Хлопнула дверь, на крыльце появился краснорожий боярин со шрамом через левую щеку, с реденькой короткой бородой, в шубе с длинными рукавами и в красной суконной ферязи. Чуть покачиваясь, он раскрыл объятия:
– Кто к нам приехал, кто этот гость дорогой? А мы уж два дни дождаться не можем! Ай, гость долгожданный!
Лисьин рассмеялся, поднялся по лестнице, обнялся с пьяненьким хозяином:
– Ну, как ты, Иван Юрьевич?
– А ныне и ничего, – мотнул головой тот. – Заходи. Ну, холопы твои все знают, разберутся.
– Погоди… – Василий Ярославович жестом подозвал к себе Зверева. – Смотри, кого я привез.
– Кого?
– Сын это мой, Андрей. Ныне уже новик, в поход со мной сходил.
– Андрюша… – Боярин сбежал по ступенькам, обнял Зверева и слюняво расцеловал: – Ты меня помнишь, дитятко? Помнишь Ваню Кошкина?
– Да ему пять лет было, Иван Юрьевич.
– Да? Не помнишь? Ну, так идем, вспоминать будем!
Вслед за взрослыми боярами Андрей поднялся на крыльцо, остановился. Вторуша и Никита расседлывали коней, относили вьюки в сарай. Это означало, что в Москве все они будут жить, скорее всего, именно здесь. Эта идея Звереву не очень понравилась – но что он мог поделать?
– Андрюша, где ты там потерялся?
Новик вздохнул, вошел в двери.
Трапезная здешняя была вдвое больше лисьинской – даже столб в центре пришлось поставить, чтобы перекрытия потолок удержали. Стены оштукатурены, расписаны цветами и неведомыми зверьми. Стол к приходу новых гостей был изрядно разорен: на скатерти стояли полупустые блюда, миски, подносы, валялись опрокинутые крынки и медные кувшины. Из лавок, стоявших вдоль столов, тоже – будто с какой-то целью – была опрокинута каждая вторая. На прочих лавках расположились два десятка гостей в атласных и ситцевых рубахах, а некоторые даже и в шелковых; сапоги играли изумрудными, багряными и сапфировыми оттенками. Что касается ферязей и кафтанов – они валялись на коврах, у стен, и лишь некоторые были сложены на скамьях под окнами.
– Это мой друг был, Иван Кошкин, – тихо пояснил Василий Ярославович, после чего громко объявил: – Смотрите, кого я с собой привел, други! Это сын мой, новик, Андрей Васильевич.
Пирующие вяло загомонили:
– Братчину, братчину! За молодого Лисьина! В круг его, в круг!
– Это мой друг боярин Петр Катанин… – указал на скуластого, с губами бантиком мужчину Василий Ярославович. – Это мой друг Глеб Пашохин. Это мой друг боярин Анатолий Коза… Ну, запомнишь.
– Братчина!!!
Двое холопов внесли в трапезную и поставили на стол чашу примерно двухведерного объема, до краев полную слегка мутноватого желтого пива с тонкой пенкой на поверхности.
– Друзья! – взмахнул рукой боярин Кошкин. – Ныне день у нас великий! Ныне в круг наш мы нового боярина принимаем. Осушим общую чашу, чтобы всегда мы единой семьей держались, чтобы в беде не бросали товарища своего, чтобы помнили и любили всех! За нового друга нашего, за боярина Андрея Лисьина, сына Лисьина и внука Лисьина! Ну, боярин, пей!
Ради торжественного события осоловевшие от выпитого мужи поднялись, подтянулись к чаше и радостно взвыли сиплыми голосами:
– Пей до дна, пей до дна!
– Пей, – подтвердил Василий Ярославович.
Андрей вздохнул, приложился к краю. Поднять этакого кубка он не мог, а потому просто наклонил чуть на себя, всасывая сладковатый хмельной напиток мелкими глотками. Пил, пил, пил – пока не понял, что наступил неодолимый предел.
– А-а-а! – радостными криками встретили его передышку сотоварищи по пьянке.
К чаше подступил Лисьин-старший, тоже припал к пиву. Следом стали отхлебывать все остальные. Несколько минут – и братчина опустела. Народ, зело пьяный и до этого торжественного подвига, окончательно ослаб.
Новик понял, что здесь отдельных приглашений не будет, прошел вдоль стола, быстро обглодал пару крохотных рябчиков, отрезал кусок лебединой грудки. Заморив червячка, вытянулся на скамье у окна, положив голову на чей-то кафтан. В ногах тотчас появилась блаженная слабость. Но не успел он закрыть глаза, как его взяли под руки и за ноги, попытались поднять.
– Эй, вы чего? – взбрыкнул Андрей.
– Прости, боярин. – Его немедленно отпустили. – Мы хотели тебя в светелку твою… Проводить.
Дворня боярина Кошкина была одета одинаково – полотняные рубахи с синим воротом и синим шитьем понизу. Уважает хозяин порядок.
– Ладно, ведите, – разрешил новик.
По угловой лестнице они поднялись на второй этаж, холоп отворил дверь в комнату шириной в два воробьиных шага и крохотным окошком где-то далеко-далеко наверху. Зато здесь была перина – и больше для счастья Звереву ничего не требовалось.
Не успев ввечеру хорошо попраздновать, утром старший и младший Лисьины оказались единственными, кто смог встать.
– Что это было? – поинтересовался Андрей, когда боярин позвал его из светелки с собой. – У кого-то именины?
– Это наша братчина, – ответил Василий Ярославович. – По издавна заведенному обычаю, когда бояре доверяют друг другу, немало ни сомневаются, сбрасываются они зерном, варят все вместе пиво, потом все вместе пьют, пока не кончится. Так и называется – братчина. У одних одна братчина, у других другая. А с иными пива не сваришь, их никто к себе не зовет, не привечает. Это на праздник пригласить могут из вежливости али интереса корыстного. А братчина – только для друзей. Каженный год на протальник, как за боевыми деньгами в казну приезжаем, братчину и варим все вместе. У нас в сумках как раз зерно для того взято. Токмо Иван уж сварил, так я ему просто долю свою отдам. Но в казну тоже заехать надобно. Сейчас, седлать велю.
– А может, пешими сходим, батюшка? – взмолился Андрей. – Я уж забыл, как это делается.
– Рази ты не видел, что на улицах творится, грязь какая? Куда там сапогами ее месить. Верхом до съезжей избы прокатимся.
Кремль Андрей тоже узнал. Стены были почти такие же, как в будущем. Вот только высокие остроконечные шатры над башнями пропали, отчего те казались какими-то пришибленными, а над стеной, наоборот, шла сплошная тесовая крыша. Там, где в мире Зверева стоял мавзолей и гостевые трибуны – здесь темнел закопченным снегом ров. Где была Красная площадь – ныне кружились карусели и взлетали качели. Только Спасская башня стояла на прежнем месте[21]. И даже часовой имелся – но в бахтерце и с коротким начищенным копьем.
В Кремль верхом въезжать, как оказалось, было нельзя – оскорбление Великому князю. Оставить скакунов – негде. Пришлось топать пешком и вести их в поводу. Перед воротами Василий Ярославович снял шапку, оставшись в одной тафье, трижды перекрестился, каждый раз низко кланяясь, и только после этого вошел внутрь.
От прочей Москвы Кремль отличался очень резко, даже с первого взгляда. Здесь было относительно сухо и чисто – внутри все пространство закрывали поставленные торцом дубовые плашки. Мостовая. Здесь не было ни одного верхового – все слуги, бояре, монахи в длинных рясах и одетые в нарядные зипуны холопы передвигались только пешком. Большинство прохожих шествовали в тяжелых роскошных шубах с длинными рукавами, причем распахнутых спереди, чтобы все могли увидеть дорогие кафтаны или ферязи.
– Какая встреча, Василий Ярославович!
Боярин повернулся было на голос, и тут же радостное выражение на его лице сменилось тоскливым.
– Как же ты здесь, где же ты остановился? Где ныне приют худородных устроен? Отчего не у меня во дворце? Коли на моей земле живешь, так отчего и не в моем доме поселиться? Чего примолк, Василий Ярославович?
За спиной худющего, как гончий пес, боярина, с узким, словно заточенным книзу, к подбородку, лицом, маячили четверо холопов, один из которых держал лошадей. Грубиян был в ферязи, шитой золотом и украшенной самоцветами, в алой атласной рубахе со свободным рукавом. На голенищах сафьяновых сапог сверкали золотые пластинки. Возрасту ему казалось немногим больше двадцати – борода и усы еще только намечались.
Боярин Лисьин принял решение: молча отвернулся и пошел к белому, без всяких украшений, зданию. Просто прямоугольный фасад с тремя ровными рядами одинаковых окон.
– А то приходи, Василий Ярославович, – закричал вслед охальник. – Место у нас есть. В холодной!
– Друцкий, что ли? – понял Андрей.
– Федор Друцкий, – кивнул боярин. – Сын князя Юрия. Обожди здесь, а то как бы коней не увели. Я сейчас выйду. Не разговаривай ни с кем. За ссору здесь и головы недолго лишиться. Мое дело быстрое.
Задирать мальчишку князю показалось не интересно. А может, дела какие свои имелись. Во всяком случае, Друцкий с холопами ушел. Однако настроение было испорчено безнадежно и у Андрея, и у боярина.
– Приют худородных, – недовольно буркнул Василий Ярославович уже на подворье своего друга, отдавая повод холопу. – Тут у многих род от самого Рюрика тянется. А у иных и старше будет. Развелось литовцев при дворе, плюнуть некуда. Русскому боярину честному ужо прохода скоро не будет.
– О чем ругаешься, Василий Ярославович? – поинтересовался с крыльца скуластый Петр Катанин.
Видок у боярина был, надо сказать, весьма помятый, и постоять на морозце в одной атласной рубахе ему пошло бы на пользу.
– Федора Друцкого встретил. Он нас приютом худородных хает. А сами к Москве всего полста лет как отъехали.
– Да-а, Друцкие ныне в силе. С Шуйскими дружбу водят. А Шуйские, сам знаешь, выше Великого князя ходят. У-у, совсем извели всех округ. Одна надежда: после смерти государя нашего, может статься, что и переменится.
– После смерти? – услышал его слова новик. – А почему он умрет? Разве он болен?
– Недужен наш государь, боярин Андрей. О-ой, недужен, – замотал головой Катанин. – Родом Шуйским он недужен, вот оно как.
– Лишнее сказываешь, друже, – предупредил его Василий Ярославович. – Пойдем в дом лучше. Братчину осушим, былое вспомним.
– А чего лишнее? Кто же про то не знает? Как мать Ивана, Еленку Глинскую, они отравили, а опосля на глазах у дитяти отца его зарезали. Как всех нянек да холопов разогнали, что любы ему были, дабы с родичами иными Глинскими сноситься через них не мог. С тех пор и повелось: как люб кто государю малому – того враз в батоги да в прорубь. А кто ненавистен, того и оставят. Оттого и порют князя Великого, сказывали, и голодным иной раз по два дни оставляют, и одежонку не дают, и постель не меняют. Ныне и вовсе рукой на него махнули, гоняют, что щенка приблудного. Ясно же всем, что не жилец он ныне.