службе, а Зверев твердо заявил, что обязан посетить воеводу, раз уж приехал в уездный городок.
В крепость из города можно было попасть только на лодке, что стоило князю новгородской чешуйки[87]. Зато в пути он узнал, что зовут воеводу Афанасием Семеновичем Бегебиным. Что сидит он тут на кормлении пятый год и вроде как должен давно смениться, но в Москве про Корелу, видать, забыли, и боярин врос в свое место чуть не дубовыми корнями. А может, лапа мохнатая у него среди дьяков Разрядного приказа, вот и не убирают они друга с доходного места при портовом городе. Что жену он к себе выписывать не торопится, а живет во блуде с купчихой, вдовой Дебериной, и немало тяжб на пользу этой особы и ее приказчиков повернул. Что холопов своих в наместники в ближние селения сажает, и оттого уважаемые люди из честных служилых родов позор немалый терпят, приказы рабов исполняя.
Однако, уже сойдя на берег, Зверев обратил внимание, что крепость содержится в идеальном порядке. На стенах ни трещины, ни единого выпавшего камня, ни просадок нигде нет, на каждом углу за зубцами прогуливается по копейщику в тегиляе с нашитыми на груди стальными пластинками, воротные петли лоснятся от сала, стража не играет в кости, ожидая смены, а стоит, зыркая глазами по сторонам, в полной броне – несмотря на изрядную жару.
Внутри крепость, как это обычно и бывает в селениях с маленькой цитаделью, больше напоминала огромный, плотно забитый многоэтажный склад. Оно и понятно: зажиточные горожане предпочитают самое ценное добро держать не дома, а здесь, под охраной и за стенами. Сюда же приносят припасы на зиму и на черный день, запасную одежду, броню, оружие. Потому что, случись серьезная осада, – жители, бросив постройки и малоценный скарб, все забьются сюда, в неприступную твердыню. И от того, как удобно они обустроили свой крохотный уголок, сколько добра припасли, какую еду попрятали в закрома, будет зависеть, насколько легко и долго они смогут тут перебиться.
Разумеется, обиталище воеводы было заметно просторнее конурок для простых смертных: трехэтажные бревенчатые хоромы разместились аккурат между стеной и башней и имели выходы к обоим укреплениям. Правда, следовало признать и то, что дом воеводы был строением казенным, а потому к личному мотовству боярина Бегебина эта роскошь отношения не имела. Наместники в крепости меняются – дом остается. В конце концов, горожане сюда лишь во время осады сбегаются, а воевода живет постоянно.
На крыльце дома сидел, вырезая из ивовой ветки свистульку, курчавый паренек лет пятнадцати