В Царском императора не встретил никто. Один князь В. Долгоруков проводил его до дворца.
В конце марта меня освободили, и мы вернулись в Петербург. Накануне отъезда отслужили в Ракитном молебен. В церковь стеклись крестьяне. Все плакали. «Как жить теперь будем? – твердили они. – Отняли у нас царя-батюшку!»
В Харькове мы сошли с поезда подкрепиться в привокзальном буфете. С трудом пробирались в сутолоке. Люди говорили друг другу «товарищ». Кто-то узнал меня, окликнул по имени. В толпе сделалось волненье. Нас окружили. Народ напирал со всех сторон, стало нечем дышать. Нас приветствовали, хоть в любую минуту могли растерзать. Военные вызволили нас и довели до буфета. Толпа за нами. Пришлось закрыть двери столовой. От меня требовали речей. Я отказался, сказав, что не умею говорить на публике. Тут мы узнали, что прибыл поезд, в котором едет с Кавказа великий князь Николай Николаевич. Чтобы увидеть его, пришлось нам снова прорываться сквозь толпу, теперь уже приветствовавшую великого князя. Великий князь Николай расцеловал меня. «Наконец, – сказал он мне, – расправимся мы с врагами России!» Но поезд его отходил, и он попрощался. Вернувшись к себе в вагон, я встретил в коридоре певца Ольшевского. Объявил он, что едет из деревни, где лечил нервы. Вошел ко мне в купе, предложил спеть и запел. Вдруг остановился он, устремил на меня мутный взгляд. «Что смотрите так? – спросил он. – Петь не даете». Я, опешив, просил его продолжать, но петь он отказался, а понес вдруг околесину и даже перешел на крик. Прибежали соседи. Друг Ольшевского, ехавший вместе с ним, привел врача. Тот сделал ему успокаивающий укол. Всю ночь, однако, Ольшевский орал как резаный. Ко всему кошмару не доставало, разумеется, только умалишенного.
Петербург, как показалось нам, сильно переменился. На улицах разор. Люди все почти с красными кокардами. Даже шофер наш, поехав за нами на вокзал, из осторожности нацепил красный бант. «Сними эту мерзость!» – в сердцах сказала матушка.
Первое, что сделал я, – полетел в Москву и навестил великую княгиню Елизавету Федоровну, которую не видел вечность. Она обняла меня и благословила со слезами на глазах.
– Бедная Россия! – воскликнула она. – Какие тяжкие испытания ей предстоят! И бессильны мы все против воли Господней. Остается нам молиться и уповать на милосердие Его.
Рассказ о трагической ночи она выслушала очень внимательно.
– Иначе ты и не мог поступить, – сказала она, когда я замолк. Твой поступок – последняя попытка спасения родины и династии. И не твоя вина, что ожиданьям твоим не ответили. Вина – тех, кто свой собственный долг не понял. Убийство Распутина – не преступление. Ты убил дьявола. Но это и заслуга твоя: на твоем месте так должен был поступить всякий.
Потом великая княгиня Елизавета Федоровна поведала, что несколько дней спустя после смерти Распутина пришли к ней игуменьи монастырей рассказать о том, что случилось у них в ночь на 30-е. Священники во время всенощной охвачены были приступом безумия, богохульствовали и вопили несвоим голосом. Инокини бегали по коридорам, голося, как кликуши, и задирали юбки с непристойными телодвижениями.
– Русский народ не в ответе за все, что случится, – продолжала великая княгиня. – Бедный Ники, бедная Аликс! Какие муки им уготованы! Да свершится воля Господня. Святую Русь и Церковь православную никаким силам зла не одолеть. Добро непременно восторжествует. И те, кто сохранят в себе веру, увидят наконец свет. Господь карает и милует.
В Петербурге дом наш на Мойке был всегда полон народу. Бесконечные визиты утомляли. Одним из наших постоянных гостей стал председатель Думы Родзянко. Однажды матушка позвала меня к себе. Пришли мы с Ириной и застали у нее дядю Михаила. Завидев меня, Родзянко встал, подошел и спросил с ходу:
– Москва желает объявить тебя императором. Что скажешь?
Не впервые слышал я это. Два уже месяца находились мы в Петербурге, и самые разные люди – политики, офицеры, священники – говорили мне то же. Вскоре адмирал Колчак и великий князь Николай Михайлович пришли повторить:
– Русского престола добивались не наследованием или избраньем. Его захватывали. Пользуйся случаем. Тебе все карты в руки. России нельзя без царя. Но к романовской династии доверие подорвано. Народ более не желает их.
А ведь предложение это взялось из убийства. И тому, кто, убивая Распутина, пытался спасти монарха, предлагают самому захватить престол!
Тем временем я крайне тревожился за Дмитрия, заболевшего в Тегеране и страдавшего вдали от дома.
ГЛАВА 261917 (Продолжение)Всеобщее бегство в Крым – Обыск в Ай-Тодоре – Встреча Ирины с Керенским – Революционные дни в Петербурге – Ссылка царской семьи в Сибирь – Последняя встреча с в. к. Елизаветой Федоровной – Таинственные ангелы-хранители – Революционные события в Крыму – Заключение тестя с тещей в Дюльвере – Задорожный – Освобождение пленников – Краткий период эйфории – Слухи об убийстве царской семьи – Предсказания ялтинской инокини
Жизнь в Петербурге становилась все невыносимей. Революцией бредили все, даже люди обеспеченные, те даже, кто считали себя консерваторами. В очерке «Революция и интеллигенция» Розанов, не поддавшийся заразе, так описал их конфуз: «С удовольствием посидев на спектакле Революции, интеллигенция собралась было в гардероб за шубами да по домам, но шубы их раскрали, а дома сожгли».
Весной 1917-го многие петербуржцы бежали в свои поместья в Крым. Великая княгиня Ксения с тремя старшими сыновьями, мои отец с матерью и мы с Ириной тоже стали беглецами. В ту пору революция еще не докатилась до юга России, и в Крыму было относительно безопасно.
Младшие Иринины братья, жившие в Ай-Тодоре, рассказывали, что, узнав о революции, жители соседних деревень пришли к ним с красными флагами, «Марсельезой» и… поздравлениями. Гувернер братьев, швейцарец мсье Никиль, вывел детей с боннами на балкон и с балкона поздравил толпу ответно. Моя Швейцария, – сказал он, – триста лет уже республика, ее граждане счастливы, и такого ж счастья, мол, желаю и русским. Толпа радостно взвыла. Бедные дети были ни живы ни мертвы. Слава Богу, все обошлось. Шествие как пришло, так и ушло с пеньем «Марсельезы».
В Ай-Тодор приехала и вдовствующая императрица в сопровождении тестя моего и своей старшей дочери Ольги Александровны с мужем ее, полковником Куликовским.
После ареста императора Мария Федоровна не желала отдаляться от сына и отказывалась уехать из Киева. К счастью, Временное правительство предписало членам царской семьи Киев покинуть. Местный сонет согласился с предписанием. Насилу уговорили императрицу.
До мая в Крыму жили благополучно. Крымская жизнь, однако, грозила затянуться. Я решил съездить проведать дом на Мойке и лазарет у себя на Литейной. Шурин Федор напросился в провожатые, и мы уехали. Из Петербурга удалось мне вывести двух Рембрандтов из шедевров нашей коллекции: «Мужчина к широкополой шляпе» и «Женщина с веером». Довез я их легко, сняв рамы и скатав в рулоны.
Обратно в Крым добирались мы с мученьями. Толпа солдат-дезертиров осадила поезд. Заполонили коридоры, залезли на крыши. Вагон 3-го класса от тяжести рухнул. Все были пьяны, многие свалились с поезда по дороге. Чем дальше на юг, в Крым, тем больше набивалось по вагонам беженцев. Мы с Федором ехали в разрушенном спальном вагоне, в купе ввосьмером, в том числе старуха и двое детей. Были как сельди в бочке.
Ехал с нами пятнадцатилетний мальчик, явившийся на Мойку перед нашим выездом на вокзал. Не помню уж, а может, и вообще не знал, как он попал ко мне. Искал он, чем жить. Пришел он в армейском мундире и с револьвером. Мальчик мальчиком, а видно было, боевое крещение получил. Даже и смельчак, судя по Георгиевскому кресту на рваной гимнастерке. Я заинтересовался. Заняться героем в тот миг было некогда, и я позвал его с нами в Крым, обещав работу. Черт бы меня побрал! Мал, тощ, он не много занял места, но спокойно ему не сиделось. Он то вскакивал на полку, как обезьяна, то лез на крышу в окно и оттуда принимался палить из револьвера. Потом тем же путем обратно, и опять скачки и прыжки. Когда он улегся и заснул, мы смогли отдохнуть немного. Мы и сами задремали, но тут на нас сверху пролилось. Наглец был парень наш.
Наконец, прибыли в Симферополь. Мальчишка нырнул в толпу, и более мы его не видели.
В одно время с нами в Крым приехала знаменитая «бабушка русской революции» Брешко-Брешковская. Прикатила на поправку после сибирского отдыха. Керенский предоставил ей императорский поезд и дворец в Ливадии. Ялта, увешанная красными тряпками, встретила старую грымзу с ликованием. О старухе ходило множество небылиц. В народе говорили, что она родная дочь Наполеона и московской купчихи… На вокзале толпа, машучи ей, кричала: «Да здравствует Наполеон!»
Пока были мы с Федором в Петербурге, первая ласточка беды прилетела в Ай-Тодор.
Утром ни свет ни заря тесть мой проснулся, ощутив револьверное дуло у себя на виске. В дом нагрянули с обыском матросы, посланные севастопольским Советом. У великого князя отобрали ключи от письменного стола и оружие. Вдовствующую императрицу подняли с постели и переворошили простыни. Она стояла за ширмой и не смела слова сказать. Главарь забрал ее письма, бумаги моего тестя. Взял даже го-сударынину Библию, с которой не расставалась она с тех пор, как покинула Данию и вышла за Александра. Обыскивали все утро. Всего оружия нашли дюжину старых винчестеров, хранившихся прежде на яхте, о которых тесть мой и думать забыл. В полдень главный их, офицер, явился объявить великому князю, что арестует Марию Федоровну: дескать, оскорбила Временное правительство. Еле угомонил его тесть, объяснив, что, если матросы ломятся к пожилой даме в пять утра, она, понятное дело, недовольна.
Сей милый моряк при большевиках возвысился и в конце концов ими же был расстрелян.
Обыск в Ай-Тодоре лишний раз показал, как слабо Временное правительство. Обыскивать приказал Петросовет: этим начальникам взбрело на ум, что Иринины родители – контрреволюционеры.