Князь Арнаут — страница 3 из 23

СИРИЙСКАЯ НАСЛЕДНИЦА

ПРЕДИСЛОВИЕ

Всё имеет обыкновение кончаться. И уже грядёт день и час, когда (в который раз, уже и не счесть) перевернётся стоящая на столе у Господа Бога гигантская клепсидра. Уже исчезают в водовороте времени последние мгновения первой половины XII столетия, унося с собой сотни и тысячи безымянных душ. Уходит навсегда слава великих пилигримов прошлого, ибо на весах своих Бог с холодным безразличием машины отмерил и их век.

И вот-вот застучат мелкими капельками минуты, часы и месяцы первых лет второй половины XII столетия от рождества Христова. Потекут, полетят, помчатся они, набирая силу, отнимая её у потомков тех, кто по зову святителей пришёл сюда с крестом пятьдесят лет назад.

Годы? Века? А ведь у всех они свои, поскольку у каждого народа свой календарь.

В Европе и в Центре Мира, в Святом Городе Иерусалиме, где на отцовском троне правит юный король Бальдуэн Третий, годы исчисляют от Рождества Христова. В соседнем Дамаске доживают свой век потомки эмира Бури. В страхе поглядывают они на север — что-то удумал там опасный сосед-единоверец? Тут, следуя завету пророка, измеряют время по лунной хиджре, и потому у них середина четвёртого десятилетия пятого века. Впрочем, в Алеппо у атабека Нур ед-Дина, которого так боятся в Дамаске, год и месяц те же. Ещё севернее кое у кого, несмотря на общую с соседями веру — Аллаха с Мухаммедом, — век тот же самый, пятый, но десятилетие третье, и оно уже перевалило за половину, можно сказать, близится к концу.

В Византии и в утопающих в кровавых междоусобицах княжествах духовной её наследницы — Руси годы считают от сотворения мира. И тут и там все, и тысячелетие, и век, и десятилетие — шестые, только в Константинополе императорские хронисты привыкли исчислять время мудрёными индиктами, и год начинается осенью, а в Киеве, как повелось с ещё дохристианских времён, — весной.

Однако, несмотря на различие или, наоборот, сходство религий, на близкое или дальнее родство, все воюют между собой, лишь время от времени заключая короткие или более длительные перемирия. Делается это только для того, чтобы, передохнув или повоевав с другим соседом, вновь разорвать «вечный мир», нарушить крестное целование или другие, не менее суровые клятвы, преступить которые — страшный грех. Что поделаешь? Грешен человек. Грешит он и кается, а потом снова грешит, так уж повелось.

На далёком хмуром северо-западе, в Лондоне, грядут перемены, здесь уже практически отжила свои последние дни нормандская династия, последний представитель которой, король Стефан, внук Вильгельма Завоевателя, вот-вот уступит английский трон герцогу Нормандии, сыну «императрицы» Матильды и Годфруа Плантагенета. Сосед их, король Франции Луи Седьмой, так и не добывший славы в крестовом походе, прибыл в Париж в расстроенных чувствах. Он никак не мог решить, с кем ему помериться силами, с вероломным Мануилом и его льстивыми вельможами или с занявшим престол Нормандии Анжуйцем Анри, будущим королём Англии (английские историки скоро станут называть его Генри Плантагенетом, все прочие Генрихом Вторым Английским).

Но всё решилось само собой, уже очень скоро Людовику стало не до Мануила. Да и то сказать, где уж тут вспоминать прошлые обиды, когда под боком такое творится?! Мало того, что под контролем островного суверена вскоре оказалась половина Франции (у Анри теперь больше земли, а значит, больше вассалов и воинов, чем у Людовика!), он ещё и не побрезговал взять себе в жёны «разведенку» наследника Капета, резонно рассудив, что такие дамочки на улицах Лондона не валяются.

В Испании христианам не до серьёзных усобиц, им ближе единство, формирующаяся нация в кровавой борьбе отвоёвывает себе территории у размякших и ослабевших мусульманских владык. Правда, орды язычников-берберов, альморавидов, остановили было реконкисту, но, спасибо их единоверцам и соплеменникам альмохадам, последние изрядно потрудились над тем, чтобы избавить христиан от хлопот с первыми. Тем временем английские и фламандские крестоносцы по пути в Палестину помогли графу Опорто превратить своё государство в королевство Португальское со столицей в Лиссабоне. Бедные рыцари с берегов Ла-Манша так и не добрались до Святой Земли, отныне стали они португальцами, подданными новоиспечённого короля Альфонсо-Энрико. Что ж, их трудно упрекнуть в нерадении делу христиан, ведь в Испании мавров ничуть не меньше, чем в Сирии и Палестине.

Норманнский король Обеих Сицилий Рутгер Второй, продолжая традиции отца и дяди, великого Роберта Гвискара, не даёт покоя схизматикам-ромеям. Базилевс Мануил, призвав в помощь схизматика (от схизматика слышу!), императора Священной Римской империи Конрада Германского, готовит ответный удар. У христианнейшего короля Конрада свой резон не любить правоверного христианина Рутгера, последний уж больно осильнел, вон как много земли нахватал, этак всю Италию проглотит, а она — вотчина императоров.

К слову заметим, немного ещё лет-песчинок осталось на долю славного немецкого крестоносца во второй половине XII столетия. Конрад умрёт в 1152 году, немного не дотянув до шестидесяти, и уступит престол Фридриху Рыжебородому. То же и Рутгер, он всего на два года переживёт Конрада.

На Руси Киевской всё не утихает смута, брат восстаёт на брата. По примеру римских императоров древности, не брезговавших штурмовать Вечный Город, как девку, силой берут князья Мать городов русских. Но сила она и есть сила; народу ещё не совсем всё равно, кто им правит, за кем правда, а потому не сидится на отнем столе мономашичу Георгию Долгой Руке. Гонят сородичи и сограждане старика вон из Киева, иди, мол, к себе в Суздаль, там твоё княжество. А он не идёт, серчает, не милует, головы сечёт.

Да и что Георгию Суздаль да вновь «открытая» Москва (тоже ещё городишко!)? Князю великий стол подавай — киевский!

Между тем повесть наша не о них, а о том, что в уже упомянутую нами пору происходило с одним из блудных сыновей старушки Европы.

Напомним, что искателя счастья звали... а вот тут-то сразу и возникает проблема — как его на самом деле звали? Ренольд? Да. Или Райнальд, то есть Райнальдус? Или Регинальд? А может быть, Реджинальд? Или Рено́? Да, Рено́! Именно Рено́, ведь он же француз! У современных нам авторов встречается даже совсем уже невесть откуда взявшийся Рене́. (Кто такой? Почему не знаю?)

Впрочем, с наших современников спрос невелик, а вот один из летописцев эпохи, в которую жил наш герой, упоминая о нём, пренебрежительно называл его Ρευαλδω τιυι — некий Ренольдо. Автор известнейшей хроники XII столетия, слуга барона Утремера Балиана Ибелинского, Эрнуль, не слишком заботясь о правилах правописания, иной раз называет Ренольда Renaut, в другом случае (буквально в следующей строке) Renaud. У иных летописцев встречается даже вариант — Renauz. Сам же рыцарь на печати своей вокруг изображения лебедя велел выбить — Ренальдус (Renaldus Montis Regalis Dominus). Враги величали его Арнаутом, принцем Арно. (Скажем по секрету, иные из них уверяли даже, что не человек он, а волк-оборотень).[57]

Мы же, перебрав всё вышеприведённые варианты звучаний этого имени, нашли, что правильнее всего остановиться на Ренольде, так и будем в дальнейшем называть храброго искателя приключений из Шатийона.

Видно, лебедь в гербе не давал ему покоя, звал рыцаря к далёким странствиям. Как и всякий честолюбивый молодой человек, он надеялся, что именно его и поджидает великое счастье, грандиозная удача. Но Фортуна, едва поманив его пальчиком, снисходительно, едва ли не презрительно даже, улыбалась и отворачивала от пылкого юноши лицо. Сказочные видения, гордые мечты будоражили ум и душу Ренольда. Взлёты и падения стали уделом неутомимого искателя счастья.

Он изведал на себе и на своих соплеменниках коварство подданных базилевса Мануила: подлые грифоны научили Ренольда и многих других пылких сердцем, горячих и скорых на решения идеалистов с Запада всей душой ненавидеть льстивых рабов боговенчанного самодержца Второго Рима. Ренольд зачастую видел в них куда больших врагов, чем в неверных, воевать с которыми за идеалы христианства и отправился на Восток.

Но оставим до поры до времени Византию и вернёмся в столицу княжества Сирийской Наследницы. В начале июля 1149 года жителям Антиохии, куда только что долетела весть о гибели её князя Раймунда де Пуатье и куда, едва спасшись от преследования турок, из пределов соседнего Триполи прибыл в сопровождении своего верного оруженосца Ангеррана Ренольд, было не до симпатий и антипатий. Настоящей смертельной угрозой им стал восточный сосед.

A.D. MCXLIX — MCLIII

Нанеся сокрушительное поражение Раймунду, Помощник Аллаха, Звезда Ислама и Заступник Правоверных, аль-малик аль-адиль, атабек Нур ед-Дин Абу Аль-Касим Махмуд ибн Имад ед-Дин Зенги спешил поскорее прибрать к рукам и его владения.

Победоносные орды турок и курдов наводнили пределы княжества. Сметая всё на своём пути, они прошли вдоль и поперёк его территорию от восточной границы до побережья с его гаванями, Сен-Симеон и от самых Сирийских Ворот до замков Арзхан и Тель-Кашфаан, которые немедленно пали. Страшная участь превратиться в мусульманских рабов грозила жителям Латакии и Джабалы. Города устояли, но что они без Антиохии? Главным объектом приложения сил мусульманского полководца оставалась, конечно, столица.

Горько было видеть, как толпы беженцев-единоверцев (они в те дни отовсюду стекались в ещё не захваченные врагом города), оказавшись перед запертыми воротами, в панике метались под стенами, невыносимо было слышать их плач, их мольбы. «Пустите, пустите нас! Отворите нам ворота! Или вы не веруете в Господа?! — кричали они. — Или вы язычники, чтобы обрекать христиан на муки?! Пустите нас!»

Но те счастливцы, что оказались за мощными стенами, зажимали уши, зажмуриваясь, закрывая сердца свои для жалости, ибо, уже переправившись через Оронт, скакали к обречённым одетые в войлок бородатые всадники на маленьких лошадках. Иные женщины, прижимая к груди младенцев, бросались под копыта коней победителей, предпочитая смерть бесчестью, другие становились на колени, смирившись с участью, за грехи уготованной им Богом.

Впрочем, для некоторых шанс всё же оставался, они успевали схватиться за верёвки, сброшенные с высоких стен. Самым выносливым удавалось добраться до верха. Но другие, истощённые изнурительным переходом, жаждой и голодом, никак не желали верить, что им не по силам спасенье. Они десятками, отпихивая друг друга, хватались за канаты и висли на них виноградными гроздьями.

Порой верёвки не выдерживали, и несчастные падали вниз, разбиваясь насмерть или становясь беспомощными калеками. Турки, отогнав пленных подальше, подъезжали к самым стенам и, спешившись, деловито обшаривали лохмотья мёртвых и раненых, не отказывая себе в удовольствии прирезать тех, кто ещё дышал. Захватчикам никто не мешал, и они, покончив с делами, смеялись и грозили перепуганным защитникам, обещая вскоре быть у них в гостях, при этом медленно, но выразительно проводя кинжалами возле горла.

Это не оставляло безучастным как знатного горожанина, приведшего на стены свою вооружённую дворню, так и простого воина, командовавшего десятком горожан победнее. Стоя плечом к плечу, они нет-нет да и задумывались о том, как близки неверные к тому, чтобы выполнить свои угрозы. Настоящих бойцов в городе оказалось не больше полутысячи, это на десятимильную-то стену! Тех, что оставались в цитадели, считать не приходилось, — их долг оборонять княгиню с детьми, перебравшуюся в замок сразу же по получении известия о смерти мужа.

Однако, как ни печально бывает положение, всё же и в такой критической ситуации найдётся место пусть и нервному, но веселью.

— Эй! Эй, смотри, Орландо! — крикнул один из христиан, указывая на раскачивавшегося на верёвке человека (такая пыль поднялась вокруг, что и не поймёшь по лохмотьям, кто это, мужчина, женщина или подросток). — Вот даёт!

И правда, зрелище стоило того, чтобы привлечь внимание хмурого начальника, которому, как специалисту в области поддержания порядка в городе, и в мирное время хватало хлопот, а теперь и вовсе не приходилось вспоминать об отдыхе.

Начальник караула посмотрел туда, куда указывал солдат. Некто, пока не опознанный, оказался первым, кому удалось вскарабкаться до середины последней из сброшенных со стены верёвок. За ним лезли другие — не менее дюжины. Защитники стен, как будто бы пожалев о своей несвоевременной доброте (турки ведь тоже могли воспользоваться канатом), хотели уже обрезать верёвку, как вдруг она сама оборвалась, причём так, что на ней остался один-единственный человек.

Он, цепляясь за конец, раскачивался в разные стороны и смешно дрыгал ногами. Однако сил у несчастного беженца оставалось мало, и как-то не верилось, что ему удастся спастись. К тому же турки, оставив мертвецов и раненых, валявшихся на земле, начали пускать в него стрелы. Пока они не попадали в цель, но лишь пока.

— Собаки язычники! — проворчал Орландо, едва сдерживавший бешенство. — Сволочи! Нечестивцы!

Однако, увидев, что один из его воинов поднял свой арбалет, собираясь выстрелить, начальник караула строго прикрикнул на него:

— Нет! Нельзя!

— Что ж? — с негодованием спросил воин. — Пусть пропадает христианская душа? Ведь они убьют его!

— Патриарх, княгиня и главнейшие мужи города не велели вступать в перестрелки с неверными, — нехотя напомнил Орландо. — Они надеются откупиться от нечестивого магометанского пса.

— А если он потребует открыть ворота? — воскликнул солдат, который руководил горожанами, оборонявшими тот самый участок стены, куда пришёл с проверкой Орландо. — Мы тоже вот так запросто согласимся, чтобы эти собаки перерезали нас и наших детей?!

— А тех тебе не жаль, Кармино? — спросил начальник стражи, указывая на упавших вниз из-за оборвавшейся верёвки.

Некоторых, приземлившихся менее удачно, турки прикончили, а других погнали прочь от стены, навсегда лишая шанса на спасение.

— Им уже не помочь, — хмуро отозвался солдат. — А вот он...

У человека, чья судьба так взволновала оборонявшихся, такая возможность ещё оставалась. Ему как раз удалось подтянуться и уцепиться ногами за конец верёвки. Он начал продвигаться дальше. Большинство всадников оставили христианина в покое, кроме двух, видимо побившихся об заклад, кто из них скорее попадёт в мишень.

— Господь да поможет ему, — вздохнул Орландо, собираясь спуститься по ступенькам вниз, в город. Сделать это он, однако, не успел. Лука у Кармино не было, зато имелся меч. Потрясая им, воин закричал по-арабски:

— Эй вы, сволочи! Оставьте его! Мало вам остальных? Не насытились нашей кровью?! Хватит вам, собачьи дети! Убирайтесь! Пойдите вон, шакалы!

Свистнула стрела, потом другая. Кармино (ему, видимо, не впервой случалось оказаться в переделке) ловко прикрылся щитом, но кого-то из не имевших опыта горожан, высунувшихся из-за каменных зубцов, ранило. Он с криком упал на камни стены. (Она была настолько широка, что говорили, будто в старину правители в праздничные дни ездили по ней на колеснице, запряжённой квадригой лошадей).

Пользуясь тем, что сарацины-спорщики отвлеклись, прежний объект их внимания, яростно работая руками и ногами, уже почти добрался до спасительных зубцов. Тут он, однако, посмотрел вниз, чтобы удостовериться, что турки совсем забыли о нём, и чуть не упал.

Это обстоятельство заставило Орландо мгновенно забыть о своём вынужденном миролюбии. Он и некоторые из его стражников бросились к бойницам, натягивая тетивы, но выстрелить не успели. Оба сарацинских лучника один за другим сползли с коней, а в башне, расположенной шагов за сто от места событий, раздались чьи-то радостные вопли.

— Нашёлся кто-то посмелее тебя, Орландо! — не скрывая радости и восхищения удалью стрелка из башни, закричал Кармино. — Молодец! Молодец, друг! Молодец, кто бы ты ни был!

Тем временем не успел счастливчик, цеплявшийся за верёвку, вскарабкаться на стену, как язычники, товарищи тех двух конников, которых убил неизвестный нарушитель приказа патриарха и Высшей Курии княжества, устремились к стенам, осыпая обидчиков градом стрел. Однако защитникам города, которым теперь никто уже не мог запретить ответную стрельбу, старания врагов вреда причиняли мало. Зубцы надёжно закрывали арбалетчиков-франков и лучников из числа сирийцев и греков. Почти никто из них не пострадал, чего нельзя сказать о сарацинах. Некоторые из них попадали с коней, остальные, не желая подвергать себя опасности, поспешили, на ходу опорожняя колчаны, покинуть поле битвы, бросив раненых товарищей. Оборонявшиеся не могли отказать себе в удовольствии поупражняться в стрельбе, избрав мишенями оставшихся лежать под стенами турок.

Личность стрелявшего из башни для многих осталась неизвестной. Зато чудесным образом спасённый смельчак сделался настоящим героем дня. Каждый хотел посмотреть на него, коснуться того, кому помог сам Господь. А как иначе объяснить такое везение? Ведь все прочие его спутники стали жертвами злобных язычников. Оборвись верёвка всего на локоть выше, точно такая участь постигла бы и его. А если бы не храбрец-стрелок из башни, начавший перестрелку, несчастного точно убили бы.

Вместе с тем облик спасённого не мог не разочаровывать. Маленький, щуплый парнишка в донельзя грязных лохмотьях, с бурым от пыли лицом, вот кого выбрал Господь! Любой из защитников Антиохии предпочёл бы, пожалуй, чтобы Бог почтил своей милостью кого-нибудь другого. Юноша казался ужасно перепуганным и совсем не выглядел бойцом, а ведь, как известно, в городе хронически не хватало мужей, искусных в военном деле. Собственно говоря, настоящих рыцарей набралось бы едва ли более трёх десятков. В основном это были те, кому чудом посчастливилось уцелеть в страшном побоище под Инабом, и те, что не пошли с князем из-за болезни, но попадались и оказавшиеся в Антиохии совершенно случайно. Их, как говорится, послал сам Бог.

Впрочем, относительно того, кто именно послал некоторых из них, у патриарха Эмери, сделавшегося вследствие гибели князя признанным главой обороны, имелось иное, вполне определённое мнение. В то время как счастливо спасённый христианин отправился на поиски пристанища, а Кармино с товарищами строили догадки относительно личности неизвестного грелка, патриарх велел призвать к себе в покои возмутителя спокойствия для приватной беседы.

Эмери не удивился, когда узнал его имя. Как сказали бы мы теперь, знакомые все лица. Однако, несмотря на то, что его святейшество пребывал в весьма сильном раздражении, он всё-таки старался говорить не повышая тона. По крайней мере, вначале.

— Известно ли вам, сын мой, какие меры я уполномочен принимать к нарушителям? — спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Я имею все основания заключить вас под стражу до суда, шевалье Ренольд.

Патриарх никак не ждал того, что услышал.

— Да, монсеньор, — без всякого почтения, произнёс рыцарь. — Заприте в башне ещё и тех, кому оказалось невыносимо смотреть на страдания несчастного и кто своими действиями показал язычникам, что намерен драться! Драться, чёрт их подери!.. Извините, монсеньор, вырвалось. Драться, а не сидеть и ждать, когда нечестивые псы переберутся через стены на глазах у тех, кого вы поставили держать оборону, запретив пользоваться оружием...

Глаза молодого человека пылали огнём, который Эмери скорее назвал бы дьявольским, чем ниспосланным Богом. Затылок Ренольда де Шатийона, младшего сына графа Годфруа Жьенского, был по обычаю многих европейцев коротко подстрижен, впереди же причёска его напоминала копну соломы. Светло-русые пряди падали на лоб. Чтобы хоть как-то придать шевелюре форму, рыцарь стянул волосы на лбу ремешком.

Молодой кавалларий стоял, гордо подняв бритый подбородок, но кончики его длинных пшеничных усов гневно подрагивали, когда он говорил, тонкие губы то и дело кривились в неприязненной ухмылке — Ренольду едва хватало сил скрывать своё отношение к собеседнику. Забияка невзлюбил главного пастыря Антиохии сразу, патриарх испытывал к чужаку похожие чувства.

«И вот опять эти пришельцы, гости из-за моря! Век бы их не видел!» — думал святитель, как-то забывая, что и сам отнюдь не родился на Востоке, поскольку происходил из Лиможа.

— Вы... вы... — патриарх всё же сумел сдержаться и не закричать. — Вы не понимаете, что происходит! У меня нет людей! Если Нураддин осмелится предпринять штурм, нам не выстоять!..

— Поэтому вы и решили, что и пробовать не стоит? — ухмыльнулся Ренольд и добавил: — Ваше святейшество.

Полное, тщательно выбритое лицо патриарха пошло красными пятнами.

— Вы не понимаете, что говорите, сын мой, — твёрдо проговорил святитель. — Нураддин встал лагерем под стенами, сколько времени понадобится ему, чтобы привести из Алеппо осадную технику? До его столицы всего-то каких-нибудь два десятка лье. То, что сделали вы, — провокация. В то время как я послал гонцов к язычнику с просьбой принять дань и не трогать города, обещав, что мои люди не будут проявлять враждебности, вы убиваете его солдат...

Ренольд слушал патриарха, не скрывая презрительной гримасы и с каждым следующим словом Эмери только больше кривился.

Сказать по правде, молодой человек и сам дивился своей меткости. Вот уж недаром говорят, что новичкам везёт! Он никогда не убивал людей из арбалета. Почти никогда. Рыцарское оружие — копьё, меч и секира, а не чанкра[58] и лук. Хотя Ренольд, как и полагалось доброму воину, умел метко стрелять, он всегда помнил, что проявлять таланты в искусстве поражения мишеней дворянину уместно только на охоте.

Если бы турки (не конкретно те, которых они с Ангерраном подстрелили, а вообще все их чёртово племя) так сильно не разозлили его, храбрый кельт, возможно, досмотрел бы спектакль до конца. Однако он никак не мог забыть того, что по милости проклятых язычников лишился возможности получить пусть и не слишком большой (лиха беда начало!), но всё же фьеф. Принесло же нехристей под Арайму! Какой теперь фьеф?! Последних двух солдат потерял по дороге. Один-единственный конь да верный оруженосец, вот и всё, что осталось у Ренольда. А как радовался он, что удалось добраться до Антиохии?! И вот на тебе! Пришёл, а тут язычники, куда ни посмотри! Но более всего было жалко лошадей.

Рыцаря в общем-то мало волновала судьба жалкого беглеца, болтавшегося на верёвке. Пилигрим и сам не знал, что заставило его взять у воина заряженный самострел. Ренольд подмигнул оруженосцу (тот в последнее время постоянно носил с собой охотничий лук), и оба, прицелившись, разом отпустили тетиву. Получилось недурно, и теперь многие из тех, кто знал про случай на стене, поглядывали на чужаков с уважением. Так или иначе, но Ренольд немного отвёл душу.

Именно немного, потому-то он едва сдерживался, чтобы не сказать отчитывавшему его мерзкому попу всё, что о нём думал.

Молодой человек знал, что многие рыцари недовольны политикой патриарха, но не смеют высказаться открыто, понимая, что сейчас не время для разногласий и надо выполнять волю стоящих у власти. Высшая же Курия княжества приняла решение любой ценой добиться мира с Нур ед-Дином. Председательствовать в ней полагалось князю, по смерти его — княгине, та же ещё не оправилась от родов, значит, фактически оставался только Эмери. Получалось, как ни поверни, а главный именно он.

«Вообразил себя командиром, — со злостью думал Ренольд, понимая, что патриарх — хозяин положения. — Проклятый святоша! Жалкий трус!»

Между тем святитель продолжал:

— Мы побеждены! У нас нет войска. Всё, что мы можем, — уповать на милость Господа и делать всё от нас зависящее, чтобы язычник ушёл, удовлетворившись данью. Погиб князь, погибли все главные его вассалы, у меня лишь кучка рыцарей и городская стража. О жителях я не говорю, они торговцы и ремесленники, а не... солдаты!

«Точно! Они такие же воины, как ты — полководец!»

— Мы разбиты, но не побеждены, — воспользовавшись маленькой паузой, сделанной патриархом, заявил Ренольд. — У нас двадцать тысяч народу. Если дать всем оружие и выставить на стены, турки не сунутся. Их не больше пяти тысяч, и у них нет никакой осадной техники, даже лестниц. Если бы они на самом деле ждали прибытия катапульт из Алеппо, то начали бы расчищать площадки для их установки, строить хотя бы лестницы. Думаю, неверные просто пугают нас. Но и мы могли бы напугать их. Например, если выжечь степь вокруг города, им вообще будет не до осады. Они постараются унести подальше ноги. А тем временем подойдёт с войском его величество король Бальдуэн. Тогда чёртов язычник призадумается, стоит ли в ближайшее время вообще соваться сюда...

— Вы одержимы! — взвизгнул Эмери. — Вы даже не понимаете, какой непотребный бред изрыгает ваш рот! О каких двадцати тысячах идёт речь? Мужчин, способных носить оружие, всего-то две тысячи! Две, да большинство из них как раз только и могут, что носить его и понятия не имеют, как сражаться.

— Монсеньор, а кто говорит, что они должны сражаться? — усмехнулся Ренольд. — Пусть неприятель видит их с оружием, и того довольно. Выгоните на стены всех, ваше святейшество! У тех, кто не захочет идти, возьмите в заложники детей. Повесьте десяток-другой грифонов для острастки. Если они не способны драться, так, может быть, окажутся способны повисеть в назидание другим?..

Патриарх, глава обороны Антиохии, менее всего нуждался в советах какого-то выскочки, которого призвал только для того, чтобы прочесть ему нотацию. Он хотел объяснить ретивому юнцу всю степень его заблуждения и вредность, даже пагубность непродуманных поступков.

— Я сам знаю, что нужно делать, шевалье, — очень жёстко проговорил Эмери. — Если сделать так, как вы говорите, эти самые грифоны, чего доброго, тайком откроют ворота язычникам. Вы приехали недавно и не понимаете, что нас тут меньшинство: на десять горожан придётся едва ли два латинянина, часть из которых полукровки, столько же или немногим больше — армян и сирийцев, а половина — схизматики-ромеи. Иные ненавидят нас больше, чем неверных. Церковь тратит уйму сил, чтобы примирить их, заставить слушаться наших клириков, а вы хотите устроить в городе бунт в то время, когда за стенами его стоит грозный неприятель...

Поскольку рыцарь молчал в задумчивости, патриарх, решив уже, что сумел хоть как-то вразумить не в меру горячего молодого человека (Эмери был едва ли не вдвое старше своего двадцатитрёхлетнего собеседника), продолжал:

— Сын мой, я имею право заключить вас в подвал цитадели, но не хочу делать этого. Вас, несмотря на возраст, многие характеризуют как храброго и умелого воина. Город нуждается в таких, но... я прошу вас воздержаться от подобных действий в дальнейшем. Завтра или послезавтра язычник, Бог даст, примет наше посольство, а там...

— Я ошибся, — очень тихо произнёс Ренольд, — тут даже тремя десятками не отделаешься! Вешать надо сотнями... И что до меня, то я бы начал с попов. С самого главного...

— Что? — вскинул голову патриарх, отвлечённый собственными мыслями. — Что вы сказали, сын мой?

— Я сожалею о своём поступке, ваше святейшество, — с искусно разыгранным смирением начал рыцарь. — Просто мне, как христианину, тяжело смотреть, как гибнут мои единоверцы... Благословите меня, пусть Бог пошлёт мне терпение.

Эмери едва скрывал радость:

«Ну слава тебе, Господи! Осознал!»

Ренольд опустился на колено и приложился к руке патриарха. Ох если бы тот видел выражение лица «смиренного раба Божьего»!

— Я рад, что ты раскаялся, сын мой, — уже совсем примирительным тоном проговорил патриарх. — Отправляйся выполнять свой долг воина. Ступай.

Едва рыцарь ушёл, в комнату, где патриарху только что пришлось вести малоприятную беседу, вошла высокая светловолосая молодая дама в очень красивом платье.

Полное лицо святителя преобразилось, осветившись радостной улыбкой. Груз забот и тяжкие думы разом отступили.

— Клара! — воскликнул Эмери. — Клариссима!

Женщина заключила патриарха в объятия; чтобы поцеловать его в губы, ей пришлось чуть-чуть нагнуться.

— Мой маленький апостолик, — произнесла блондинка медоточивым голосом и рассмеялась. — Мой святой Аймерайх...

Говорила женщина с сильным немецким акцентом. Она и была немкой, дочерью тюрингского барона. Выйдя замуж за набожного лотарингского рыцаря, Клара, как и полагается верной жене, отправилась с ним в Святую Землю. В пути паломница успела сделаться матерью. Однако счастье её продлилось недолго, дитя умерло, как, впрочем, и его отец, последним пристанищем обоим стало кладбище в Антиохии. Женщина нуждалась в утешении, которое и нашла у высшего церковного иерарха Северной Сирии[59], где по воле Божьей ей было суждено обрести новый дом.

Южанин Эмери и северянка Клара (пылкий любовник называл её Клариссима, что значит наичистейшая) очень подходили друг другу. Они оба, он — приземистый и полный брюнет, она — высокая и худощавая (по сравнению с большинством женщин своего времени) блондинка, прекрасно дополняли один другого. И не только внешне; патриарх испытывал потребность в Кларе не только как в сексуальной партнёрше, готовой исполнять все его прихоти, но и как в советчице, он, и небезосновательно, считал её женщиной очень неглупой.

— О Клариссима! — воскликнул Эмери. — Не гневи Господа, моя белиссима, нельзя называть меня апостоликом.

— Господу это всё равно, мой несравненный Аймерайх, — вздохнула блондинка. — Ему нет дела не только до того, как люди называют друг друга, но и до того... — она вздохнула и закончила: — Разве бы он допускал кого попало на папский престол, если бы хоть чуточку заботился о нас?

Эмери принялся испуганно вращать головой. Немного успокоившись, он сказал:

— Господу, Клариссима, может, и всё равно, но не людям. Папа Евгений весьма достойный, более того, крайне благочестивый человек...

— Тут нам нечего бояться, мой Аймерайх, — успокаивающим, точно журчание речки или плеск прибоя, голоском произнесла блондинка. — Тут ты мой Бог, мой Аймерайх.

Имя патриарха на германский манер звучало Аймерих (или Адемарих)[60]. Корректируя произнесение последнего слога, изменяя его с «rich» на «reich», вдова лотарингца существенно меняла смысл слова, превращая своего покровителя из человека по имени «Эмери» в «Эмери-властителя». Такая «оговорка» необыкновенно льстила патриарху, хотя внешне он, как и подобает особе высокого духовного звания, старался не показывать вида. Но кому, как не Кларе де Бренни, было знать о том, что творится на душе у честолюбивого святоши?

Когда обмен любезностями завершился, блондинка сказала:

— Этот человек опасен, мой повелитель.

— Ты говоришь о том наглеце, что только что ушёл отсюда?

— Да, мой Аймерайх, — кивнула Клара. — Он очень опасен.

— Но он всего лишь простой рыцарь, — неуверенно возразил патриарх. — У него даже нет здесь никакой собственности. Кончится осада, и он уедет куда-нибудь ещё...

Говоря это, святитель искренне надеялся, что именно так и произойдёт, но всё же на душе у него скребли кошки, он чувствовал, что в чём-то подруга права.

А она продолжала:

— Ох-хо, мой Аймерайх, ты очень мягкосердечен. Он очень опасен. Такие, как он, любят только воевать, они не дают людям жить спокойно. Умножая число таких, как он, в городе, ты подвергаешь опасности не только свою мудрую, продуманную политику, но и жизнь. А собственность? Собственность — не проблема. Её недолго и дать, тем более сейчас, когда многие уделы лишились своих господ. Наверняка найдутся лица, заинтересованные в этом смутьяне, твои противники, ведь их немало...

Эмери молча кивал, обдумывая слова подруги, и, когда та, заметив, что он почти не слушает её, сделала паузу, произнёс гоном, исполненным напускного спокойствия:

— Нет, моя прекрасная Клара. Этот человек опасен не больше, чем муха. Если он попытается зайти слишком далеко, мне придётся просто раздавить его. В подвалах цитадели место для таких, как он, всегда найдётся. Никто не станет поддерживать нарушителя приказов Высшей Курии, особенно теперь, когда идёт война. Пусть только попробует! Пусть только попробует выкинуть ещё что-нибудь подобное... Нет. Нет. Главное сейчас не он, а нехристь и его орды, которые угрожают городу.

— Язычник уйдёт, — уверенно сказала она. — У него нет ни достаточных сил, ни необходимой техники, чтобы штурмовать город. Если только кому-нибудь не придёт в голову попытаться помочь ему и тайно открыть ворота... А о том, что будет после того, как он уйдёт, следует позаботиться уже сейчас. И это куда важнее.

— Хорошо, хорошо, — закивал Эмери, — я позабочусь, Клариссима, я обязательно позабочусь, любовь моя. А сейчас, — патриарх указал рукой в сторону портьеры, за которой скрывался вход в маленькую спаленку, — мне бы так хотелось ненадолго забыть обо всём...

— О мой Аймерайх, — лукаво и кокетливо улыбнулась Клара, — я так рада помочь тебе отвлечься от трудов и раздумий... Идём же скорее, мой апостолик, мой повелитель!

Патриарх вовсе не чувствовал себя таким уверенным, каким хотел казаться, успокаивая Клару. Ему и правда очень хотелось забыть о многом, в том числе, и едва ли не в первую очередь, о заморском смутьяне. Однако последнее оказалось самым сложным — именно в эту жаркую июльскую ночь Эмери впервые приснился тот ужасный сон, что нет-нет да и виделся ему потом больше двадцати лет, заставляя всякий раз просыпаться с криками и в холодном поту.

Начиналось сновидение вполне пристойно. Стоя в соборе Святого Петра, Эмери вёл службу, все находились на своих местах, всё шло как подобает. Вот только в какой-то момент святитель заметил, что исчезла паства, ещё минуту назад заполнявшая собой весь огромный храм, потом пропали певчие, потом служки, потом дьяконы, и вот, наконец, он остался один. Однако, как ни парадоксально это звучит, служба, несмотря ни на что, продолжалась. Но недолго.

Внезапно где-то под самым куполом раздался треск, потом грохот, затем оттуда стали падать куски кирпичей и облицовки. Эмери понимал, что началось что-то страшное, возможно землетрясение, хотя сколь-либо серьёзных толчков, как уверяли старожилы, не происходило уже пятьдесят лет. Нужно было немедленно бежать прочь из собора на улицу, но... ноги патриарха словно бы приросли к полу, святитель не мог сделать ни шагу и продолжал стоять под каменным дождём.

Однако Господь, видимо, желал лишь испытать его, поскольку, когда ужас закончился, оказалось, что ни один кирпич, ни один камень не задел монсеньора Эмери. Он совершенно не пострадал, только красные и синие ризы его, расшитые яркими изображениями диковинных животных и сказочных существ, покрыл толстый слой пыли и извести, а святительский омофор из белого сделался серым.

Патриарх стоял, ожидая, когда рассеется поднявшаяся пыль и когда Господь подаст ему какой-нибудь знак, ибо как ещё расценить случившееся чудо, если не как желание Бога говорить со смиренным слугой своим? Тем не менее время шло, а ничего не происходило. И вот, наконец, святитель услышал шум, быстро приближавшийся, правда, не с Небес, а с... улицы. Через несколько секунд сделалось возможным различить, что это точно не дыхание Святого Духа, а грохот лошадиных копыт. И вот уже звонкое цоканье подков по мозаичному полу собора гулом отдаётся под самым его куполом, точнее, там, где он ещё недавно находился.

Всадники ворвались в храм Божий. Кто они? Конечно, варвары! Язычники! Неверные! Кто же ещё осмелится на такое святотатство?! Но, о ужас! Патриарх увидел перед собой западных рыцарей, католических воинов, как именовал своих солдат герцог Гвискар. Дальше — хуже.

Внезапно Эмери разглядел лицо первого из рыцарей, его длинные пшеничные усы, спускавшиеся ниже бритого подбородка, и непослушную светло-русую прядь, выбивавшуюся из-под шлема.

— Вы? — в удивлении прошептал патриарх, но не услышал звуков своего голоса. — Опомнитесь, сын мой! Вы в храме Божьем!

Ренольд лишь хищно улыбнулся и сжал шенкелями бока великолепного белого жеребца. Конь подался вперёд, наезжая грудью на святителя. Последний всё ещё чувствовал, что будто прирос к полу, и потому не мог сделать ни шага назад.

— Ну? — спросил рыцарь. — Может, хватит трясти рясой?

— Сы-ын м-м-м... — только и промычал Эмери.

Всадник засмеялся:

— Хватит, я говорю, рясой трясти! Пора потрясти мошной!

Смех его превратился в хохот, который немедленно подхватили дружинники Ренольда. Казалось, заходили ходуном стены храма, и патриарх, в голове которого всё перемешалось, подумал, что именно благодаря дьявольскому смеху рыцарей и обрушился купол собора.

— Ну? Чего же ты медлишь, старик? — поинтересовался всадник и, не дожидаясь ответа, потянулся, наклоняясь из седла, и схватил Эмери за епитрахиль[61], а затем рванул вверх, напрочь лишая лёгкие святителя доступа кислорода.

О чудо! Тяжёлый патриарх взлетел в воздух, словно пушинка. Однако рыцарь не дал ему испытать прелестей свободного парения. Перебросив Эмери через шею коня перед седлом, Ренольд ударил животное по крупу ладонью и ловко развернул к выходу, не прибегая к помощи уздечки.

Дружина почтительно расступилась, и предводитель её со своим пленником промчался мимо солдат на улицу.

— Клара! Клара! — захрипел патриарх, вскакивая в постели и хватаясь за горло. Он спешил избавиться от превратившейся в удавку детали костюма, не осознавая ещё, что на нём нет никакой одежды, за исключением камизы[62]. — О Боже! Спаси меня!

Кроме перепуганного спросонья лица подруги, Эмери увидел также и уставившегося на него слугу, который осмелился явиться в спальню господина без зова. Это означает, что случилось нечто очень важное. Может быть, действительно собор рухнул?

— Что тебе?! — рявкнул на него патриарх.

— Беда, ваше святейшество! — проговорил тот громким шёпотом. — Беда! Измена!

II

Когда Ренольда вызвали к патриарху, стражу из горожан, которыми командовал рыцарь, сменили. Им велели завтра к первому часу утра заступить на вахту в одной из башен на юго-восточном участке стены между расположенной на горе Сильфиус цитаделью и Железными Воротами.

Место это считалось спокойным. Хотя кочевники и рыскали в горах в поисках случайной добычи, всё-таки столь глубоко они предпочитали не забираться, к стенам же не приближались вовсе. Основное их скопление наблюдалось в районе Собачьих Ворот, Ворот Дуки и Ворот Святого Павла, то есть как раз там, откуда Ренольду велели убраться от греха подальше.

Покинув покои патриарха и обнаружив, что его отряд исчез, рыцарь отправился в гостиницу и нашёл там своего оруженосца. Оба спустились в корчму, где, велев подать им вина и закуски, завели скучный разговор. Вернее, завёл его Ангерран, так как сеньору вообще не хотелось ни о чём разговаривать. Ренольд машинально отрезал кинжалом куски окорока, щипал хлеб и почти без аппетита, так же механически, жевал и глотал пищу, время от времени запивая её вином.

— Как мне здесь не нравится, мессир, — вздохнул оруженосец, молочный брат и товарищ господина по буйным забавам. — Ведь это же надо, какая жуткая дороговизна! Такой и в прошлом году не было. Просто кошмар!

Обоим впервые довелось оказаться в осаждённом сарацинами городе. Прежде они нападали, оборонялись, убегали, терпели всевозможные лишения длительных изнуряющих переходов, но ни разу не бывали заперты в столь громадном и, что хуже всего, многонаселённом каменном мешке. Многолюдие естественным образом и обуславливало цены на продукты. Не зная, как долго продлиться осада, трактирщики старались припрятать побольше провизии про запас, а на ту, что шла в продажу, вздували цены до небес. И хотя осада не была, конечно, полной — для этого Нур ед-Дину понадобилось бы раз в десять больше войска, — всё равно, смельчаков, желавших рисковать жизнью и выходить в поисках еды за стены, находилось немного. Как мало их оказывалось и среди крестьян, прежде привозивших в город всё необходимое.

— И что ж не сиделось нам в Святом Граде Господнем? — сокрушался Ангерран, забывая о том, что сам же уговаривал сеньора поскорее покинуть столицу королевства. — Ведь как жили, как жили?! А здесь?..

Наконец Ренольд, долго молча сносивший стенания слуги, не выдержал.

— Да замолчишь ты или нет, Мудрец?! — рассердился он, используя в обращении к слуге укрепившееся в последнее время за тем прозвище. — Тошно слушать твоё нытье! Сам же кричал, что надо бежать из этого вертепа, не так ли?

Ангерран всё время строил какие-то теории относительно шпионов и изменников, которые развелись повсюду и якобы преследовали сеньора (ну и его слугу, конечно) на каждом шагу. Впрочем, Ренольд не мог не признать, что иной раз подозрительность оруженосца имела под собой более или менее веские основания.

— Так ведь и правда! — воскликнул Ангерран, действительно не раз называвший Святой Город вертепом и пристанищем бесов. — Вас же там чуть не зарезали! И где?! В королевском дворце! А король-то Бальдуэн хорош! Какой подарок вы ему сделали! Где ещё найдёшь такую кобылу? Чистых кровей животное, хотя, конечно, и языческих! Одно такое стоит целого состояния! А он? Отдарился, скажете? Да и в треть цены не выйдут его щедроты! Мог бы не припоминать вам долг прежнему сюзерену! Сам бы заплатил королю Луи, невелика потрава. А то-де не по-христиански и не по-благородному вы, мессир, содеяли! А сам?!.

И верно. Не раз уж думал Ренольд, почему так переменилось его счастье?

Так уж получалось, что, едва избежав одной беды, они оказывались лицом к лицу со второй, а вырвавшись из её цепких объятий, сталкивались с третьей. А разве в поисках спокойной жизни прибыли они на Восток? Впрочем, им, вне сомнения, повезло, ведь Ангерран и его сеньор оказались едва ли не единственными участниками похода Бертрана Тулузского, сумевшими сохранить свободу. Хотя они и потеряли имущество, но зато остались живы, и единственной настоящей угрозой являлась для них в данный момент дороговизна, с неимоверной скоростью опустошавшая кошельки, да ещё оскорбительное бездействие, вызванное трусливой политикой патриарха и руководимой им Высшей Курии.

Да, если разобраться, Бог бы с ними, с Курией этой и с патриархом, жизнь продолжается! У тех, кому всего чуть за двадцать, не в обычае грустить долго. А как же там обстоят дела на любовном фронте?

Тут, прямо скажем, уроженцам Жьена похвастаться было нечем. Ни господин, ни оруженосец не завели в нынешний свой визит в Антиохию ни одной интрижки; да и до утех ли, когда дамы так напуганы, что прячутся по домам? В то же время розы прекрасного цветника, над опылением которых так трудился Ренольд весной прошлого года, то есть обретавшиеся при дворе фрейлины и камеристки, уже давно переехали из города — лучшие женщины княжества скучали за толстенными стенами цитадели.

Говоря честно, наш благородный пилигрим не очень думал о них, он был разочарован, так как надеялся увидеться с княгиней, ведь именно из-за неё, как сам думал, он и поскакал в Антиохию. Хотя, сказать по правде, больше-то ему на Востоке и деваться было некуда. Разве что к базилевсу Мануилу податься, записаться в наёмники — miles gregarius, но это, пока силы есть, всегда успеется. А пока мысли Ренольда всё чаще возвращались к Констанс.

«Неужели она забыла нашу встречу? — спрашивал себя рыцарь. Ему вспоминались слова служанки княгини, сладострастной Марго, и он подумал: — Нет, не могла, не могла княгиня забыть меня!»

Он терял надежду, но вместе с тем всё чаще и чаще, будто даже и не по собственной воле, предавался мыслям о том, сколь многое изменилось с того дня, когда он последний раз разговаривал с Констанс.

Всё верно, пока они с Ангерраном, так лихо умчавшись из-под Араймы, теряли силы и надежду на спасение, ночью плутая горными тропами, а с восходам солнца прячась в пещерах, изо всех сил стремясь избежать встречи с победителями-язычниками, товарищи последних существенно изменили статус княгини Антиохии. Теперь не достигшая даже ещё двадцатидвухлетия Констанс из просто красивой знатной дамы превратилась в очень красивую и очень знатную... вдову!

— Эх, не везёт нам, мессир, не везёт... — вздыхал Ангерран. — А что, государь мой, не выпить ли нам ещё?.. Ох, не нравится мне всё это. Как бы изменники грифоны не открыли ночью ворот. С них станется, такие мерзавцы, прости Господи! Может, выпьем чего? — снова повторил оруженосец и преданно посмотрел на сеньора. — Хоть малую кварту... Беспокойно мне на душе...

— Выпьем, — кивнул тот, — только с одним условием. Ты заткнёшься.

— Как скажете, мессир, — вновь вздохнул Ангерран, опасаясь просидеть остаток вечера на сухую. — Как скажете.

Рыцарь подозвал трактирщика и велел ему подать ещё вина, но, несмотря на данное господину обещание, Ангерран недолго хранил молчание.

— Простите меня, мессир, — несмело начал он, — но только у меня всё из головы не идёт тот наш трактирщик, помните? Аршоком или Ашраком его звали, вы ещё в его корчме двух грифонов прикончили?

— Ну? — буркнул сеньор.

Почувствовав, что господин настроен более или менее благодушно, слуга осмелился пойти дальше.

— А вы так и не узнали, что было на той пластинке, которую мы нашли в мехе вина? — поинтересовался он.

Ренольд пожал плечами.

— Я не стал спрашивать... Какое мне дело? Да и некогда было... — проговорил он едва ли не виновато — следовало, конечно, поинтересоваться, что означали арабские письмена на свинцовой пластинке, обнаруженной в старом винном мехе. — Да нам-то какая разница?

— Мессир, — осторожно начал Ангерран, — я позволил себе потратить немного мелочи из той суммы, что вы любезно пожаловали лично мне на покупку одежды, и нанял мальчишку, нищего попрошайку, дабы он и его дружки, такие же оборванцы, как он, целыми днями следили за домом того корчмаря, я имею в виду Аршока или Аршака, богомерзкое имя, прости меня, Господи! — Оруженосец перекрестился и продолжал: — Пока ничего интересного он мне не сказал...

— Когда это ты успел? — строго спросил Ренольд. — Мы тут всего-то четыре дня.

— А третьего дня, можно сказать сразу, как пришли мы тогда, — признался оруженосец. — Мне это дело не даёт покоя. Помните, я говорил, что и он, и его сыновья, и та баба, что приходила на конюшню, пока вы сидели в башне, скорее всего, соглядатаи язычников?

— Помню, — согласился рыцарь. — Эту чушь я уже от тебя слыхивал...

Понимая, что сеньор ворчит лишь из-за скверного настроения, последний продолжил:

— Так вот. Пока я лишь узнал, что хозяин в лавке один, вернее, вдвоём с сыном, Нарсиз его зовут...

— Ну и что? — Ренольд даже и предположить не мог, куда клонит оруженосец, но догадывался, что, скорее всего, это окажется интересным.

— Так вот я и думаю, куда девался младший? Рубен?

— Может, подох или уехал куда-нибудь? Какая разница? Ангерран всем своим видом показал, что думает иначе.

— Вопрос — куда? — глубокомысленно изрёк он. — Разве не странно, что его нет в городе во время осады? И та дама, что я у него видел, она тоже исчезла. И, говорят, давно...

— Да плевать мне на него и на неё тоже! — разозлился Ренольд. — Это всё, что тебе удалось узнать? Немного же! Похоже, ты зря тратишь деньги, что я даю тебе. Может, я излишне щедр? Клянусь святым Райнальдом, да!

— Помилуйте, мессир! — взмолился Ангерран. — Уж и так не жирно живу, помилуйте!

— Не жирно? — заворчал сеньор. — Вино лакаешь чуть не каждый день, жрёшь то же, что и я... да и всё прочее! К тому же серебро...

— Здесь ведь не Европа, мессир, — заныл оруженосец. — Тут все привыкли к золоту... куда богаче живут. А за харч и вино — спаси вас Господь, да благословит он щедрость вашу. По мне, так жаловаться грех... Дурак бы я был, если бы жаловался! Такого господина, как вы, мессир, не сыщешь не то что тут, на Востоке, но и у нас, во Франции.

— Ладно, — махнул рукой пилигрим, — не стони. Допивай, да пойдём... куда-нибудь в кости перекинуться. Может, хоть в этом повезёт? Говорят, те, которым... — Он не закончил, выразительно махнул рукой.

— Я с вашего позволения посижу ещё, — виновато улыбнулся слуга, всем своим видом демонстрируя, как ему неловко возражать. — Жду этого паразита. Если сегодня он не принесёт мне новостей, прогоню к дьяволу!

Упомянув имя врага рода человеческого, Ангерран опять небрежно перекрестился. Ренольд поднялся и, бросив на прощанье: «Не надерись до зелёных чертей, образина», не оглядываясь, вышел на улицу.

Шагая по улице, он вдруг подумал о словах, сказанных Ангерраном. «Тут не Европа... Все привыкли к золоту... Живут куда богаче...»

Первой реакцией, которую вызвал у Ренольда Восток, была смесь восхищения и... раздражения, нет, скорее, негодования. Ренольд и до сих пор не научился нормально относиться к рыцарям в платье язычников и в тюрбанах, хотя в походах и сам уже обматывал голову белым плащом, чтобы она не лопнула под шлемом, раскалённым от палящих солнечных лучей. Местным франкам для предохранения от солнца и пыли служил специальный четырёхугольный кусок белой материи, которая, сложенная определённым способом и повязанная шнурком, закрывала и лицо и голову. Такой убор назывался кеффе; его, и очень многое другое, христиане позаимствовали у местных жителей.

Но некоторые «восточные штучки» Ренольду понравились. К примеру, бани.

Дома, в Жьенском замке, да и в других местах мылись лишь летом, и то не мылись, купались в речке. Иногда, правда, когда уж и вовсе насекомые допекут, грели воду в котле и мылись по старшинству: заставляя слуг без жалости скрести кожу скребком. Ему, как самому младшему, вода доставалась совсем холодная и грязная. Толку от такого мытья было немного. Тут же всё иначе. Всё как будто только для тебя одного, и вода, и даже благовония. Лежишь, а банщик мнёт тебе спину, чешет пятки — неописуемое удовольствие.

Ренольд не мог не признать, что как раз в удовольствиях проклятые сарацины толк знали. Не отставали от них и эпикурейцы-грифоны. Как-то ещё в Иерусалиме Ренольд забрёл в одно такое место, где кроме мытья хозяин-араб предоставлял клиентам широкий комплекс услуг, в том числе предлагал попробовать женщин, искушённых в любовных утехах.

Одна очень запомнилась рыцарю, говорили, что она, гречанка по происхождению, несколько лет прожила в гареме одного шейха. Потом во время налёта на караван, в котором женщина ехала к мужу из Египта в Аравию, попала в руки франкам из далёкого Монреаля. Ренольд только слышал об этом замке, расположенном где-то очень далеко к юго-востоку от Мёртвого моря. (Молодой рыцарь и представить себе не мог, что однажды побывает там и даже не просто побывает... Впрочем, не будем забегать вперёд).

Хозяин уверял, что заплатил за Жемчужинку, как он сам называл рабыню, серебром чуть ли не по весу. Судя по тому, что дамочка была вполне во вкусе Ренольда, он, как мы знаем, не любил тощих, араб бессовестно преувеличивал. Так или иначе, пилигрим не поверил, чтобы кто-нибудь отсчитал за женщину двадцать пять тысяч дирхемов, больше двухсот двадцати фунтов серебра[63]! Наверное, говоря о серебре, льстивый торгаш имел в виду бронзу. Впрочем, что до храброго кельта, сам он, по своему обыкновению, скупиться не стал и щедро расплатился за проведённое в обществе Жемчужины время. Тогда Ренольд мог кое-что себе позволить.

Воспоминания об упущенных возможностях бередили душу. Даже мысли о вахте не радовали. Проклятый святоша устроил всё так, чтобы лишить рыцаря последнего развлечения. Теперь день-деньской сиди и смотри на гору, сторожи пустоту. Одно утешение — ехать близко. Жили Ренольд с Ангерраном неподалёку от цитадели.

От нечего делать пилигрим намеревался пешком прогуляться к месту, которое ему предстояло завтра охранять, однако скоро передумал — решил взять коня — и, не спеша, глядя себе под ноги, побрёл обратно к гостинице. Он уже почти совсем дошёл до неё, как вдруг услышал знакомый женский голос:

— Рыцарь, мессир Ренольд!

Он поднял голову и, увидев ту, которая звала его, невольно улыбнулся. У него ещё с прошлого приезда в Антиохию осталось здесь немало знакомых дам, однако Марго он обрадовался искренне, и, признаться, не только из-за того, что она служила княгине. Ренольд был просто рад очаровательной толстушке. И раньше, вспоминая о Марго, он порой не без усмешки думал: «Если бы кому-нибудь в Европе пришло в голову отсыпать за неё по весу хотя бы и серебром, этот человек должен был бы быть очень богатым! Три таланта с половиной, двести пятьдесят фунтов, а меньше никак не обойдётся, — хорошая сумма! Целое состояние по тамошним меркам!»

— Здравствуй, красавица! — улыбнулся он. Марго и правда прекрасно выглядела. Полное круглое лицо, красные щёки и губы (не пожалела румян и помады), чёрные, ярко подведённые глаза и чёрные волосы, спрятанные под белым платком. (Вуали ей не полагалось, если можно так выразиться, по статусу).

Одевалась она, как и все женщины на Востоке, просто, но далеко не бедно: в длинную белую камизу, с украшенными вышивкой воротом и рукавами и расшитую серебряной нитью лёгкую блузу без рукавов. Плащ, обычно надеваемый весной и осенью, по жаркой летней поре отсутствовал. Серебряные и, хоть и маленькие, золотые колечки на пальцах — вот это да! Цепочки на шее, да все сплошь золотые, да не тонкие! Ни дать ни взять невеста на выданье. В окрестностях Жьена и Шатийона, в городах по берегам Сены, Луары и Йонны, в самом Орлеане или даже Париже не всякая купеческая жена, не то что служанка, могла бы позволить себе роскошь так вырядиться к воскресной мессе.

Правда, моду таскать на себе как можно больше украшений латинянки переняли от дочерей мусульманского Востока. И хотя христианке муж «талак» не скажет, а значит, выходя на улицу, она не рискует по возвращении домой оказаться нищей, всё равно, как не показать язычницам, что и мы не лыком шиты, у самих богатств хватает?

— Ой, как я рада, что это вы, мессир, — затараторила толстушка. — Я насилу узнала, где вы остановились, прибежала, а Ангерран, ваш оруженосец, сказал мне, что вы ушли... Я так расстроилась! Госпожа послала меня... — Рыцарь обратился в слух, но, как оказалось, зря. — ...купить фруктов.

Конечно, фруктов, а чего же ещё? Об этом говорила и довольно внушительная корзинка, которую служанка держала в левой руке.

— Госпожа ещё не оправилась после рождения дитя... А какой милый мальчик, если бы вы видели! Такой хорошенький! — продолжала Марго, словно совсем не замечая того, что Ренольд на глазах мрачнеет и совершенно очевидно не разделяет её восторгов. Многозначительно, как будто даже с гордостью, она добавила: — У меня теперь тоже есть ребёночек. Только девочка, родилась ещё зимой, после Крещения. Я назвала её Эльвирой. Сама не знаю отчего, просто так, наверное? Подумалось, что здорово будет, если бы девочку звали так... Мне кажется, это счастливое имя. А я хочу, чтобы малютке повезло. Вам оно нравится?..

Слушая женщину и машинально кивая, Ренольд извлёк из здорово похудевшего кошелька несколько золотых и протянул их Марго:

— Возьми, у меня сейчас немного, но... пусть ей и правда повезёт. Эльвира — отличное имя.

Женщина умолкла, в глазах её появились слёзы.

— Спасибо вам, мессир, — проговорила она, принимая дар и отводя взгляд. — Господь воздаст вам за вашу доброту. Сторицей воздаст. — Вздохнув, Марго добавила: — Я так мечтала, чтобы был мальчик, но старуха Эксиния сказала, что будет девка. Я даже заругалась на неё тогда, но она — ведьма и всё-всё знает про это. Вышло по её. А я так мечтала, чтобы был мальчик, чтобы он вырос настоящим героем. Я сохраню ваш подарок для Эльвиры. Сейчас-то мы, хвала Господу и благодари щедрости нашей госпожи, ни в чём не нуждаемся, хотя, признаться, и помираем от скуки в этой ужасной крепости.

Ренольд тоже умел считать, он понял, что имела в виду Марго, говоря: «после Крещения». Но соображал он всё же не очень быстро, потому что первое, о чём следовало бы подумать рыцарю, так это о том, что торг давно закончился, а значит, едва ли княгиня послала служанку только за фруктами. Не успел пилигрим подумать об этом, как собеседница его, точно только что вспомнив о чём-то, воскликнула:

— Ой, какая же я дура, мессир, ведь госпожа послала меня справиться о вас! Она только сегодня узнала, что вы в городе, и так обрадовалась! Я впервые видела, что она улыбается с того самого страшного дня, как погиб наш государь, его сиятельство князь Раймунд. Она даже и дитяте не улыбается, хотя и довольна, что родила мальчика. Теперь у неё уже два мальчика, случись что со старшим, Боэмундом, — служанка закрестилась, — упаси Господи от беды, младший примет княжество. Только бы нам отбиться от нехристей... Она нарекла малыша в честь его величества короля Бальдуэна. Мы все уповаем на его помощь...

— Что сказала тебе госпожа?

— Как? — захлопала глазами служанка. — Она... она велела узнать, как вы? В добром ли здравии пребываете?

— И всё?!

— Да, — Марго почувствовала, что чем-то страшно расстроила рыцаря, но чем именно, не понимала. — Госпожа сказала, что надеется на встречу, но понимает, что сейчас вам некогда, так как вы целыми днями сторожите стену...

— Нет! — в запальчивости воскликнул Ренольд. — Я... я... — он хотел сказать: «Плевать мне на эту стену!», но удержался, сообразив, что такой ответ как минимум удивит Марго. — Я... я... хочу сказать, что... что у меня есть для неё сведения... сведения особой важности... м-м-м... секретные! Только для неё и ни для кого больше!

— О-о-о! — только и протянула Марго. — Тогда... тогда мне надо скорее бежать, чтобы успеть сообщить госпоже!

— Да, да! Беги скорее!

Несмотря на мешавшую ей корзинку, Марго ловко приподняла подол камизы, но, сделав несколько шагов, остановилась, чтобы сказать:

— Ждите меня в гостинице, мессир. Хотя, нет... Когда совсем стемнеет и прозвонят третью ночную стражу, приходите к цитадели, встаньте с той стороны, что ближе к морю, и ждите, я помашу вам из окна белым платком.

Сказав это, служанка убежала, так и не дав Ренольду открыть рта. Рыцарю не осталось ничего другого, как отправиться обратно в гостинцу, чтобы, хорошенько поразмыслив, придумать, что за секретные известия он будет поверять княгине Констанс во время тайного свидания, при том условии, что оно действительно состоится.

Впрочем, относительно того, что говорить их сиятельству при встрече, он уже имел кое-какие соображения. Нужно было только найти Ангеррана. Последнего же, как назло, ни внизу в корчме, ни в комнате наверху не оказалось.

Какое-то время Ренольд провёл в тёмной комнате, где поджидал нерадивого слугу, изобретая пытку, которой подвергнет оруженосца, так некстати покинувшего своего господина. Конечно, Ангерран не мог знать о новых обстоятельствах, но что это меняло?

Сперва рыцарь предположил, что слуга, привлечённый жеманством и откровенным кокетством девиц, увивавшихся возле посетителей трактира, впал в соблазн и уединился с одной из них. Однако позже пилигрим подумал, что дамочкам этим (они ведь не просто время провести пришли) полагалось платить, а как раз платить-то Ангерран и не любил, предпочитая, как выяснилось, тратить излишки хозяйских субсидий на развлечения другого рода.

И вот тут-то рыцарь и сообразил, что ему надлежит делать. Он спустился вниз и принялся допрашивать трактирщика. Тот осмелился намекнуть, что не худо бы получить часть кредита, а то пьём и едим, а ни за что не платим. И хотя корчмарь не принадлежал к гнусному племени грифонов, Ренольд, схватив его за грудки, в свою очередь, намекнул трактирщику, что разрушит его вертеп, а самого упрячет в подземелье за измену или вывесит на стене в качестве пугала для неверных, чтобы драпали без оглядки в свой Алеппо, а то и куда подалее.

— Какая измена, мессир? — захлопал глазами владелец постоялого двора. — Я не говорю ни о чём, кроме платы... — Он неожиданно икнул, потому что, услышав последнее слово, рыцарь встряхнул беднягу и так выразительно посмотрел ему в глаза, что у трактирщика забурлило в животе. — Ча... части платы... раз-зум-меется, когда вы, мессир, соблаговоли... те её предложить.

— Ты получил задаток?! — прорычал в ответ Ренольд. — Получил?

— Всего два порченных безанта, мессир! Клянусь, ваш слуга... я хотел бы пожаловаться на не...

— Ангерран?! Ангерран дал тебе всего два безанта? Порченных безанта?! — Трактирщик уже пожалел о своей откровенности. Не на шутку рассвирепевший постоялец выволок его из-за стойки. — Врёшь, собака!

Ну, что касается качества золотых, тут особенно кипятиться не стоило, такие монеты попадались довольно часто[64]. Ренольд, хотя и давно уже свалил всю «нерыцарскую премудрость» на ловкача-оруженосца, всё же не мог не знать, что таких безантов у них немало. Так нечего и кричать.

Впрочем, взбесило скорого на расправу кельта совсем другое. Самым страшным для Ренольда было открытие, что слуга его — вор. То, что проклятый корчмарь не врёт, не вызывало никакого сомнения, он действительно получил только два безанта.

— Клянусь вам, мессир! — взмолился тот.

— Я заплачу тебе, скотина! — Ренольд сорвал у себя с пояса изрядно отощавший кожаный мешочек с последними безантами и серебром и бросил его под ноги хозяину гостиницы. — Бери, презренный раб! Бери и попробуй только ещё раз напомнить мне об оплате, удавлю!

Поскольку рыцарь, наконец, отпустил корчмаря, тот поспешно нагнулся и схватил с пола кошель, пока кто-нибудь из посетителей, «равнодушно» наблюдавших за сценой со стороны, не успел прикарманить чужие денежки.

— Благодарю, мессир, — залебезил корчмарь, — благодарю. Да благословит Госп...

Ренольду было недосуг слушать, какое из его качеств должен, по мнению стоявшего перед ним ничтожного муравья, благословлять Господь Бог. Рыцарь так оскалился, что хозяин мигом умолк.

— Где эта скотина?! — прорычал пилигрим. — Где мой чёртов оруженосец? Куда пошла эта каналья?!

— Сюда заходил мальчик-побирушка и с ним человек Тафюра, — проговорил хозяин гостиницы. — Он перебросился с вашим слугой парой слов, и они все ушли.

Кроме того, что Тафюр заправляет всей нечистью в городе, Ренольд ничего о нём не знал. Рыцарь не раз слышал невероятные истории про короля нечисти и князя воров. Больше того, молодой кельт, предводительствовавший под Дамаском шайкой отребья, едва сам не удостоился такого прозвища[65].

Но кем бы ни оказался легендарный Тафюр, Ренольд не мог, не желал поверить, будто Ангерран впал в такое безумие, что решился обворовать законного господина, а потом оставить его ради какого-то предводителя оборванцев.

И тем не менее гнусный червь сомнения всё же ощутимо покусывал душу рыцаря.

«А вдруг он хорошенько накрал у меня ещё в Иерусалиме? — невольно подумал Ренольд. — То-то я вспоминаю, как быстро кончились деньги! Небось закопал мои кровные безанты где-нибудь во дворе дома, где мы жили, и теперь только и ждёт удобного случая добраться до них!»

Приговор оруженосцу мог быть только один — смерть! Однако Запад потому так славится справедливостью своих законов, что там даже благородный господин выслушает объяснения самого презренного из свободнорождённых, прежде чем прикончить его.

Сказать правду, Ренольд вовсе не помышлял в тот момент о правах слуги, думая лишь о мести. Об изощрённой мести. В голове его родилась весьма смелая идея, которая очень быстро приобрела конкретную форму.

«Я скажу княгине, что мой оруженосец вместе с Тафюром замыслили открыть ворота! — вдруг решил он, но тут же мысли его перекинулись к трактирщику. Нет, не к тому, который только что получил плату, а к другому, богомерзкое имя которого всё время поминал Ангерран. — Трактирщик — это то, что нужно! Вот вместе с ним Тафюр и Ангерран и замыслили сотворить измену! Как же его зовут, этого чёртового корчмаря? Артишот? Или Атишора?.. Тьфу! Мерзость! Ну что за собачьи клички у этих грифонов?!»

Окрылённый решением, явно ниспосланным ему Небом, Ренольд не поленился возблагодарить Бога. Рыцарь моментально поверил в то, что все секретные сведения, которыми одарил его Господь (надо полагать, в награду, как истинно верующему христианину), есть не что иное, как только чистая правда. А самое весёлое, что ему самому не придётся заниматься поисками Ангеррана, это станет заботой городской стражи, Орландо или кого-нибудь из его товарищей!

Преисполненный праведного гнева и самых благородных чувств, рыцарь стал собираться на свидание, тем более что как раз стемнело.

Мало того, что из-за отсутствия Ангеррана Ренольду пришлось самому облачаться в кольчугу, так ещё, и надев её, он вдруг вспомнил, что сделал это совершенно напрасно. Ведь он всё же собирался нанести визит даме, хотя и предполагалось, что встреча эта будет носить чисто деловой характер.

Снимать кольчугу страшно не хотелось.

— Дьявол! — рассердился рыцарь. — Чёрт! Клянусь святым Райнальдом, сейчас война! Мне надлежит всё время находиться при доспехах и оружии!

С этой мыслью он прихватил оба меча и, спустившись в конюшню, самостоятельно оседлал коня, чего не делал уже очень давно. Нахлобучив на голову шлем и прикрепив его кожаными завязками к капюшону кольчуги, Ренольд вскочил в седло и выехал на улицу.

III

Кармино, так сочувствовавшему поступку стрелка, который днём нёс стражу в соседней башне, повезло меньше. Ему, как человеку происхождения не благородного, в отличие от Ренольда не пришлось удостоиться чести встретиться с самим патриархом Эмери. Солдата, не дав положенного отдыха, просто перевели на другую стену. Нетрудно догадаться, ему, так же как и задиристому кельту, достался пост с видом на гору Сильфиус.

Впрочем, в непроглядной темноте сирийской летней ночи Кармино, конечно, никакой горы видеть не мог. Разгуливая между разведённых на стене костров, он время от времени бросал взгляд в чёрную мглу.

Она жила. Время от времени до горожан, сделавшихся по воле случая стражниками, долетали крики койотов и гиен, уханье филинов. Несмотря на то что многие из христиан жили в Антиохии с детства или пришли сюда достаточно давно, чтобы привыкнуть к этим звукам, всё же напряжённое ожидание — какую каверзу предпримет многочисленный, злобный и беспощадный враг? — наводило на защитников города немалый страх. Мерещились им сказочные чудовища, что жили в горах. Неверные, которые, конечно же, не чурались колдовства (на то они и язычники, чтобы знаться с бесами), могли призвать себе на помощь дьявольских тварей. Может статься, сарацины именно сейчас седлали в горах страшных крылатых коней, чтобы, поднявшись в чёрное небо, перелететь на их спинах через стену.

Мрак густел всего в нескольких туазах от города. Отблески пламени костров падали в полную враждебных звуков темноту и таяли там, едва достигнув каменистой почвы. Страхи, будоражившие умы шорников, красильщиков, сукноделов (только оружейников не найти, они день и ночь в кузницах), выглядели вполне обоснованными.

Ремесленники обычно приходили артелями, в городе они жили на одной улице, и умирать, если уж не доведётся выстоять, собирались среди своих родичей и соседей. Мирные труженики, они не привыкли нести сторожевую вахту, не ведали искусства обращения с оружием[66]. Они трепетали от ужаса при одной мысли о возможной схватке с победоносным противником — как же, ведь язычники разбили рыцарей, убили даже самого князя, обезглавленное тело которого прибыло в город вскоре после известия о поражении.

Вместе с тем, чтобы там ни думали новоиспечённые воины, многие профессионалы ратного дела имели о сложившейся ситуации собственное мнение. Положение конников Нур ед-Дина под стенами города представлялось иным бывалым солдатам ненамного более выигрышным, чем ситуация, в которой около пятидесяти одного года назад оказались пилигримы Первого похода. Не пади тогда город в результате предательства, крестоносцы неминуемо погибли бы, оказавшись между молотом и наковальней: собственно турецким гарнизоном Антиохии и несметными ордами тогдашнего атабека Мосула, Кербоги.

Именно об этом и напомнил Кармино командир поста, находившегося в соседней башне. Охраняли её тамплиеры, один рыцарь и несколько сержанов, оруженосцев, членов ордена, происходивших из семей горожан и не имевших в своих жилах благородной крови. Их всегда легко можно было узнать по облачению — в отличие от рыцарей они носили чёрные, а не белые сюрко и плащи[67].

Вальтер[68], так звали командира храмовников, оказался человеком словоохотливым, но, по счастью, не пустобрёхом. Напротив, рыцаря отличала широкая эрудиция, и он охотно делился с другими знаниями, которыми обладал. Так как Вальтер довольно долго не мог найти подходящего собеседника, то даже и не скрывал, что обрадовался возможности обрести его. Выражаясь точнее, храмовник нуждался в слушателе, какового и нашёл в молчаливом Кармино.

— Я ведь здешний, моим отцом был сам Роберт Кантабриус[69], в битве с Кербогой он нёс знамя князя Боэмунда Отрантского, — задирая нос к усыпанному мириадами звёзд сирийскому небу, заявил Вальтер для начала. — Много лет носило меня по свету, и не думал я, что вернусь сюда. Я ведь родился ещё при Танкреде. Как неверные страшились его, ты бы только видел! Просто трепетали от ужаса! Что ни год огромные дани слали, тогда в Антиохии вообще не было меди, за мелкие покупки рассчитывались серебром. Да, да, ты уж мне поверь. Ты, я гляжу, тоже тутошний, угадал?

— Угадали, мессир, — согласился Кармино. — Отец мой торговал здесь. Сам он был из Бари, что в Пулье. Мать здешняя. Когда он умер, всё имение старшие поделили. Мне только придел к дому достался, так себе домишко, но жить можно. Сначала думал тоже по торговой части пойти, да денег не было. Пристроился помощником купца. Помыкался малость, постранствовал: Иерусалим посмотрел, в Заиорданье побывал, в Каире. Да и в Сицилию ездил, и в Бизантиум. Потом поступил на службу. Воевал в пехоте, после в стражи городские подался.

И хотя отвечал послушный Кармино кратко, Вальтер, чувствовалось по всему, никак не мог дождаться, когда он договорит, и в дальнейшем уже старался никаких вопросов, кроме риторических, не задавать.

— Мой отец пришёл сюда с Боэмундом, штурмовал этот город. Потом служил у Танкреда, — с гордостью сообщил храмовник. — Потом у Рутгера. Лёг с князем на Поле Крови. Слыхал, поди, про это место?

Удовлетворившись лишь кивком собеседника, рыцарь принялся излагать долгую историю своих предков. Не обошлось без хвастовства (а как же без него?), однако Кармино слушал со вниманием, и Вальтер, постепенно исчерпав тему, перешёл к другой, потом к третьей.

Так к тому самому моменту, когда солнце, провалившись за горизонт, утонуло в бухте Сен-Симеона, а Сильфиус за стенами сделался совсем чёрным, рыцарь братства Храма рассказывал о днях далёкой старины. Он коснулся одной истории, которую так или иначе знали все жители Антиохии. Однако Вальтер говорил как сын очевидца, что по понятиям тех лет зачастую давало рассказчику в глазах слушателей право отождествлять себя со своим предком.

Вальтер вспомнил ту ночь, когда славный князь Отрантский Боэмунд, покинув расположение войск, тайно двинулся в условленное место.

С тех пор минул пятьдесят один год, один месяц и пять дней.

— У нас было всего немногим больше полусотни рыцарей, — вспоминал Вальтер. — Когда князь Боэмунд вышел из лагеря, вон там, — он указал в направлении немного левее цитадели. Там, за несколько миль от того места, где несли свою вахту защитники, некогда находилась построенная пилигримами деревянная осадная башня, называемая «замок Мальрегард». — Турки увидели это, ибо было ещё светло. Они возликовали, потому что слышали, что Боэмунд пригрозил своим товарищам по походу, что уйдёт, если они не сделают его князем города, когда возьмут его.

Храмовник сделал паузу, со значением посмотрел на собеседника и, убедившись, что тот внимательно слушает, продолжал:

— Никто во всём войске, кроме самых знатных графов, не знал истинной причины его ухода, даже Этьенн Блуасский[70]. Боэмунд не велел говорить ему, потому что не доверял изменнику, и, как выяснилось, правильно делал, граф позорно бежал в ту же ночь, в которую наш славный государь поднял свой маленький отряд. Князь шёл тайными тропами вон туда, — Вальтер указал в противоположном направлении, — к башне Двух Сестёр. Ты, конечно, слышал об этом, а я, считай, видел сам, так как мой отец был среди избранных. Ему едва исполнилось двадцать лет и ещё четыре, на два года больше, чем сиру Танкреду. Князь Боэмунд взял с собой только самых сильных и лучших из молодых. Ему самому тогда сорок и ещё четыре сравнялось. Они подошли туда только перед самым рассветом. А в башне их уже ждал Фируз. Сперва он не увидел князя, мы специально закрыли его своими спинами и щитами, опасаясь какой-нибудь измены, — храмовник качнул головой в сторону города, — с этим народишком только и жди каверзы. Потом поняли, что грифон не врёт... А ещё бы ему врать, когда у нас в заложниках был его сын! Мы сказали тому Фирузу, что снимем с парня кожу, с живого, конечно. Фируза сам Господь вразумил помочь нам, он, Фируз, так и говорил, мол, Господь прислал мне ангела и сказал: «Поди и возврати город этот тем, кто верует в меня». И тогда он со своими зарезал в башне всех, кто не знал о деле. Они сбросили нам верёвочную лестницу, и мы полезли. Она оборвалась, многие покалечились, но большая часть всё же перелезла через стену. Тогда поднялся сам князь и принялся трубить в рог. А мы побежали к воротам Святого Георгия, открыли их и впустили рыцарей Танкреда!

Наконец Вальтер перешёл к самому интересному. Глаза его вспыхнули огнём.

— Что тут началось, друг ты мой Кармино! Пилигримы резали сарацин три дня! Да и грифонов заодно, тех, что попадались под руку! Так уж угодно было Господу, чтобы неверный народ пострадал! Скоро весь город заполнился телами мертвецов, так что никто не мог пройти по улицам иначе как по труним. Да и, сказать по правде, никто там и не ходил, так как в иных местах уже скоро никто не был в состоянии находиться из-за сильного зловония...

Внезапно Вальтер помрачнел. Оглядевшись по сторонам — нет ли лишних ушей? — он негромко и на сей раз без тени восторга проговорил:

— Не нравится мне всё это, так-то! Что, если какая-нибудь волочь удумает измену?

Замечательный слушатель не мог, разумеется, не опасаться того же.

— Ну так у нас вся стража — христиане, — возразил он. — У язычников тогда просто не хватало солдат, чтобы везде поставить своих.

— Не скажи, — покачал головой Вальтер. — Тот человек тоже был христианином. Он принял магометанство, как говорят, для виду. Так или нет, но мне кажется, среди схизматиков и прочих грифонов найдётся немало таких, кто с радостью предал бы нас в руки неверных. Хотя бы уж потому, что они сами неверные. И потом, тут полно купцов из того же Алеппо и Дамаска, есть и такие, что приехали из Багдада. Уж они-то хотели бы, чтобы неверные агаряне ворвались сюда!

Оба замолчали, обдумывая, что будет, если мрачные подозрения подтвердятся, как вдруг внимание командиров стражи привлёк какой-то шум, доносившийся снизу, правда, не с внешней, а с внутренней стороны стены. Как тут же выяснилось, оснований для беспокойства в данном случае не было ровным счётом никаких. Приехала маркитантка, она вышла из возка и вместе с кучером достала оттуда бочонок вина.

— Эй, храбрецы! — закричала она, обращаясь к «гвардейцам» Кармино. — Небось надоело куковать на сухую? Охота, поди, промочить горло?! У меня дёшево да и с доставкой, дешевле не купите и на торгу! Налетай! Один дирхем за кружку!

Некоторые из стражников — цена и правда неслыханная — поспешили откликнуться на зов, но Кармино одёрнул их:

— Ну-ка назад! Вы не дома и не в корчме! Не сметь покидать стены!

Затем он обратился к женщине:

— Если хочешь продать, иди сюда.

— Пойду, храбрый командир, пойду! — закричала маркитантка. — Только ты, любезный, заплати за весь бочонок, чтобы мне не ждать зря! Я прошу лишь два полных безанта. А если у вас сыщется сарацинский динар, да будут вовек прокляты язычники, но деньги у них добрые, то я уступлю вам бочонок всего за один золотой. Такой дешевизны, герой, не сыщешь в городе. Идёт?

— Не откажетесь разделить со мной расходы, мессир Вальтер? — спросил Кармино храмовника. — Возьмём пополам? У неё и правда недорого.

Рыцарь нахмурился и пробормотал, но как-то не слишком уверенно:

— Мы всё-таки слуги Божьи...

Однако он, видимо, нашёл, что беседа изрядно иссушила его язык и гортань. Так или иначе, мысль о кружечке-другой вина за хорошим разговором пришлась ему по душе. Как не выпить стражнику? Ему, как, скажем, и путнику, без вина совершенно невозможно.

— Вот дьявол! — как-то забывая о своём священном поприще, махнул рукой рыцарь. — Ты, друг мой Кармино, напрасно не пошёл по торговой части. Так умеешь подойти к человеку! Зови сюда эту ведьму!

С нетерпением ожидавшая ответа маркитантка решилась напомнить о себе:

— Ну так что, бравый командир? Или ты думаешь, что я ещё уступлю? Ну уж нет! И так себе в разор! Просто его святейшество патриарх обещал после сделать облегчение налогов тем, кто торгует со скидкой, вот мы и рады стараться.

— Ладно! — прокричал в ответ солдат. — Будь по-твоему! Только ничего, если я дам тебе цену серебром?

— Не хотелось бы, — прокричала маркитантка, но начала подниматься. — Да что ж поделаешь? Если прибавишь одну-две монетки сверх того, что идёт за золото, я согласна!

— Не давай ей лишнего, — напутствовал направлявшегося навстречу торговке Кармино тамплиер. — Пусть берёт твёрдую цену или проваливает! И вот что... — Подозрительность не оставляла рыцаря, он поспешил добавить: — Пусть прежде сама при тебе попробует, как бы не было яда!

Так как на последние слова воин не отреагировал, Вальтер решил, что он и не слышал их, а потому, поколебавшись немного, не спеша пошёл следом, бросив на ходу своим:

— Смотрите тут в оба!

Маркитантка и кучер — она впереди, он с бочонком на спине на два шага позади — двинулись по каменным ступенькам. Оба закончили подъём несколько раньше, чем Кармино успел дойти до площадки лестницы. Кучер поставил свою ношу, а маркитантка оглядела собравшихся вокруг стражников. Она весело подмигнула им, но не многие ответили на приветствие. Уж очень тощей да некрасивой оказалась женщина, а человек, который воюет, предпочитает принимать пищу и питьё из рук красавиц. То ли дело дородная румяная бабища, какую и не обхватишь враз! У такой в вине живёт добрый дух, а у костлявой непременно бес заведётся.

Однако и женщина, видимо, почувствовала что-то. Улыбка моментально сползла с лица маркитантки, что, по правде говоря, не сделало её много хуже. Она внимательно посмотрела на яйца воинов, но тут же перевела взгляд на подошедшего Кармино.

Последний мог бы поклясться, что в глазах торговки на мгновение вспыхнул искорками и тут же погас нешуточный страх. Но солдата в тот момент волновало совсем другое.

«Откуда же она знакома мне? — спрашивал он себя. — А ведь я знаю, определённо знаю её!»

Маркитантка воскликнула весело:

— Ну что, храбрецы? Дождались манны небесной? Какой солдат без чарки? Налетай! Уж коли командир ваш обещал раскошелиться, так не жалейте глоток! Веселей, молодцы!

Как ни бодро звучали её слова, стражники не решались сделать первый шаг, видимо, потому, что слова торговки предназначались для ушей настоящих солдат, а не для таких, как они, горе-вояк. Видя их нерешительность, женщина сделала знак кучеру, тот протянул руку к секире стоявшего ближе других стражника и, заметив его недоумение и даже испуг, предложил:

— Ну так открывай сам!

Парень покорно отдал оружие. Кучер сделал знак другим стражникам, чтобы те взяли бочонок. Тут в голове Кармино завершился, наконец, мучительный мыслительный процесс — воин вспомнил, где видел маркитантку.

— Ты? — спросил он и потянулся за мечом. Кармино не мог ошибиться, а если так, то... она не могла быть женщиной. Ведь именно она, то есть он болтался сегодня на оборвавшейся верёвке, изо всех сил стараясь вскарабкаться наверх. — Но зачем?

Ещё не веря себе, ещё надеясь, что открытие его окажется ошибочным, Кармино вновь повторил:

— Зачем?

— Мразь! — прошипела маркитантка. — Тебя не должно было здесь быть! Ну так получай!

С этими словами она очень быстрым, едва заметным движением выхватила длинный, тонкий кинжал и, резко выбросив вперёд руку, ударила Кармино прямо в грудь. Воин захрипел, ноги его начали подкашиваться, но, прежде чем он успел рухнуть в пыль, безжалостный убийца выдернул своё оружие из тела умирающего. На одежду «маркитантки» брызнула кровь, однако та не обратила на это никакого внимания, её кинжал, словно клюв хищной птицы, уже искал следующую добычу.

Кучер тоже не терял времени даром.

Он очень своевременно успел без особых усилий обезоружить сразу трёх «храбрецов»: двое, не понимая, что происходит, продолжали держать бочонок, оружие третьего, такого же олуха, находилось в руках подручника убийцы. Он взмахнул секирой, и молодой ремесленник замертво упал поблизости от командира.

И снова топор взлетел в чёрное как смоль сирийское небо. С гулким грохотом разбился бочонок, тёмно-красное вино смыло алую кровь с древнего камня стены. Но вот ещё один несчастный скорняк или плотник рухнул в винное озерцо. Не сшить ему больше кожаного гамбезона или котты, не сработать доброго стола или изузоренного сложной резьбой кресла.

Раньше всех опомнился Вальтер, хотя и наблюдал за происходившим издалека. Он выхватил меч и, бросаясь к месту схватки, завопил:

— Le Baussant! Le Baussant! «Non nobis, Dominus!»[71] Смерть предателям!

Однако бравый храмовник совершенно забыл о возке, стоявшем внизу у стены, из которого, едва заслышав крики первых жертв, выкатились отнюдь не кругленькие бочонки, родные братья только что разбившегося, а выскочили довольно крепкие мужчины. Часть из них натянули тетивы луков, а прочие, обнажив мечи, кинулись на помощь «маркитантке» и кучеру. Одна из стрел ударила в шлем тамплиера, две других пролетели рядом, но четвёртая вонзилась прямо в бок храброму воину. Он зарычал от боли, громко помянул дьявола и, сломав стрелу, поспешил продолжить путь. Однако двигался он теперь куда медленнее и уже не подбадривал себя и не устрашал врагов своим зычным «Non nobis, Dominus!».

Приблизительно в этот момент пал последний из шестерых помощников Кармино, которые подошли к «маркитантке», другие трое, увидев, что происходит, не думая ни о чём, кроме собственного спасения, помчались вдоль стены к башне, где находились ещё двое их товарищей.

— Снимите их! — закричала «торговка», указывая на бегущих. — И позаботьтесь о псах-храмовниках!

Тамплиеры-оруженосцы бросились на помощь своему раненому господину.

Часть лучников начала стрелять в них, а другие перенесли огонь на улепетывавших со всех ног «бойцов» несчастного Кармино. Кроме того, полку заговорщиков прибыло. Почти сразу же, как началась схватка, к первому возку подкатил второй. Из него тоже выскочило до дюжины лучников и мечников. Они бросились к лестнице. В руках у некоторых из них были мотки верёвок. И это ещё полбеды! Хуже было другое, защитники стены, оставшиеся в явном меньшинстве (раненый рыцарь и несколько сержанов), даже и не заметили, что темнота со стороны Сильфиуса начала оживать. В ней уже явно послышались голоса и тихое ржание коней.

— Постой, Жюль, — здоровяк кучер отодвинул в сторону миниатюрную «маркитантку». — Тебе с ним не справиться.

— Ты тоже будь осторожен, Кристон, — предупредила она.

И верно, храмовник, по-звериному оскалившись, поднял над головой обоюдоострый кавалерийский меч и обрушил клинок на выступившего вперёд кучера. Тот отразил удар секирой, но рыцарь, несмотря на рану, стеснявшую его движения и причинявшую ему сильную боль, уже в следующее мгновение вновь изготовился для удара.

Хотя Вальтер и Кристон были одного роста, храмовник весил намного больше. Кучер сумел защититься, но не устоял на ногах. Упав в винную лужу, он выронил своё оружие. Последнее, что увидел в своей жизни Кристон, — взлетевший в небо клинок храмовника, разрубивший пополам серебряный «дирхем» равнодушной к людским горестям луны. Продолжалось это видение не больше мгновения, меч Вальтера рассёк голову противника от лба до подбородка. Однако товарищ погибшего не дремал. Уж коли он не смог спасти напарника в лихом деле, так должен был хотя бы отомстить его убийце.

Жюль сделал выпад, однако тамплиер успел вытащить меч из черепа трупа и отскочить на шаг назад. Остриё кинжала лишь царапнуло по металлу кольчуги. Однако для Вальтера время торжествовать победу ещё не настало. На стену вбежали один за другим с полдюжины вооружённых мечами молодцов. Храмовник отступил на несколько шагов и оглянулся. Первые из бросившихся ему на выручку оруженосцев пали, сражённые стрелами лучников.

Жюль сделал знак своим, чтобы не спешили. Сознавая силу, он злорадно улыбнулся и указал головой в сторону Сильфиуса:

— Ну что, пёс? Прыгай!

Вальтер зарычал, точно барс.

— Или беги! — предложил победитель. — Теперь это уже не имеет значения. Пришёл конец франкской Антиохии! Посмотри туда!

И правда, всего в нескольких туазах от стены появились восседавшие на маленьких лошадках всадники в тюрбанах. Жюльен что-то крикнул одному из них по-арабски, тот ответил.

— Они согласны подождать, пока ты не соберёшься с мыслями, — пояснила «маркитантка». Но храмовник и без того всё понял.

— Предатель! — прохрипел он, поднял меч над головой и, превозмогая боль, закричал: — Le Baussant! Le Baussant!

Боевой клич подействовал, точно заклинание, он, казалось, вернул Вальтеру силы. Воин бросился на врагов. Некоторые от неожиданности попятились. Зазвенело железо, вспыхнули и сразу же погасли маленькие, брызнувшие во все стороны огненно-жёлтые искорки.

— Le Baussant! — рычал рыцарь, стремясь лишь к одному — подороже продать свою жизнь в последний её миг. — Le Baussant!

— En avant! En avant! Vive li rois! Orie flambe et Saint-Denys![72] — точно эхом отозвалось снизу, с внутренней стороны стены. — Chastillon! Chastillon!

Ренольду сегодня определённо не было суждено добраться до цитадели.

Сначала он решил ехать по запутанным кривым улочкам города, но заблудился, забравшись в какой-то тупик, и, проклиная всё на свете, принялся искать выход к стене, чтобы уж впредь держаться её — так точно с пути не собьёшься.

Едва он, переполненный думами, воодушевлявшими и в то же время тревожившими душу в предвкушении долгожданной встречи, выбрался из какого-то грязного вонючего проулка, как увидел вдалеке страшную картину. На мгновение он подумал, что каким-нибудь немыслимым образом выехал из города и оказался с противоположной стороны стены, на которую совершили ночной намёт язычники. Однако тут же сообразил, что такого просто не может быть, и следовательно, он всё ещё находится в городе.

Что же случилось? Конечно, измена!

Не долго думая, рыцарь выхватил меч и пришпорил сытого, хорошо отдохнувшего коня. Жеребец, завидев сражавшихся, понял, чего от него хочет хозяин. Он и сам уже соскучился по настоящему бою. Ренольд атаковал с такой стремительностью, что лучники, слишком поздно увидевшие нового противника, не успели толком прицелиться. Давя изменников конём, разя мечом, рыцарь в одно мгновение рассеял их, принудив тех, кто не стал жертвой его бешеного напора, спасаться бегством. Это обстоятельство дало возможность нескольким сержанам беспрепятственно пробежать по стене и оказать помощь господину. Раненный, но ещё способный сражаться, Вальтер получил поддержку.

Турки за стеной вмешиваться не спешили, очевидно, они хотели дождаться исхода схватки. Вмешательство Ренольда переломило её ход, но лишь ненадолго. Заговорщики так же имели в запасе кое-какой резерв. Из ближайших проулков полнились вооружённые мечами всадники на небольших лошадях и пехотинцы с пиками, всех вместе их, как мгновенно прикинул рыцарь, набралось не меньше десятка.

«Эх! — мысленно посетовал кавалларий. — Копьё бы мне сейчас!»

Впрочем, для настоящей рыцарской атаки не хватало не только копья, но и пространства, возможности должным образом разогнаться. До ближайшего из всадников оставалось не больше двух десятков туазов.

И всё-таки могучему, специально выезженному жеребцу не понадобилось набирать нужную для хорошей сшибки скорость. Он без труда опрокинул первую оказавшуюся на его пути лошадь и её наездника. Тот упал так быстро, что Ренольд даже и не успел почтить его ударом своего клинка. Зато второму пришлось изведать на собственной шкуре, что такое настоящий рыцарский меч. Молодой кельт так постарался, что развалил всадника от плеча до седла. Третий и четвёртый противники погибли менее эффектно.

Как бы быстро и как бы храбро ни действовал Ренольд, он всё же оказался в меньшинстве. Рассеянные им заговорщики опомнились, и уже более дюжины конных и пеших воинов устремилось к нему. Поскольку щита и ножных доспехов у рыцаря не было, наибольшую опасность для него представляли копейщики. Между тем те, видевшие, что стало с их товарищами конниками, старались держаться на расстоянии, норовили зайти со спины. Пилигрим, управляя дестриером с помощью одних только шенкелей, отбивался от окруживших его врагов сразу двумя мечами. Однако он не мог не понимать, что рано или поздно до него доберутся. Сбросят с коня и, не дав подняться, прикончат на земле.

Ещё один из противников слишком приблизился (видно, не привык к рыцарской тактике ведения боя), за что немедленно и поплатился. Жеребец только и ждал ошибки человека, которому немедленно изловчился заехать в живот передним копытом. А когда несчастный согнулся пополам от страшной боли, молнией пронзившей всё тело, разъярённое животное добило его ударом другого копыта, угодив им в голову.

— Ну что, псы поганые! — возликовал Ренольд. — Кто следующий?!

— Всё равно мы тебя прикончим! — пообещал один из заговорщиков и дал знак товарищу. Тот сделал выпад копьём, целясь в пах грозному коню. Однако рыцарь не собирался за здорово живёшь позволять какому-то грязному грифону посягать на гордость своего жеребца. Ренольд отбил выпад мечом.

Тем временем израненный храмовник и пятеро его оруженосцев вели неравный бой с заговорщиками на стене. Воинская выучка тамплиеров значительно превосходила умение противников, только это и позволяло франкам держаться так долго. Это и ещё то, что сарацины за стеной продолжали хранить нейтралитет, несмотря на то, что «маркитантка» не раз призывала их подниматься — верёвки для них давно уже были сброшены. Однако турки явно не хотели рисковать.

Заговорщики, окружившие Ренольда, тоже предпочитали не лезть на рожон. Однако Жюль, отчаявшись дождаться решительных действий от осторожный союзников, принялся понуждать к активности своих.

— Кончайте с ним! — кричал он резким визгливым фальцетом. — Убейте лошадь и прирежьте ублюдка!

Один из предателей сделал удачный выпад, ударив коня в грудь. Тот, ошалев от подобной наглости, взвился на дыбы, и всаднику, чтобы не упасть, пришлось, уронив короткий меч, вцепиться в гриву животного. В следующее мгновение кто-то, воспользовавшись тем, что оружие выпало из левой руки рыцаря, попытался схватиться за уздечку. Но Ренольд, как раз успевший справиться с конём, так сильно пнул смельчака сапогом, что тот отлетел в сторону.

«Сейчас или никогда! — мелькнуло в голове рыцаря. Он вновь сжал шенкелями бока жеребца. — Пробиваться!»

Как раз в этот момент что-то очень сильно ударило его в незащищённое левое бедро, а в следующую секунду и несколькими вершками выше, в бок. Боль раскалённым металлом обожгла тело Ренольда. Дестриер, перестав чувствовать власть хозяина, немедленно вздыбился, теперь уже ничто не могло помочь рыцарю удержаться в седле. Однако, прежде чем рухнуть наземь, он увидел вдруг, что враги исчезли, а потом до его сознания донёсся собственный боевой клич.

Оказавшись на земле, Ренольд подумал, что умер. Он закрыл глаза, потом открыл их и снова смежил отяжелевшие веки. Это не помогло, потому что среди множества воплей, раздававшихся вокруг, он неизменно слышал то и дело повторявшееся название родного замка. Наверное, следовало закрывать и открывать уши, но сделать этого храбрый кельт, как часто случается с покойниками, не мог.

Не мог он понять и сколько времени прошло, прежде чем кто-то... лизнул его лицо. Рыцарь заставил себя разлепить веки и увидел очень внимательно уставившегося на него... жеребца.

— Вы в порядке, мессир? — заботливо осведомился конь.

Пилигрим застонал и закрыл глаза, немедленно сообразив, что он далеко не в порядке. Поэтому, когда вопрос прозвучал вновь, рыцарь только еле слышно произнёс:

— Изыди, сатана!

— Не ругайтесь, мессир, — попросил конь.

Нет, этому было необходимо положить решительный конец. Ренольд открыл глаза и увидел... испуганную физиономию Ангеррана.

— Мессир, мессир, вы живы?! Мы победили! Вы в порядке?

— Не очень, — прошептал рыцарь одними губами и потерял сознание.

IV

Как узнал Ренольд несколькими днями позже, когда окончательно пришёл в себя, подозрения оруженосца в отношении трактирщика полностью подтвердились.

Разумеется, Ангерран и в мыслях не держал злоумышлять на своего господина, а золотые, утаённые оруженосцем, понадобились, чтобы заинтересовать некоего человека, имевшего влияние среди городской бедноты, а именно князя Тафюра. Действовать официально Ангерран не решился, да и кто бы стал слушать слугу, которого даже и собственный сеньор грозился поколотить при очередной попытке открыть ему глаза на козни изменников?

Теперь и вправду многое открылось. Оставшиеся в живых предатели спознались с заплечных дел мастерами в подвалах цитадели, отчего быстро сделались весьма откровенными.

К сожалению, самым главным заговорщикам удалось бежать, спустившись со стен по верёвкам, приготовленным для передовой сотни всадников Нур ед-Дина. С ними и ушли младший сын корчмаря Рубен и его патрон или патронесса... Вот тут-то и возникал вопрос: какого пола была «прачка Жоветт», «оруженосец Жюль», «божественная Юлианна» и безымянная «маркитантка»? Едва ли кто-нибудь смог бы ответить на него с полной уверенностью. Больше того, никто также не сумел бы сказать, кому служила, служил или служило сие многоликое человеческое существо.

Становилось даже как-то страшновато, если подумать, что одно и то же лицо могло действовать от имени как минимум трёх властителей, поскольку это просто невозможно. И в самом деле, ведь интересы правителей мусульман, ортодоксов-ромеев и латинян невозможно совместить, ибо все они хотят получить одно и то же в одно и то же время. А раз так, то, значит... оно работало на себя, всего лишь используя в своих целях всех могущественных владык.

Впрочем, ни один из уроженцев Жьена не думал об этом — к чему ломать голову над подобными вещами? Мало ли других забот? И слуга и господин мгновенно сделались в Антиохии людьми знаменитыми. И по заслугами — оба отличились, предотвратили катастрофу, можно сказать, спасли город.

Ангерран, кроме того, спас господина от гибели. Опоздай оруженосец и Тафюр со своими молодцами к месту схватки хоть на несколько секунд, заговорщики с превеликим удовольствием зарезали бы беспомощно распростёршегося на земле тяжело раненного Ренольда, который, в свою очередь, своевременным вмешательством выручил из беды Вальтера.

Правда, храмовник пострадал куда сильнее. Изменники нанесли ему шесть серьёзных ран, которые, несомненно, оказались бы куда более тяжёлыми, если бы не кольчуга. Однако даже и при всём при этом казалось удивительным, что тамплиеру удалось уцелеть. Сам он приписывал своё чудесное спасение вмешательству божественных сил и ещё тому, что происходил от одного из героев Первого похода, их-де Господь любил и отмечал особо. Так или иначе, нельзя не признать, что здоровье у потомка одного из славных пилигримов Первого похода оказалось отменным, иной бы на месте Вальтера и вправду скончался.

Собственно говоря, и сеньор Шатийона остался жив благодаря в первую очередь именно доспехам. Первая рана, нанесённая попавшей в бедро стрелой, была не слишком опасной, а вот вторая... Если бы не добротная кольчуга, копьё, брошенное одним из заговорщиков, неизбежно пронзило бы Ренольда насквозь. А так врач ромей промыл раны, смазал их какой-то мазью, отчего жар вскоре спал, и рыцарь постепенно начал поправляться.

Едва он очнулся, как его навестила верная Марго. Позже выяснилось, что она приходила и раньше, когда он лежал без сознания. Не слушая никаких возражений, добрая женщина заявила, что будет согревать своего героя в постели. Подобная самоотверженность не могла не дать результатов. Уже на третью ночь Ренольд и Марго предались столь страстной любви, что утром рыцарю потребовалась помощь врача — открылась только было начавшая затягиваться нанесённая копьём рана Тогда Ангерран заявил служанке, что пропустит её к господину, только если умрёт. Правда, уже через неделю отзывчивое сердце оруженосца смягчилось, и он разрешил Марго свиданье с сеньором.

Надо ли говорить, чем закончился разговор рыцаря и посетительницы? Рана на сей раз не открылась, вероятно, лишь из-за одного весьма интересного обстоятельства, о котором мы скажем несколько позже.

Ангерран, вернувшийся, чтобы объявить Марго об окончании свидания, уже в коридоре услышал страстные стоны женщины, доносившиеся из комнаты господина, и, махнув рукой, отправился в корчму, где хозяин, сделавшийся с некоторых пор очень любезным, немедленно предложил ему вина.

Тем временем в горячих ласках наступил небольшой перерыв.

— О, мессир! — воскликнула Марго, прижимаясь к любовнику большой горячей грудью и топя его в водопаде чёрных густых волос. — Вы прекрасны! Я верю, что наша встреча не пройдёт даром, теперь я обязательно рожу мальчика!

Так впоследствии и получилось, через девять месяцев у служанки княгини Констанс родился здоровенький бутузик. Марго была на седьмом небе от счастья, но уже спустя полгода неутешно рыдала, оплакивая внезапно скончавшееся дитя. Марго, разумеется, и мечтать не могла о том, чтобы выйти замуж за возлюбленного, и честно призналась, что не имела мужчин с тех пор, как простилась с ним уже больше года назад в дальних закоулках княжеского дворца. Правда, при этом добавила:

— Если я и позволяла кому-нибудь взять меня, то только за деньги. Это ведь совсем другое, правда?

— Правда, — не стал спорить рыцарь. Он далеко ещё не пришёл в норму и потому не чувствовал в себе сил осведомиться о здоровье и благополучии княгини.

Ренольд уже знал, что Нур ед-Дин принял посольство и дары Эмери и дал франкам десять дней, взяв взамен обещание, что, если за это время король не придёт к латинянам на помощь, они добровольно сдадут ему город. Впрочем, как уверял Ангерран, язычник сразу после переговоров с патриархом, взяв часть войска, ушёл в Алеппо, что произошло исключительно по причине провала ночного штурма, в котором так отличился младший сын Годфруа Жьенского.

Так это или нет, но ещё до прихода дружины Бальдуэна осада была фактически снята. Молодой король даже предпринял наступательные действия, он сумел изрядно потрепать остатки войска Нур ед-Дина, но попытка вернуть хотя бы Гарен провалилась. Видимо, всё же из-за того, что с Бальдуэном прибыли всего лишь полторы сотни рыцарей, хотя и самых дисциплинированных, — дружина короля состояла главным образом из тамплиеров.

О княгине Марго заговорила первой.

— Госпожа так восхищена вами, — начала она. — Она сама велела мне услужать вам...

«Знала бы она, как ты тут услужаешь! — подумал Ренольд и вдруг испугался: — А что, если княгиня знает? Получается, что ей всё равно?»

Марго между тем продолжала:

— Она велела передать вам денег, чтобы храбрейший из рыцарей Антиохии ни в чём не нуждался... Ох, нет-нет, — спохватилась служанка, увидев, что рыцарь хмурится. — Она сказала, что это в долг, вы отдадите его, когда вступите во владение своим фьефом, который она вам пожалует, если вы того захотите. Если нет, она скажет своему кузену, королю Бальдуэну, и он примет вас к себе на службу. Он, конечно, также даст вам землю и рабов, и вы сможете вернуть эти деньги моей госпоже...

Служанка сделал паузу, а потом закончила:

— Хотя, сказать по правде, моя госпожа надеется, что вы примете её предложение...

— Ну, разумеется, — произнёс Ренольд, — я понимаю, у Антиохии почти не осталось защитников. Поэтому её сиятельство государыня княгиня и считает, что мне предпочтительнее остаться здесь...

— О нет! — Марго лукаво улыбнулась. — Нет и нет! Моя госпожа, конечно, нуждается в таких храбрых рыцарях, но... вас она особенно выделяет и хочет видеть при своём дворе.

«Особенно выделяет? Хочет видеть при дворе! — в душе рыцаря боролись противоречивые чувства. — Только и всего?!»

Тут пилигриму очень кстати вспомнились слова мудрого Ангеррана, который изрёк: «А чего бы вы хотели, мессир? Чтобы она указала вам на кровать и сказала бы: “Милости прошу в мою постель, мессир рыцарь, а наутро раструбите всем про то, как легко отдалась вам сиятельная княгиня!”? «Фьеф? — спросил себя он без всякого энтузиазма. — Конечно, теперь и король охотно примет меня на службу, даст замок и землю с крестьянами, хотя бы уже чтобы не обижать овдовевшую кузину».

Заметив, что любовник загрустил, Марго, тихо, как мышка, лежавшая рядом, решила развеять его печаль доступными женщине средствами. Она принялась поглаживать бёдра и живот Ренольда, что уже скоро дало ей право прошептать:

— Мессир, по-моему, аппетит у вас снова проснулся.

Пилигрим, разумеется, не мог не признать подобного факта и притянул Марго к себе.

— О нет, о нет, мессир, — мягко отстранилась та. — Вам нельзя... так много. Вы же ранены!.. — Впрочем, через несколько секунд любовница сдалась. — Ну, если это приказ... я с удовольствием выполню его. Утолять ваш голод для меня большая честь и удовольствие.

Не успел рыцарь и его партнёрша завершить «утоление голода», как в дверь постучали.

— Входи! — крикнул Ренольд, решив, что это скорее всего Ангерран.

Дверь распахнулась, и в комнату вошёл... сам король Иерусалимский Бальдуэн.

— О шевалье! — воскликнул он. — Вы заняты? Может быть, мне зайти попозже?

Надо ли говорить, что пилигрим «не позволил» сиятельному гостю «зайти попозже»? Осознав важность момента, Марго схватила одежду и выскользнула в коридор. Едва она удалилась, Ренольд попытался встать, но король строго-настрого запретил ему это.

— Лежите, шевалье, вы ранены. Княгиня Констанс рассказала мне об обстоятельствах, при которых вы получили рану. Я рад снова видеть вас и знать, что теперь ваша жизнь вне опасности.

Слушая слова короля, Ренольд мог бы поклясться, что звучат они не вполне искренне. Бальдуэн не слишком-то умел скрывать свои истинные чувства. Что-то беспокоило его, и говорил он, стараясь не смотреть в глаза собеседнику. Однако, задав все приличествовавшие случаю вопросы, король всё же собрался с духом и попросил:

— Её сиятельство, княгиня Констанс, и члены Высшей Курии княжества Антиохийского просили меня временно взять на себя заботу об этом государстве. Как регент, я от своего имени и от имени моей кузины прошу вас принять приглашение переехать во дворец. По крайней мере, до вашего выздоровления...

Он сделал паузу, и рыцарь, решив, что ему следует ответить, хотел уже раскрыть рот, но король сделал ему знак помолчать и продолжал:

— Я специально пришёл сюда, шевалье Ренольд, чтобы поговорить с вами без посторонних и... случайных свидетелей...

По тому, как Бальдуэн произнёс слово «случайных», пилигрим понял, что ни о какой случайности речь не идёт. Молодой правитель Иерусалима почесал светлую бородку:

— Скажите, мессир, вернее, расскажите мне всё о той пластинке, что ваш слуга нашёл в мехе из-под вина. Пожалуйста, не упустите ничего, мне важно всё, каждая мелочь!

— Но, государь... — начал Ренольд. — Что тут рассказывать? Мне бы не хотелось передавать досужую болтовню слуг... Моему оруженосцу вечно что-нибудь мерещится. То заговоры, то... да вообще чушь всякая. Он, видите ли, вдолбил себе в голову, что именно из-за этой дурацкой пластинки меня чуть и не зарезали во дворце вашей матушки... то есть, конечно, в вашем дворце...

— Не зарезали во дворце? — удивился Бальдуэн. — О чём вы, шевалье?

— Да мне, право, и неловко, сир, — смутился пилигрим. — После того как вы уехали в Яффу в гости к вашему братцу, его сиятельству Амори́ку, её величество королева Мелисанда, ваша матушка, призвала меня к себе...

Увидев выражение, появившееся на лице короля, Ренольд замолчал и спросил:

— Что-то не так, государь?

— Говорите, говорите.

— Мы так хорошо побеседовали! Её величество даже обещала походатайствовать за меня перед вашим величеством... Я понимаю, что не совсем хорошо повёл себя по отношению к своему сюзерену, без спросу оставив его и не заплатив долга, но...

Короля явно не интересовали объяснения рыцаря.

— Вернёмся к вашему визиту во дворец, шевалье, — перебил его Бальдуэн. — Когда вы там были?

Ренольд наморщил лоб:

— Да, пожалуй, в конце мая, а то даже и в начале июня... — Ему вдруг очень захотелось покончить с этим нелепым рассказом: — Когда я возвращался от вашей матушки, то ненароком заблудился во дворце, и какие-то два сукиных сына напали на меня и чуть не прирезали. Благо на мне под камзолом оказалась специальная кольчуга... Что-нибудь не так, сир?

Король, не глядя на рыцаря, покачал головой, однако дальнейшие слова его свидетельствовали об обратном.

— Но меня не было в это время в Яффе, — задумчиво проговорил Бальдуэн. — Может, я и покидал Иерусалим на день-два, но... я не ездил к графу! Это-то уж я точно помню. Во всяком случае, в июне.

Бальдуэн на какое-то время умолк, но и Ренольд так же не говорил ни слова, дожидаясь, пока гость сам не прервёт паузу.

— Всё это странно, мой дорогой шевалье Ренольд, — произнёс тот наконец. — Однако теперь я понимаю причины вашего скоро отъезда. Признаюсь, я рассердился на вас, даже негодовал, сочтя такое поведение дерзостью. Простите меня. Теперь всё разъяснилось... По крайней мере, в отношении вас и этого обстоятельства... И всё же, мессир, вы не помните, что было на той пластинке?

— Нет, государь. Пластинка как пластинка, — пожал плечами пилигрим. — Ясно, что там было какое-то послание, наверное, очень важное и секретное, но я не понимаю языка неверных, а уж слуги мои и тем более. Почему бы вам не велеть какому-нибудь грамотею просто прочесть то, что на ней написано?

— Она пропала, — мрачно отозвался король.

— Из канцелярии? — искренне удивился Ренольд. Он и представить себе не мог, что из такого важного учреждения, каким, вне всякого сомнения, являлась королевская канцелярия, могло что-то пропасть. — Но каким образом?

— Я бы сам хотел узнать каким, — не без лёгкого раздражения признался Бальдуэн. — Она была, мне говорили, что какой-то рыцарь нашёл её где-то среди своих вещей и принёс. Даже не сказали, что это были вы. Я хотел посмотреть, но... нахлынули другие дела, а потом... ну в общем не важно...

Его величеству не хотелось признаваться собеседнику в том, что нахлынувшие дела на самом деле означали выезд на охоту, после которой он, первое лицо государства Иерусалимского, напрочь забыл про какую-то там пластинку с какими-то там письменами. Он даже не мог припомнить, отчего вообще спросил о ней канцлера. Кажется, тот сам о ней заговорил, начали искать и не нашли. Тогда это, конечно, не порадовало, но и, если уж откровенно, не насторожило Бальдуэна. Теперь же, после допроса участников ночной схватки на городской стене в виду Сильфиуса, а особенно в свете показаний Ангеррана, выслеживавшего вместе с людьми Тафюра трактирщика Аршака, многое изменилось.

Вместе с патриархом король побывал и в пыточных подвалах, где в надлежащей обстановке побеседовал с корчмарём-армянином и кое с кем из его окружения. Однако они являлись лишь мелкой рыбёшкой, крупная же ушла. Хозяин постоялого двора рассказал всё, что знал, но знал он немного. Его младший сын, а особенно божественная (сделавшаяся теперь проклятой Господом) Юлианна могли бы сообщить куда больше подробностей, но увы.

Король напрасно надеялся, что рыцарь добавит что-нибудь к тому, что уже стало известно относительно пластинки. Силясь хоть чем-нибудь помочь расстроенному властителю Утремера, пилигрим сказал:

— Сир, там, на обороте пластинки, я видел какой-то знак, что-то вроде их богомерзкого серпа. Вернее, двух серпов в круге... Хотя, может, то были вовсе и не серпы.

Король кивнул и, сняв с пояса, развязал небольшой шёлковый кошель. Достав оттуда единственный хранившийся там предмет, Бальдуэн показал его рыцарю.

— Точно такой, государь! Точно такой! — воскликнул Ренольд, глядя на лежавший на ладони гостя серебряный круг с вписанными в нём двумя арабскими девятками, положенными одна напротив другой. — Очень похожая штука! Что это?

— Эту штуковину здешняя городская стража обнаружила на стене после той схватки с заговорщиками, в которой вы так отличились. Этот предмет, наверное, обронил в пылу сражения кто-то из вожаков, — проговорил Бальдуэн. — Она называется «саратан» и является знаком четвёртого месяца в календаре, которым пользуются некоторые из язычников. Ещё, как говорят их маги, рисунок этот символизирует посланца.

Ренольд не скрывал того, что оказался просто погребён под грузом нежданно-негаданно свалившейся на него информации.

— Откуда вы всё это знаете, сир? — спросил он наконец, глядя на гостя с самым настоящим суеверным страхом. — Вы, наверное, тратите на чтение и всякие там науки страшно много времени?

Король пожал плечами.

— Надо знать, с кем воюешь, — сказал он. — Вам придётся усвоить это и ещё многое, если хотите остаться на Востоке... Кстати, кузина и сама сказала бы вам, но уж коль скоро я здесь, то скажу я. Мы предлагаем вам небольшое земельное владение на склоне Черной Горы, у дороги, что ведёт к гавани Сен-Симеон. Там, насколько я помню, есть три небольших деревеньки, населённые преимущественно схизматиками и язычниками, они не пострадали от налётов варварской конницы. Рабы, жившие там, всегда исправно платили дань своим бывшим хозяевам, последний из которых пал вместе с князем Раймундом в той несчастной битве под Инабом... — Бальдуэн вздохнул и продолжал: — Там стоит башня... Вернее сказать, стояла, потому что, как нам доносят, неверные разрушили её. Она называлась Калат Баланк, так язычники на своём варварском языке произносят благозвучное французское «Белый Замок». Речь идёт не о Сафите, которую тоже иногда называют Кастель Блан...

Король сделал паузу, наверное, подумав, что не следует продолжать, ведь вышеупомянутая Сафита находилась менее чем в трёх лье от памятной Ренольду Араймы. Несколько натянуто улыбнувшись, государь Иерусалимский продолжал:

— Кузина сама расскажет вам. Она знает лучше... Впрочем, если хотите, можете поступить на службу ко мне, я в данном случае говорю не как байи, а как король.

— Благодарю вас, сир, — воскликнул Ренольд. — Благодарю и вас и вашу кузи... и её сиятельство княгиню Констанс. Мне очень лестно ваше предложение, государь... я имею в виду последнее, то, где вы выступаете как правитель Иерусалимского королевства. Я бы с радостью принял его, но... у вас много добрых рыцарей, а у её сиятельства почти никого не осталось. Кто-то должен охранять эту землю? Поэтому, хотя я и с большим удовольствием последовал бы за вами, мне представляется более правильным принять предложение вдовствующей княгини.

Бальдуэн просиял:

— Другого ответа я и не ждал!

На сей раз король радовался искренне. Ему очень не хотелось, чтобы человек, ведавший о каких-то неприглядных делах, творившихся при Иерусалимском дворе, да к тому же ещё и связанных с королевой-матерью, находился рядом. Бальдуэн знал куда больше, чем сказал Ренольду, короля гораздо сильнее волновало не то, что было написано на злополучной пластинке, а то, кто стоял за её исчезновением из канцелярии.

Впрочем, в том, кто именно находился на самом дальнем конце этой ниточки, молодой правитель Утремера уже не сомневался.

Теперь осталось только завершить беседу.

— Надеюсь, мессир, — продолжал он, — надеюсь, всё, о чём мы с вами говорили, останется между мной и вами? Я имею в виду ту пластинку. Мне не хотелось бы, чтобы начались какие-нибудь пересуды. Вы понимаете меня?

В какой мере совершенно неискушённый в интригах пилигрим уразумел, что имел в виду его гость, сказать трудно. Одно ясно, он почувствовал, не мог не почувствовать, что куда умнее будет раз и навсегда забыть о существовании той чёртовой пластинки.

— Даже и не сомневайтесь, сир! — воскликнул он. — Я не только сам никогда не упомяну о находке моего слуги, но и его заставлю сделаться немым. Будьте уверены, у меня очень неглупый оруженосец. Он, вне сомнения, сообразит сразу, что лучше держать язык за зубами, чем вовсе лишиться его. Вам нет нужды беспокоиться.

— Замечательно, — король поднялся. — И хотя я только что потерял вассала, — проговорил он со вздохом — нет, не огорчения, а скорее облегчения, — я рад, что вторично обрёл в вас друга.

Уже уходя, Бальдуэн, задержавшись у двери, сказал:

— Хотя годами вы и старше меня, мессир, но я родился здесь... Поверьте, тут многое не так, как в Европе, если хотите прожить в Утремере свой век, вам придётся кое-чему научиться.

— Спасибо, государь, — ответил рыцарь, не слишком-то понимая, за что благодарит гостя.

Король кивнул:

— До свиданья.

— До свиданья, сир.

V

Несмотря на то что Ренольд принял предложение и переехал жить во дворец, прошло не меньше трёх месяцев, прежде чем состоялась его столь желанная приватная встреча с вдовствующей княгиней. Разумеется, на людях они виделись, и не раз, однако остаться наедине не получалось. На торжественных приёмах или на советах княгиня обращала на рыцаря из Шатийона внимания ни больше и ни меньше, чем на прочих своих ленников. Среди придворных даже пошёл слушок, что с одним или двумя из них вдова завела интрижки.

Если бы не Марго, пилигрим решил бы, пожалуй, что Констанс им больше не интересуется. Однако служанка уверяла любовника, что это не так, а главное, клялась всеми святыми, что разговоры о якобы имевших место романах княгини — не что иное, как пустая болтовня. Он же не знал, верить Марго или нет. Ренольд грустил, не чувствуя на себе больше полного призыва взгляда, который не раз бросала княгиня на него, молодого варвара из-за моря, на той ассамблее, где французские рыцари своим упрямым «На Дамаск!», по сути дела, подписали смертный приговор князю Антиохии.

Впрочем, особенно скучать новоиспечённому землевладельцу не приходилось. Ждала его нелёгкая рыцарская работа. Выздоровев, он с Ангерраном, слугами и двумя дюжинами воинов, что нанялись служить ему, новому сеньору Калат Баланка, отправился вступать в права владения.

Сказать по правде, бенефиций поначалу разочаровал хозяина. Начать уже с того, что никакого Белого Замка пилигрим не обнаружил, найдя вместо него, как и предупреждал король, одну лишь груду камней, из которых то тут, то там торчали изрядно обглоданные койотами, исклёванные коршунами и воронами человеческие конечности. Попадались и покинутые всё теми же любителями мертвечинки черепа с волосами и остатками плоти.

Едва Ренольд подъехал к своему «замку», как оттуда выпрыгнул огромный кролик и тупо уставился на людей, как бы желая сказать им: «Вам-то чего тут надо? Да-да, я — кролик... плотоядный. Что, не видели таких? Говорили же вам, мессир, для того, чтобы прожить свой век на Востоке, надо многому научиться. Эти вот, что лежат тут, не научились, хотя век, почитай, прожили, правда, недлинный. Так-то вот! Впрочем, не зря говорят, что, мол, каждому своё!»

Конечно, утверждать с точностью, что именно было на уме у грызуна, нарушившего, по мнению пришельцев, законы природы, едва ли представлялось возможным даже тогда и уж тем более теперь, спустя почти восемь с половиной веков. Но, так или иначе, доподлинно известно — Ренольд де Шатийон немедленно понял, что просто обязан переименовать столицу своего первого в Святой Земле фьефа.

Кролик произвёл неизгладимое впечатление на весь отряд. Никому из воинов не пришло в голову подстрелить животное, хотя арбалеты и луки имелись едва ли не у половины. «Никак в него нечистый вселился», — пробурчал кто-то, и по шепотку, прошелестевшему по колонне, стало понятно, что предположение это встретило понимание. «Ты видел? — обратился Ренольд к Ангеррану. — Такое впечатление, что он весь раздулся от дерьма. Предлагаю назвать это гаденькое местечко, этот проклятый Белый Замок на Черной Горе — Ле Клапьер».

С тех пор никто здесь, кроме местных жителей, больше не называл фьеф Ренольда иначе, чем Кроличьей Норой.

Далее последовало знакомство с местными жителями. Всего в населённых пунктах, пожалованных французскому рыцарю, проживало не более двухсот человек[73].

Ренольду достались в удел деревни аборигенов, общаться с которыми он и отправился. Едва ли можно утверждать, что встреча прошла в атмосфере дружбы и взаимопонимания. Первой сеньору попалась деревня, населённая мусульманами. Раис делал вид, будто плохо понимает, что от него хотят. Он, очень энергично жестикулируя, объяснил новому господину, что проклятые захватчики (надо думать, единоверцы старосты, которые побывали тут последними и превратили в груду камней Калат Баланк) обобрали всех до нитки, что единственное, чем питаются жители, — прошлогодняя солома и кора с деревьев, а также камни со склонов Амана, так называли они на своём языке Чёрную Гору.

Раис, постоянно поминая то Аллаха, то Аримана, используя всего несколько франкских слов и изъясняясь главным образом на языке жестов, обрисовал картину страшнейшего разорения, пережитого жителями селения. Ренольду немедленно захотелось вздёрнуть старосту и ещё парочку-другую гнусных язычников, однако Ангерран, продемонстрировав в очередной раз поразительную мудрость, предложил взять в заложники сына раиса. Что и сделали.

Ввиду отсутствия драгомана[74], суть требования сеньора всё тот же Ангерран втолковал крестьянам на родном наречии с использованием всё тех же жестов и на удивление успешно. Как бы там ни было, но раис и другие старейшины прекрасно поняли, что новый господин шутить не будет, и наутро, едва взошло солнце, к лагерю Ренольда, разбитому у Кроличьей Норы, пришло две дюжины молодых парней. Они привели с собой мулов и осликов, на которых привезли все требуемые для войска припасы и инструменты, необходимые для восстановления укрепления.

Другие деревни, куда меньшие по размеру и населённые греками-ортодоксами, так же прислали всё, что обещали. Беседы, проведённые накануне со старейшинами и крестьянами, мало чем отличались от задушевного разговора с их соседями-мусульманами. Общение происходило на языке франков, хотя в отряде Ренольда нашлось бы как минимум десяток воинов, способных вполне сносно изъясняться по-гречески. «Нечего баловать! — заявил сеньор. — Все понимают, собаки схизматики, когда хотят!»

Подход Ангеррана оказался эффективен во всех трёх случаях. Чадолюбие раисов неизменно играло положительную роль.

В начале осени строительство завершилось. Сеньор нашёл уместным временно покинуть свой фьеф, оставив за главного самого опытного из солдат, Индольфа Чаккобуса[75], прозванного так из-за шлема, напоминавшего по форме кастрюльку и оттого казавшегося другим воинам смешным. (Сам владелец забавного головного убора никак не реагировал на остроты, и скоро шутники умолкли, прозвище же, как часто случается, осталось).

В сопровождении столь же мудрого, сколь и верного Ангеррана и ещё полдюжины солдат Ренольд отбыл в столицу. Наступало время поговорить с молодой вдовой наедине.

Свидание, которого так добивался рыцарь, состоялось в спальне княгини.

— Довольны ли вы своим новым фьефом, мессир Ренольд? — спросила Констанс после обычных приветствий. — Присядьте, не стойте, вы, верно, устали с дороги?

— Ну что вы, государыня, — с поклоном ответил новоиспечённый феодал, но опустился в кресло напротив хозяйки. — А что до моих скромных владений, то я как раз и хотел доложить вам, что башня восстановлена и даже окружена невысокой стеной. Зимой я рассчитываю продолжить работы. Думается мне, что Ле Клапьер сможет стать неплохим фортом. Если я сумею сделать всё так, как задумал, то для разбойников-язычников моё укрепление сделается неприступной крепостью. Ну, конечно, о том, чтобы отражать там натиск более серьёзного неприятеля, говорить едва ли уместно, хотя при должном мужестве защитников, возможно, удастся выдержать не один приступ.

Княгиня изобразила на своём лице живейшее участие.

— То, что вы говорите, мессир, просто замечательно! — воскликнула она. — Теперь, когда неверные покинули пределы нашего многострадального княжества, мне представляется особенно важным как можно скорее восстановить всё, что они разрушили. Как доносят мне отовсюду, масштабы разорения просто катастрофические.

Ренольду не хотелось расстраивать хозяйку, и он сказал:

— Нет, ваше сиятельство, нет. Разрушения и правда большие, но на то и существуют рабы, чтобы трудиться не покладая рук. Они прекрасно справляются со всем, что им поручишь, когда берёшь в заложники их старших сыновей. Ангерран, мой оруженосец, предложил мне поступить так. Мы с ним одногодки, вместе росли в Жьене. Его мать выкормила меня грудью...

— Как интересно...

«Дьявол! Что я несу?! При чём тут Ангерран?! Хотя, раз уж зашла речь...»

— Он не раз спасал мне жизнь, государыня, — продолжал Ренольд. — Я полагаю, что он вполне заслуживает шпор.

— М-м-м...

— Да, ваше сиятельство, я потеряю доброго слугу, — с искренним сожалением произнёс пилигрим. — Но я надеюсь, что другом он мне останется.

— Хорошо, мессир, — Констанс кивнула и с явным безразличием произнесла: — Мы подумаем, что можно для него сделать. Что у вас ещё?

Ренольд оторопел. От княгини словно бы повеяло холодком.

— Ваше сиятельство... — начал он. — Я... у меня...

— Называйте меня мадам, сир Ренольд, — недовольно скривив капризные губы, проговорила хозяйка и еле слышно добавила: — Если уж у вас нет для меня иного имени... Ну так что дальше? — закончила она громко. — Я вас слушаю!

Пилигрим и сам не понял, что случилось, его словно бы обдало жарким дыханием вулкана. Какое-то необъяснимое чувство охватило его — наитие, наваждение...

— Мадам! — воскликнул рыцарь и вдруг опустился перед княгиней на правое колено. — Я больше не могу выносить разлуки с вами. Больше того, даже и когда мы встречаемся, и тогда не наступает облегчения! Будь я проклят! Пусть лучше война, пусть я погибну, сгину в бою! Пропаду в плену у неверных! Только пусть кончится эта мука!

Он схватил пухлые ручки Констанс и принялся страстно целовать их. Женщина не отстранилась, и Ренольд, уловив в ней молчаливый призыв, привлёк её к себе. Рыцарь без милости сжал даму в объятиях. Тончайший шёлк её красной, вышитой золотой нитью, украшенной драгоценными камнями камизы заструился под грубыми пальцами воина. Какой же должна была быть кожа на её мягком, но в то же время и упругом теле? Жаркое, страстное, ненасытное, полное жизненной силы и неукротимой энергии, это тело дало жизнь четырём прекрасным детишкам, и оно могло произвести на свет ещё столько же или даже больше малышей, его, Ренольда Шатийонского, наследников! Оба часто дышали. Рыцарь целовал её полное раскрасневшееся лицо, сделавшееся от сильной страсти, охватившей даму, ещё более прекрасным.

Тем временем руки его проникли под красный шёлк камизы Констанс и, отдав дань атласным круглым коленям, начали подниматься выше и выше, не встречая ни оборонительных сооружений (панталончиков на Констанс отчего-то не оказалось), ни сопротивления, точно победоносное рыцарское войско. Пальцы Ренольда гладили, мяли, сжимали налитые бёдра, и вот они уже приблизились к заветному лону.

— Нет, — прошептала княгиня, — нет, милый мой, нет!

— Ну почему? — спросил Ренольд, не приостанавливая победоносной атаки. — Ну почему, почему, любовь моя?!

Поведение сиятельной наследницы Антиохии мало чем отличалось от поведения служанок, горожанок и придворных дамочек. Каждое следующее её «нет» звучало всё более похожим на «да». Вместо ответа Констанс вскрикнула и тихонько застонала, но то был не стон боли.

— Что ты делаешь? — прошептала она. — Ну зачем?

Рыцарь решил, что лучшим ответом станут не слова, а действия. Примерно через полчаса после начала штурма жизнь полностью подтвердила правильность избранной им тактики.

Государыне пришлось признать правоту ленника. Крепость сдалась на милость победителя и с ликованием впустила его войска в свои ворота. Любовники не дали себе труда даже переместиться на более удобное место, хотя широкая кровать, укрытая полупрозрачной тканью балдахина, находилась рядом.

Дама не скрывала восхищения.

— Я в жизни не знала ничего подобного, — призналась она. — Мне ведь и девяти не исполнилось, когда меня выдали замуж за князя. Я вошла в возраст только через четыре года. Всё это время он не слишком-то соблюдал супружескую верность, но Эксиния сказала, что я не должна ревновать. Она мудрая, когда у дам или служанок возникают какие-нибудь беды или просто не с кем поделиться и попросить совета или помощи, мы все к ней бежим без чина. Я и не ревновала... Как могла. Однако после того, как я стала женщиной, мало что изменилось. Со мной он лишь выполнял супружеский долг. Но и я ведь живая, правда?

— Ты — моя императрица! — воскликнул Ренольд. — Я бы ни за что не стал заставлять тебя делить меня с другой!

— Не клянись, — посмотрев на него с укоризной, покачала головой Констанс. — Я велела Марго ни в чём тебе не отказывать. По-моему, для неё это не тягостная обязанность? Не делай вид, что ничего не понимаешь. Я не сержусь, наоборот, пусть она заставит тебя забыть о других в моё отсутствие. Я не хочу, чтобы он, — княгиня многозначительно скосила глаза, — голодал. Нам не часто придётся видеться. Если ты хочешь получать меня не от случая к случаю, тайком и урывками, как сейчас, ты должен помнить, что неосторожность может стоить нам больших неприятностей.

«Возможно ли? — рыцарь не верил своим ушам. — Она хочет, чтобы я стал её мужем?!»

— Кузен предложил мне выгодную партию, — продолжала Констанс с усмешкой. — Даже не одного, а целых трёх женихов на выбор. Один другого краше, богаче и знатней. Ив де Неель, граф Суассонский. Ты знаешь его, этот замухрышка много о себе воображает. — Княгиня брезгливо поморщилась и вдруг добавила: — И мой кузен тоже! Не нравится, говорит, возьми Вальтера де Фоконбера. Этот остолоп только тем и кичится, что его семье когда-то принадлежало княжество Галилейское. Точно не знает, что оно и основано было для троюродного брата моего отца, Танкреда д’Отвилля. Он-то был князем, а они...

Констанс махнула рукой.

Занервничавший было Ренольд немного успокоился, тон, которым она давала характеристики личным качествам женихов, не допускал благоприятного исхода сватовства.

— А третий, — наследница надула губы, — я его, правда, не видела, но он — какой-то там барон из Триполи! Представляешь? Я даже имя его забыла... нет, подожди, вспомню, Рауль, Рауль де Мерль! Я сказала кузену, чтобы и думать не смел ни про какие свадьбы. У меня траур! А этому Раулю я велела передать, чтобы и вовсе не беспокоился!

— Триполи, — подхватил Ренольд, — в Триполи никто не умеет как следует драться. Эх и надрали же мы им загривки под Араймой! Гнали этих жеребяток[76] до самых ворот их столицы. Ей-богу, имей я сотню добрых рыцарей, взял бы её штурмом и преподнёс бы тебе, моя любимая!

Оба задумались: а не плохо бы! Вот и вотчина для старшего сына Раймунда, Боэмунда, когда придёт время. Малышу Бальдуэну — Тортосу. Вот бы славно! А самим здесь править без хлопот![77]

Никто из них, ни княгиня Антиохии, ни её новоиспечённый вассал и любовник, ни о чём не спрашивал другого, не строил никаких планов. Оба раз и навсегда уверились в мысли, что они неизбежно, неминуемо должны быть вместе.

Словно проникнув в тайные думы Ренольда, Констанс сказала:

— Но если кузен узнает что-нибудь про нас раньше времени, он придёт сюда с дружиной и заставит меня покориться. Потому-то, любимый мой, нам и придётся вести себя очень-очень осмотрительно[78].

— Но сколько же нам ждать?!

— Не знаю, верю лишь, что момент такой настанет, — твёрдо произнесла Констанс. — И мы его не упустим!

Ренольд промолчал, ему вдруг показалось, что, произнося последние слова, княгиня мысленно погрозила кому-то кулаком.

VI

Томительно тянулось ожидание.

Чтобы как-то забыться, Ренольд погрузился в труды. Всю зиму он занимался строительством. Получив от княгини щедрое вспомоществование, рыцарь нанял мастеров-ромеев, стараниями которых Ле Клапьер превратилась в довольно крепкий орешек. Тот, кто решил бы расколоть его с налёта, мог рисковать сломать свои зубы, какими бы острыми они ни были.

С трёх сторон перед сравнительно невысокой, сложенной из дикого камня стеной выкопали глубокий ров. С четвёртой крепость защищал глубокий овраг. Пользуясь тем, что башня стояла на пригорке, специалисты повысили обороноспособность укрепления, стесав часть склона и сделав его почти вертикальным. Стены смыкались с донжоном, благодаря чему замок тут делался практически неприступен для войск, использовавших лёгкие осадные средства. Из-за сравнительно малых размеров едва ли кому-нибудь пришло бы в голову штурмовать Ле Клапьер с помощью катапульт. (Для этого пришлось бы по-настоящему разозлиться на его владельца).

Мастера углубили и расширили имевшиеся под башней подвалы, теперь там могло храниться такое количество провизии, которого нынешней дружине Ренольда хватило бы на целый год. Не забыли и о конюшнях для лошадей. По распоряжению княгини-покровительницы сенешаль Антиохии открыл крышки сундуков Секрета[79] и ссудил нового вассала деньгами, на которые он приобрёл несколько коней и вьючных животных.

Количество же воинов рыцарь пока увеличивать не стал, так как вследствие этого автоматически возросло бы количество едоков. Однако обзавёлся несколькими конюхами и грумом. Взял себе и нового оруженосца. Ангерран, который пока продолжал оставаться слугой, всё чаще выполнял особые поручения сеньора.

По причине весьма сжатого, как мы бы сейчас сказали, штатного расписания молочный брат объединял в своём лице одновременно сенешаля и коннетабля двора сеньора Кроличьей Норы. Последний называл Ангеррана мажордомом. Впрочем, замок мало походил на жилище барона или даже обычного кастелэна в Европе, это был самый настоящий форт, в котором практически отсутствовали женщины, за исключением, конечно, прачек и стряпух.

Даже если бы владелец имел жену или дочь, те, вне всякого сомнения, предпочли бы обменять комнаты в угрюмой башне на уютный домик в цветущей, полной жизни Антиохии. Никогда ещё с самого основания своего город этот не переживал такого подъёма, как во времена владычества пришельцев с Запада. Увы, Жемчужина Сирии, не в пример нынешней своей госпоже, переживала последний приступ молодости, веселилась, точно знала, пройдёт ещё чуть больше столетия (а это не так уж много, если учесть, что город к описываемому нами моменту просуществовал на свете уже почти полтора тысячелетия), и женихи позабудут её, оставив красотку доживать век в нищете и забвении.

Тем временем старательно хранившим свою тайну влюблённым пришлось пережить немало неприятностей и неудобств, связанных с необходимостью преодолевать неожиданные препятствия и избегать осложнений. К таким досадным обстоятельствам, безусловно, следовало отнести настойчивые попытки родственника и сюзерена (Бальдуэна и Мануила) выдать Констанс замуж.

Летом 1150 года король Иерусалима вновь посетил Антиохию и, отчаявшись склонить строптивую кузину к браку с кем-нибудь из нобилитета Утремера, пригрозил, что полностью переложит сватовство на плечи базилевса. Как-никак последний являлся сюзереном Констанс и, хотя находился далеко, имел полное право сказать своё веское слово в решении проблемы регентства Антиохии.

Короли держат слово. Сказал — сделал, и вот из Второго Рима прибыл жених.

Власть Мануила над подданными не ограничивали никакие высшие курии, или парламенты, так любезные франкам, — приказы божественного базилевса не смел оспорить никто. Конечно, империя имела свой свод законов, но наипервейшим из них являлась воля боговенчанного императора Второго Рима, которому не требовалось, подобно иерусалимским королям, издавать ассизы только для того, чтобы заставить своих вельмож слушаться.

Очевидно, Бальдуэн надеялся, что самодержец просто топнет ножкой, стукнет об пол посохом, и донельзя распустившаяся вдова придёт в ум и, как и полагается женщине на Востоке, покорится мужской воле. Молодой король, несомненно, хорошо разбирался в тонкостях политики (уже через два года он продемонстрирует это с полным блеском), но ещё очень плохо знал женщин. Он не учёл, что в жилах его непокорной кузины течёт та же кровь, что и у его собственной матери. К тому же, Констанс Антиохийская являлась внучкой самого Боэмунда Отрантского и французской принцессы (бабушку также звали Констанс). Такие предки что-то да значат!

Кроме того, Мануил в роли свата проявил ещё большую близорукость, чем Бальдуэн, и вскоре кандидат базилевса, кесарь Иоанн-Рутгер, вслед за графом Суассонским и другими предложенными Бальдуэном женихами, получил от ворот поворот и отбыл из Сен-Симеона в Константинополь[80].

Капризной же невесте пришлось ехать в Триполи, поскольку кузен её решился на последнее средство. Он бросил в бой... женщин, рассчитывая, что королева Мелисанда и её сестра, графиня Триполи Одьерн, сумеют убедить племянницу в необходимости нового брака. Тут как раз и случай представился. Дело вновь заключалось в кипевшей страстями крови, что текла в жилах непокорных и своенравных дочерей короля Бальдуэна Второго.

Граф Триполи Раймунд Второй нашёл, что поведение его супруги вышло за рамки всяческих приличий: она, как небезосновательно поговаривали, любила пошалить. Граф тоже не чурался развлечений на стороне. Однако тут он вспомнил, что он, чёрт возьми, мужчина, и решил указать Одьерн её место. При этом Раймунд совершенно не подумал о том, что он не мусульманский эмир, а христианский рыцарь, и устроил жене некое подобие сераля, что называется, прямо на дому.

Графиня и не думала терпеть ущемление своих прав. Она принялась устраивать мужу скандалы. В частности, напомнила о том, кто спас его графство от посягательства дальнего родича из Тулузы всего три года назад.

Графу же в свете вышеизложенных событий подобное обстоятельство вовсе не казалось важным: при чём тут то, что было? Было, оно, как говорится, было и прошло!

«Ах, так! — сказала Одьерн. — Ну погоди же у меня!» Сказала и тайно послала за помощью к сестре в Иерусалим. Вскоре в Триполи встречали короля и королеву-мать, а также и вдовствующую княгиню Антиохии.

Констанс приехала, она не осмелилась проигнорировать приглашение родственников. Однако тёткам так и не удалось добиться от неё обещания одобрить одну из кандидатур, предложенных королём или императором. Ренольд, по известным причинам, воздержался от поездки в Триполи (едва ли у него имелись основания думать, что Раймунд забыл лицо того, кто грозил ему кулаком, требуя очистить столицу в пользу узурпатора).

Так или иначе, вернувшись, Констанс, не на шутку рассерженная из-за попусту потраченного времени, послала за любовником.

Они не настолько часто оказывались вместе, чтобы говорить о чём-нибудь прежде, чем предаться страстной любви. Кресло в спальне княгини, то самое, где они впервые насладились близостью, стало их постоянным «ложем греха». Ни в одну из встреч наедине она не осмелилась предложить Ренольду взять её на постели. Происходило это из-за того, что кровать стала символом брака, то есть цели, достигнув которой, они заполучили бы легальное право пользоваться ею. Кроме того, очень скоро обоим стало нравиться «воровать любовь». Констанс, находившаяся в курсе подробностей интимной жизни любимой служанки (та охотно делилась ими с госпожой), однажды и сама призналась Марго в том, что ей хочется, чтобы её брали не как даму, а как простолюдинку. Откровенная (в строго определённых ситуациях) Марго при первой же встрече поведала об этом Ренольду, который и принял её слова к сведению.

Итак, любовники, утолив первый голод, расположились в креслах за столиком и занялись беседой.

— Как они надоели мне! — призналась Констанс. — Зудят и зудят: выходи да выходи! Выходи за графа, не нравится, пойди за барона или за кесаря! То же мне кесарь! Жук навозный! Довольно с меня перестарков! Я сама решу! — Она сделала паузу. — Я так им и сказала! Ну их к чёрту, старух этих!

— Браво, моя императрица! — похвалил Ренольд.

Глаза Констанс вспыхнули; пожалуй, называя её императрицей, любовник, как сказали бы мы, понижал возлюбленную в звании, сейчас перед ним была сама Беллона, сестра древнеримского Марса, богиня войны.

— Думаешь, их волнуют интересы государства? Как бы не так! Они требуют от меня, чтобы я вышла замуж, потому что завидуют мне. Я молода, и у меня есть тот, кого я люблю. Тот, кто достоин трона моего отца и деда куда больше, чем какой-то граф Суассонский!

Ренольд, как и прочие мужчины во всех делах, кроме ратных, часто демонстрировал непроходимую, как самые дремучие дебри, глупость.

— Ты сказала им? — опешил он.

— Нет, конечно, — фыркнула Констанс. — Думаешь, они не поняли? Ты плохо знаешь женщин. Одной из нас достаточно посмотреть в лицо другой, чтобы узнать очень многое. Их бы устроило, если бы я спала со слугами, как тётя Одьерн, или со святошами, как тётя Мелисс. Они бы не беспокоились, если бы я вышла за кого попало, а потом принимала бы в спальне тебя или другого рыцаря. Они и сами так поступали и поступают. Им противна мысль, что я лелею мечту выйти за того, кого люблю. Я не хочу другого мужчины, только тебя!

Расценив эти слова как призыв, Ренольд бросился к княгине и, встав на колено, как в первый раз уже два с половиной года назад, принялся целовать и ласкать её.

— Подожди, милый, — попросила она. — Подожди. Дай просто посмотреть на тебя, дай рассказать тебе! Позволь снять груз с сердца! У меня душа кипит от злости на них! Впрочем, у них на меня тоже, ведь они так и не узнали от меня твоего имени! Я просто задыхаюсь от бешенства, как вспомню!

И верно, негодование княгини искало выхода и должно было получить его.

— Тётя Мелисс особенно усердствовала, — продолжала Констанс. — Благочестивая вдова! Точно никто не знает, отчего она овдовела! Когда-нибудь до этого глупенького мальчугана, моего кузена Бальдуэна, дойдёт, кто помог ему в тринадцать лет лишиться отца. Хотя не думаю, что милая тётушка признается в этом. А поскольку чернецы-летописцы подчиняются высшему духовенству, а отцы церкви, в свою очередь, её величеству королеве-матери, всё, случившееся под Акрой девять лет назад в ноябре, так навсегда и останется несчастным случаем на охоте!

— А что, разве это не так? — удивился рыцарь.

— Конечно, так! — нехорошо усмехнулась княгиня. — И любимая сестрица тётушки Мелисс, тётушка Одьерн, тоже мечтает, чтобы её Раймунд поехал куда-нибудь поохотиться. Но он, как назло, никуда не едет. Всё стережёт её, выжидает, чтобы накрыть с очередным заморским гостем или, за не имением такового, с грумом или помощником дворецкого. Бедняжка очень утеснена... Я так и не дождалась слёз раскаяния и объятий примирения. Однако я не завидую этому туповатому горе-вояке Раймунду. Они насядут на него втроём с новой силой. Он долго не продержится после моего отъезда. В конце концов махнёт рукой и помирится с ней... И они всерьёз думали уговорить меня?! Дуры! Если ко мне ещё кто-нибудь приедет свататься, я велю затворить ворота города, а сама пошлю гонцов к Нураддину. Думаю, у него в Алеппо найдётся место в башне для очередного моего женишка!

— Не стоит так горячиться, любовь моя, — ласково попросил Ренольд. — Продержись ещё немного. Король сделал большую ошибку. Многие рыцари настроены против грифонов. Когда они узнали, что его величество сам послал к императору за женихом для тебя, они возмутились до глубин души.

— Как же они узнали?

Рыцарь улыбнулся, давая понять, что и он не сидит сложа руки:

— Вы рассказали мне, государыня, что он пригрозил вам сделать это... Ну и... среди народа пошёл слух, что скоро сюда придёт сам Мануил устанавливать своё прямое правление. У всех рыцарей есть слуги, вот так слухи и поднялись снизу вверх.

— Здорово придумано, мессир! — воскликнула Констанс. — Ничто так не пугает, как слухи, которые исходят от черни. Ведь никогда нельзя узнать, кто их распространяет. Можно казнить хоть дюжину болтунов, но что толку? Назавтра их сыщется ещё две...

Она о чём-то задумалась, от волнения кусая губы, и тихо произнесла:

— Главное, не пропустить момент. Я чувствую, скоро он настанет! На кого же нам опереться?! Монсеньор Эмери костьми ляжет, но не даст нам пожениться. Он пойдёт на всё, призовёт патриарха Фульке, тот обратится к тете Мелисс, она заставит кузена прийти сюда с войском. Он велит тебе покинуть пределы Утремера под страхом смерти. Я не хочу этого!

— Может быть, взбаламутить чернь? — предложил Ренольд. — Пусть народ потребует защитника, и немедленно!

Констанс покачала головой.

— Нет, — сказала она твёрдо и, лишний раз продемонстрировав близость своего родства с Боэмундом Отрантским, продолжала: — Это станет лишь поводом подавить смуту и заставить меня согласиться на предложение кузена. Пусть чернь приветствует тебя, когда ты станешь князем, тогда они нам понадобятся, но не сейчас...

«Князем? Князем?! Чёрт побери! — Младший сын графа Годфруа Жьенского чуть не подпрыгнул. Он почему-то абсолютно упускал из виду тот совершенно не подлежавший сомнению факт, что, став мужем Констанс, он, он, а не кто-то там ещё, сделается князем Антиохийским. А ведь именно об этом он и мечтал! Именно князем (уж точно не меньше!) виделся себе во снах. — Князем! Князем!»

— ... на кого же ещё мы можем опереться?

— Храмовники! — воскликнул Ренольд. — Вот сила, которая неподвластна никому в Утремере! Их магистр — вассал самого апостолика Римского! Ни король Бальдуэн, ни королева Мелисанда, ни патриарх Иерусалимский не указ им!

Любовники как-то даже и не заметили, что, говоря о правителях Леванта, пилигрим забыл именовать последних «их величествами».

— Верно! — подхватила княгиня. — Но как привлечь их на нашу сторону?

— Тот рыцарь, что бился на стене с заговорщиками, его зовут Вальтер! — продолжал Ренольд. — Он считает меня своим спасителем, что, конечно, правда, но главное, он в чести у своей братии. Я поговорю с ним. Я скажу ему, что, если его орден поможет мне взойти на престол, я немедленно отправлюсь воевать с Нураддином и все крепости, которые отвоюю у него, отдам им!

— Хватит с них и половины! — сказала Констанс, но тут же добавила: — Поговори с ним предварительно. Прощупай его, но ничего не обещай...

Она не успела договорить, как в комнату вбежала Марго. Служанка была явно чем-то очень взволнована.

— Скорее, мессир! — она бесцеремонно схватила Ренольда за рукав. — Прячьтесь! Сюда идёт посыльный от патриарха! Случилось что-то страшное! Что-то ужасное!

Стоя за портьерой и слушая слугу Эмери, рыцарь чуть не закричал от удивления. Он едва сдержался, чтобы не перекреститься — опасался выдать себя неосторожным движением. Как тут было не прийти в смятение?! Уж верно не обошлось без дьявола! Констанс оказалась ясновидящей.

Когда посыльный удалился, Ренольд вышел из своего укрытия, а его возлюбленная, переполняемая эмоциями, вскочив с кресла, бросилась к нему на шею.

— Что я говорила! Что я говорила! — только и повторяла она. — Я как знала! Как знала!

Примирение правящей в Триполи четы, как и предсказывала Констанс, состоялось сразу же после её отъезда. «Непослушная девочка» уехала, и все «осадные орудия» обрушили мощь на «супруга-деспота». Потеряв союзника, граф очень скоро капитулировал под натиском превосходящих сил противника. Чтобы поражение его не выглядело таким уже позорным, сёстры подсластили пилюлю.

Раймунд прощал жену, она, в свою очередь, прощала ему «необоснованные» подозрения. А чтобы немного забыться и подождать, пока страсти окончательно улягутся, супруги решили провести какое-то время порознь. Договорились, что Одьерн поедет погостить в Иерусалим к Мелисанде, а Раймунд останется дома. А чтобы он не скучал, племянник покамест погостит у него. Тем более что слухи о грозившем графству набеге орд Нур ед-Дина получали всё больше и больше подтверждений.

Итак, король остался во дворце дяди и от нечего делать забавлялся игрой в кости с дружиной, сам же Раймунд поехал проводить Одьерн и королеву за ворота, чтобы подданные (они, разумеется, знали о скандале не меньше, чем сами его участники), чего доброго, не решили, что господин выгнал жену из дому. Граф в сопровождении Рауля де Мерля (неудачливого претендента на руку и сердце Констанс) и ещё одного рыцаря эскортировали поезд сестёр по южной дороге.

Проехав милю, Раймунд решил, что приличия соблюдены, и он может возвращаться. Супруги простились, и граф с обоими рыцарями отправились в обратный путь. Они уже въезжали в городские ворота, когда сверху, сзади, спереди, со всех сторон к ним бросились какие-то люди.

Всё произошло так быстро, что Раймунд, едва выхватив меч, выронил его из слабеющей руки. Рауль и его напарник также не успели ничего сделать. Они пали, защищая своего господина, уже не нуждавшегося ни в какой защите.

Граф Раймунд Второй Триполисский умер мгновенно.

Убийство было организовано настолько хорошо, что никто потом не мог с точностью сказать, каким образом довольно большой группе ассасинов удалось проникнуть в город и оставаться в нём незамеченными какое-то время. Как они смогли так ловко обезвредить охрану у ворот? Ответа так никогда и не нашли. Завершив чёрное дело, убийцы вскочили на заранее приготовленных лошадей и были таковы, прежде чем кто-нибудь успел что-либо предпринять для их поимки.

Узнав об этом, король послал гонца вдогонку графине и велел ей вернуться, чтобы принять управление владениями мужа от имени наследника — двенадцатилетнего Раймунда Третьего. Кроме всего прочего, это означало, что головной боли у Бальдуэна прибавится. Верховное регентство всё равно переходило к нему, как к сюзерену и ближайшему по крови родственнику ещё не вошедшего в лета графа.

Нур ед-Дин оказался тут как тут, он захватил Тортосу, но цитадель устояла, и вскоре войско Помощника Аллаха было изгнано вон из города.

Дабы передать важный стратегический пункт в крепкие руки, Бальдуэн с согласия Одьерн вручил ключи от крепости рыцарям Храма.

— О дьявол! — воскликнул Ренольд, обнимая дрожавшую от возбуждения княгиню. — Я не верю своим ушам!

— Пусть теперь кузен поищет мужа нашей милой тётушке! — проговорила она. — Де Мерль убит? А жаль! Вот бы парочка была! Может, их величество предложит ей графа Суассонского?!

Констанс резко отстранилась и буквально прожгла рыцаря пламенным взглядом, в котором явственно поблескивали искорки озорства.

— Жаль, базилевс не имеет никакого отношения к Триполи, — с притворным огорчением продолжала она. — А то, может, его кесарь сгодился бы? Для этой старухи в самый раз! Даже ещё слишком хорош будет! Так и вдовствовать ей, бедняжке! Хотя... нет худа без добра, теперь уж тётушке Одьерн никто не сможет помешать тешить беса!

Слушая её, Ренольд думал, и когда княгиня умолкла, он предложил:

— Может быть, сейчас?

— Нет, — покачала головой княгиня. — Не успеем, скоро пост. Да к тому же... Нет... пока тётушка Мелисс всем распоряжается в Иерусалиме, она не допустит. К тому же, если ей станет известно, кто мой избранник, она постарается уничтожить тебя. В тот раз её наймитам не удалось зарезать тебя во дворце, как видишь, она извлекла из этого урок...

— Что ты хочешь этим сказать?

— Что? — удивилась Констанс. — Да ничего, просто на сей раз она обратилась к профессионалам. Их услуги стоят больших денег, но зато деньги эти никогда не бывают потрачены зря. Ведь известно, что ассасины всегда добиваются своего. Не в первый, так во второй, не во второй, так в третий раз.

Тут Ренольд в очередной раз продемонстрировал, что он настоящий рыцарь, сын своего народа и времени.

— Пусть только сунутся! — закричал он. — Я пройду через Носайрийские горы и приведу их в чувство!

— О, милый мой Рено́! — воскликнула Констанс. — Ты ещё так мало живёшь на Востоке! Ассасинов невозможно уничтожить. Они спрячутся, если ты придёшь с большим войском. Если же дружина твоя окажется недостаточно сильной, они нападут из-за угла и разгромят тебя. Если же тебе удастся убить всех их, из Вавилонии пришлют новых. И те станут ненавидеть франков, как нынешние ненавидят своих...

Пилигрим никак не мог взять в толк, зачем неверным убивать неверных? Ему даже и не приходило в голову, что для суннитского халифа Багдада, а значит, и для мусульманских правителей Сирии ассасины ещё большие неверные, чем лично он, Ренольд Шатийонский[81].

Констанс, разумеется, также не видела разницы между различными доктринами ислама. Однако она родилась и выросла на Востоке, и это научило её смотреть на вещи под иным углом, чем привыкли прямолинейные заморские пилигримы. Словом, она, по крайней мере, понимала, что не всё так просто.

— Когда я была ещё совсем маленькая, — объясняла княгиня, — не кто иной, как мой дед, король Бальдуэн Второй, спас их вождя. Неверные выгнали их из Алеппо, а князь Дамаска послал войско к их крепости Баниас. Король пришёл с большой дружиной и взял Баниас себе, а Исмаэлю, так звали их предводителя, дал нынешнее место, замки Каф и Кадмус, а уж после они захватили Масьяф и обосновались в нём. Мой дед понимал, что они будут большей угрозой для своих, чем для христиан.

Ренольд не спешил соглашаться.

— Ничего себе! — воскликнул он. — А если они воткнут нож в спину...

Он хотел закончить: «...и мне?!», но не сделал этого, не желая выглядеть трусом. Именно трусостью франки частенько называли элементарную осторожность.

— Давай-ка лучше подумаем о другом, — предложила Констанс. — Ты можешь вспомнить, как выглядела та пластинка, которую твой слуга нашёл в мехе из-под вина?

— Да... разумеется... — ответил пилигрим. Он решительно не мог понять, что задумала княгиня.

— У нас во дворце есть человек, который умеет хорошо рисовать и резать по кости, дереву и даже металлу, — продолжала Констанс. — Ты расскажешь ему, как выглядела пластинка, а он сделает копию...

— Но я же не знаю, что было на ней написано! — воскликнул Ренольд. — Я хорошо помню её форму и ещё тот значок, что я видел на обратной стороне. Его величество показывал мне такой же, только серебряный...

— Прекрасно! — просияла княгиня. — Просто прекрасно! Большего и не нужно!

— Как это?

— Очень просто! — Перед Ренольдом вновь предстала Беллона. Молодой сеньор из Шатийона не слишком-то усердствовал в молениях, но тут ему волей-неволей второй раз за вечер захотелось перекреститься, увидев дьявольский огонь в глазах своей возлюбленной. — Что написать, я подумаю... Да и думать нечего! Нет, тётушка Мелисс ещё очень пожалеет, что позвала меня в Триполи. Я слышала краем уха, как она говорила тётушке Одьерн про коронацию... Воображаешь, милый, она задумала короноваться вместе со своим сыночком?![82]

Ренольд пожал плечами:

— Ну... а почему бы им...

— Что ты такое говоришь? — В голосе Констанс зазвучали металлические нотки. — Ты сам хотел бы, чтобы кроме меня и тебя в Антиохии правила бы, ну, скажем... моя матушка? Можешь не отвечать, я догадалась по твоим глазам.

— Но... но... он же король в конце-то концов?! — не сдавался Ренольд. — Он может поступить, как пожелает...

Почувствовав на себе пристальный взгляд княгини, рыцарь умолк, он понял, что женщина собирается сказать ему что-то важное.

— Может, — согласилась она. — Но для этого его, пожалуй, стоит немного подтолкнуть.

— Как?!

— А вот это будет зависеть от того, что будет в письме Нураддина к королеве... — На губах Констанс заиграла хищная улыбка. — Да, да! Я теперь уже точно знаю, что было написано на той пластинке! Я даже знаю, для чего тётушка Мелисс хочет короноваться вместе с сыном!

— Для чего? — Ренольд решительно не понимал, что задумала возлюбленная. — Наверное, чтобы держать его в узде? Но зачем ей для этого Нураддин?

— Держать в узде? — переспросила Констанс. — Хорошо замечено! Но не только для того. Королева, я уверена в этом, пожелает уведомить короля язычников, что ей потребуется его помощь на случай, если... если ей вздумается заменить на престоле одного сына другим! Как королева она ведь может править и одна, например, от имени Аморика. Ему уже пятнадцать. Она вполне может попытаться сделать королём его!

— Но бароны...

— Часть их, в основном южане, за неё. — Констанс оказалась неплохо осведомлённой в вопросах внутренней политики королевства. — Другая, те, у которых имения в Галилее, против. Но у неё — патриарх. Монсеньор Фульке... Фульке... хм... благочестивая и христианнейшая королева протолкнула его на этот пост, наверное, чтобы не спутать в постели с мужем! Он встанет за неё горой. А он кое-что может, например, отлучить от церкви правителя. Закрыть храмы в его владениях...

Подумав о том, что до такого вряд ли дойдёт, потому что папе Евгению не нужен раскол между светской и духовной властью в Утремере, Констанс медленно покачала головой из стороны в сторону[83].

— Впрочем, это уже дело моего кузена, — продолжала она. — Но я не думаю, что он придёт в восторг, если сумеет перехватить такое письмо.

— Но как всё устроить?

— Об этом мы подумаем позже, — сказала княгиня. — Главное не то, как оно попадёт к нему, а то, что оно к нему попадёт.

— А если король не поверит?

— Поверит! — усмехнулась Констанс. — Захочет поверить! Я видела, что матушкина опека ему поперёк горла. Если он не полный дурак, то поймёт, что это его шанс. Главное для моего кузена, найти повод, чтобы не допустить совместной коронации... Ох и пожалеет же тётушка Мелисс, что пригласила меня в Триполи! Недолго ей и милейшей тётушке Одьерн праздновать победу. Впрочем, на графиню нам наплевать. Главное, что Мелисанда не простит сыну такой подлости, как отрешение её от власти. Они никогда уже не будут близки, и он никогда уж не станет выполнять её пожелания. И поверь, его величеству очень скоро станет не до нас, и вот тогда наступит наш час!

Сказав это, Констанс бросила взгляд на кровать. Рыцарь перехватил его.

— Пойдём туда? — спросил он.

— Нет, — покачала головой княгиня, — мы ещё не сделали всего, что должны сделать. Я хочу, чтобы в постель мы легли, когда получим на то право.

Произнося свои слова, Констанс вспоминала о торопливых и неистовых ласках любовника. Она подумала вдруг о том, что ей ещё предстоит пожалеть об этих временах, когда он и она, наконец заслужив постель, постепенно потеряют кресло. Впрочем, не получив постели, они неминуемо потеряли бы всё.

Ренольд привлёк возлюбленную к себе, но она, бросив встревоженный взгляд куда-то за его спину, резко отстранила рыцаря от себя. Он обернулся. Опасность оказалась невелика, как и тот, кто послужил причиной беспокойства княгини. В комнату вошёл семилетний мальчик, первенец Констанс и Раймунда де Пуатье, княжич Боэмунд, названный так в честь отца и прадеда.

Его появление оказалось в общем-то своевременным: не хватало ребёнку вбежать сюда, к примеру, полчаса назад, в самый разгар любовных игр матери и её гостя. Теперь же всё выглядело почти прилично. Ребёнок повёл себя вполне естественно, так, как было, есть и будет во все времена. Он проснулся, обнаружил храпевшую поодаль няньку и отправился к матери.

— Мама, — сказал мальчик, — мне стало страшно.

— Что такое, миленький? — спросила княгиня. — Тебе приснился дурной сон?

— Да.

— Ну не бойся, — ласково проговорила Констанс и, прижав мальчика к себе, погладила по головке. — Мы с тобой, твоя мама и сир Ренольд. Ты знаешь его?

— Да, — пробурчал Боэмунд. — Он — злой.

— Это почему это злой? — удивилась мать.

— С чего это ты взял? — также спросил Ренольд. — А ну-ка иди сюда. Объясни, почему я злой?

Рыцарь хотел привлечь мальчика к себе, но тот схватился за подол пурпурного платья матери и закричал:

— Мама, мамочка, не отдавай меня ему!

— Ну хорошо, не отдам, — пообещала та. — Но ты должен объяснить, почему ты называешь сира Ренольда злым.

— Потому что мне приснился сон, что ты вышла замуж! — заявил отпрыск.

— Вот те на! — невольно воскликнула княгиня. — За кого?

— За того злого дядьку, что приезжал сюда на тебе жениться!

— Так, — покачала головой Констанс. — И он злой? Он-то почему? Он же давно уехал!

Боэмунд совершенно игнорировал это очевидное обстоятельство и заявил:

— Потому что он на тебе женился, а нас с Филипппой и Мари́ и с малышом Бальдуэном продали вот ему!

Мальчик указал на Ренольда и продолжал:

— А он отвёз нас и продал язычникам. Они мучили нас. Пытали.

Взрослые засмеялись, поняв, что страхи ребёнка обусловлены дурным сновидением, сюжет которого не имел ничего общего с реальностью, а все персонажи оказались перепутаны.

— Это же всё тебе приснилось, правда? — скорее с утвердительной, чем с вопросительной интонацией проговорила княгиня. — Приснилось! А на самом деле тот дядька уплыл к себе в Бизантиум и больше здесь не появится...

— Но этот-то не уплыл, — буркнул мальчик, явно невзлюбивший гостя матери.

— Сир Ренольд — храбрый рыцарь, — строго начала Констанс. — Я была бы очень рада, если бы ты брал с него пример и вырос бы таким, как он.

— Я лучше буду брать пример с папы! — огрызнулся Боэмунд. — Мой папа — настоящий рыцарь! Он герой! Он мученик, потому что пострадал за христиан от рук неверных! А этот дядька злой!

— А ну-ка извинись! — рассердилась княгиня.

— Да бросьте вы, ваше сиятельство, — примирительным тоном проговорил Ренольд. — Он ещё маленький...

— Я не маленький!

— Маленький, — махнул рукой рыцарь. — Взрослые мужчины не боятся злодеев, они убивают их. Вот и всё!

— И я вырасту. Вырасту и убью тебя! — заявил ребёнок.

— Боэмон! — закричала Констанс, она схватила сына за ухо, но тут же отпустила и с раздражением позвала: — Нянька! Где ты, безмозглая курица?! Живо ко мне, кто-нибудь!

Ренольд между тем ничуть не обиделся на мальчика.

— Только ты сначала вырасти, — предложил он Боэмунду и добродушно улыбнулся. Тот, в свою очередь, успел сказать «злому дядьке» ещё несколько гадостей, пока не примчалась перепуганная нянька и не увела ребёнка спать.

— Извини его... — начала Констанс.

— Конечно, — ответил рыцарь. — Он же малыш.

Когда инцидент таким образом оказался исчерпан, настроение немедленно заниматься любовью у обоих уже прошло, и Констанс вновь вернулась к теме письма.

— Ты говорил, что твой оруженосец водит дружбу с кем-то из голытьбы? — спросила она и, когда Ренольд кивнул, продолжала: — Надо найти среди них кого-нибудь потолковее. Наверное, даже двоих или троих. Посулим хорошее вознаграждение. Пусть поедут в Иерусалим и ввяжутся там в перепалку. Когда стража заберёт их, пусть проговорятся, что они гонцы от язычников к королеве. Пусть потребуют свидания с Бальдуэном и скажут ему про пластинку... Детали, я думаю, можно ещё обсудить... Поручи это своему Ангеррану, он, кажется, толковый слуга... И вот ещё что, пусть сам поедет с ними и проследит, чтобы всё прошло как надо. Скажи, что наградой ему будут шпоры. Ты сам дашь их ему, когда станешь князем Антиохийским. Надо поспешить, коронация назначена на Пасху!

Марго вывела Ренольда из дворца только под утро. По привычке она прижалась к нему и со вздохом сказала:

— Я вижу, для меня уже ничего не осталось, мессир?

— Приходи завтра ко мне, — пригласил он.

Однако завтра им встретиться не удалось. Большую часть ночи отняли неотложные дела, Ренольд с Ангерраном провели некоторое время в гостях у самого Тафюра. Через несколько дней они встретились вновь, и на сей раз рыцарь передал князю мрази несколько увесистых кошелей с золотыми монетами, но не с подмочившими свою репутацию безантами, а полновесными динарами багдадского халифа. Тогда же в Иерусалим отправились трое подданных короля нечисти, а следом выехал и Ангерран.

Обратно в Антиохию вернулся только он один. Оруженосец доложил сеньору о том, что задание выполнено. По крайней мере, посылка достигла адресата.

— Ну что ж, Везунчик, — проговорил Ренольд, услышав известие. К нему снова вернулась в последнее время почти совсем забытая привычка юности давать слугам разнообразные прозвища. — Глядишь, скоро поздравлю тебя? Ангерран дю Клапьер! Звучит, да?

— Спасибо, мессир, — просиял оруженосец. — Я и так готов отдать за вашу милость жизнь, но если... о!.. — он перекрестился. — Лучше и не мечтать. Помоги вам Господь!

— Он поможет нам, — твёрдо проговорил Ренольд.

* * *

Констанс не ошиблась.

За несколько дней до коронации, назначенной на Великое Воскресенье Христово, 30 марта 1152 года, Бальдуэн вдруг заявил, что ему нездоровится и лучше будет отложить церемонию.

Королева, не ожидая подвоха, уехала в Наплуз, богатый и красивый город, который мусульмане называли Маленьким Дамаском. Однако не успела она добраться до места, как молодой король, собрав верных вассалов, находившихся в столице, предъявил им неопровержимое доказательство двурушничества своей матери — перехваченное письмо злейшего врага Утремера, Нур ед-Дина, к королеве.

Затем Бальдуэн и его свита направились в церковь Святого Гроба Господня и угрозами вынудили патриарха Фульке короновать молодого короля. Расстановка сил оказалась именно такой, какой и представлялась княгине Антиохии. Бароны Самарии и Иудеи во главе с коннетаблем Манассом д’Йержем встали на сторону королевы. Галилея полностью поддержала короля.

Эта была репетиция гражданской войны (вторая, если уж заботиться о точности). Однако во время первой, двадцать лет назад, в оппозиции оказался лишь один человек и его подданные. Граф Яффы, Юго де Пьюзе (мы ещё обязательно поговорим о нём), хотя и являлся родственником только что скончавшегося короля Бальдуэна Второго, был на Востоке чужаком, пришельцем. Теперь ситуация выглядела совершенно по-иному. Впервые бароны Утремера готовились скрестить мечи со своими соседями-единоверцами, не просто соседями, а вчерашними соратниками по борьбе за дело римской церкви, такими же латинскими магнатами Востока.

Страна оказалась расколотой надвое. Сторонники королевы захватили Иерусалим и Наплуз.

Неизвестно, чем закончилось бы в тот раз противостояние, если бы храбрый, славный и мудрый Онфруа де Торон и другой приверженец короля, Гвильом де Фоконбер, со своими дружинами неожиданным манёвром не окружили замок Мирабель[84] и не вынудили бы к скорой сдаче его хозяина, Манасса д’Йержа. Пленив коннетабля, они вскоре освободили его, взяв однако же клятвенное обещание, что он раз и навсегда уберётся из пределов Левантийского царства.

Услышав об этом, в Наплузе прекратили оборону. Хотя в самой столице Мелисанда ещё могла рассчитывать на поддержку, прежде всего со стороны патриарха и клира, этого оказалось недостаточно. Жители отказались сражаться против своего законного властителя.

Королева сдалась. Вместо власти она получила вдовий удел — всё тот же Наплуз с пригородами. Тем не менее, хотя Мелисанда и утратила возможность вмешиваться в государственные дела светской власти, она, уже только как королева-мать, всё же сохранила некоторую часть своего влияния при дворе, прежде всего потому, что духовная власть над Утремером так и оставалась в её руках до самой смерти.

Мелисанда не получила достоверных сведений относительно того, кто подтолкнул её сына к решительным действиям. Впрочем, она догадывалась, догадывалась и не собиралась оставлять долги неоплаченными.

Но это уже другая история. Следующая.

Часть четвёртая