3. Установление культа свв. Бориса и Глеба
Укрепление Ярославом Владимировичем престижа молодой Русской церкви требовало и создания в ней собственных культов, способных конкурировать с заимствованными из Византии[118]. Таким культом стало почитание его братьев Бориса (в крещении Роман) и Глеба (в крещении Давид), убитых в междоусобной войне между сыновьями Владимира в 1015 году. Все древнерусские источники приписывают их убийство Святополку, однако некоторые ученые, основываясь на скандинавской «Пряди об Эймунде» XIII—ΧIV веков, считают убийцей самого Ярослава, пытавшегося позднее скрыть следы этого при помощи церковного прославления Бориса и Глеба[119], хотя эта версия ставится под сомнение другими исследователями[120]. Как бы то ни было, Ярослав с самого начала своего правления обращает внимание на погребение братьев: сразу после смерти Святополка и своего вокняжения он приказывает разыскать останки Глеба, а через год, то есть в 1020 году, случайно найденное тело князя, убитого на реке Смядыне под Смоленском, было по его приказу перезахоронено рядом с останками Бориса в церкви Св. Василия в Вышгороде. Однако никаких церемоний или элементов почитания братьев как святых в источниках при этом не упоминается[121].
Основания для прославления Бориса и Глеба в числе святых всегда вызывали дискуссию среди исследователей. Их почитание как страстотерпцев, то есть принявших свою смерть по-христиански, обычно считается чисто русским. Однако следует отметить, что похожие культы «невинно убиенных» правителей существовали к XI веку и в Византии. Речь идет об императорах Маврикии (591–603)[122] и Никифоре II Фоке (963–969)[123], причем, как мы увидим ниже (раздел II, гл. 1), насильственная смерть последнего была, вероятно, известна на Руси в середине XI века. Еще один пример подобной «политической» канонизации ближайшего родственника известен в конце IX века: в 893 году, после смерти своей первой супруги – набожной Феофано, император Лев VI построил храм в ее честь, где и положил останки августы. Позднейшие источники приводят легендарную историю о том, что под давлением Церкви император был вынужден переименовать этот храм в честь Всех Святых (подразумевая, что если Феофано свята, то она среди них), однако и ранние свидетельства («Хроника» Симеона Логофета), и документальные тексты середины X века прямо упоминают храм (εὐκτήριον) в честь святой Феофано[124], а день ее памяти установился уже к началу X века, что показывают списки «Синаксаря Константинопольской Церкви». Легенда же о переименовании церкви отражает, вероятно, естественные сомнения в правомочности посвящения храма только что умершей женщине и его освящения ее останками – они находят себе параллель в сомнениях митрополита Георгия в 1072 году (см. ниже).
Большую дискуссию среди исследователей вызывал и вопрос о времени прославления Бориса и Глеба в числе святых. Однако и давший последний обзор этой проблемы А. Н. Ужанков[125], и его предшественники (А. Поппэ[126], Л. Мюллер[127] и др.) исходили из западноевропейского представления о прославлении святых в домонгольской Руси: оно представлялось им процедурой, подобной католической канонизации и сопровождавшейся обязательным подтверждением чудес и написанием службы и жития. Однако очевидно, что в домонгольской Руси причисление к лику святых происходило в рамках византийской, а не западноевропейской практики. В Византии же никакой «уставной» канонизации не существовало: причисление к лику святых начиналось с локального почитания и установления праздника в честь святого, а также отношения к его останкам как к святым мощам. В случае распространения культа святого его память вносилась в календарь литургических книг Константинопольской церкви, получая тем самым общецерковное и общеимперское признание. Остальные элементы: чудеса, составление жития и службы – были желательны, но не обязательны.
Поэтому и в случае свв. Бориса и Глеба ключевую роль играют вопросы установления дней их памяти и почитания их останков как святых мощей. Память святых братьев 24 июля встречается впервые в литургических книгах начала ΧII века: месяцесловах Евангелий (Мстиславова и Юрьевского), минее (РГАДА. Ф. 381. № 121) и кондакаре при Типографском уставе (ГТГ. № К-5349)[128]. Проблема, однако, заключается в том, что все они могли быть созданы не только после трех торжественных перезахоронений тел святых в XI веке (двух – при Ярославе и третьего – в 1072 году), но и после торжеств 1115 года, приуроченных к столетию кончины братьев (см. ниже). Потому ключевым становится вопрос о том, как при этих празднествах относились к телам Бориса и Глеба – как к простым останкам или как к святым мощам? Понять это можно только через анализ самого церемониала этих торжеств, сопровождавшихся постройкой специальных зданий и переносом туда тел Бориса и Глеба, так как их именование при этом святыми, а их останков – мощами в текстах сделано постфактум. Между тем этот вопрос практически никогда не затрагивается, даже в последних общих исследованиях, посвященных борисоглебской традиции[129].
Ни в Византии, ни в Древней Руси вообще не было общепринятого чина перенесения мощей и останков. Но поскольку мощи переносили чаще всего в связи с освящением нового храма, то обычно их и использовали для его освящения[130]. Уже в самых ранних византийских евхологиях (конец VIII–X век) чин освящения церкви состоит из двух чинов, разных по своему происхождению (восточного и константинопольского): собственно освящения храма и его престола, которое заключалось в омовении, помазании и облачении последнего, и энкении-«обновления», то есть торжественной процессии с мощами, начинающейся в другом храме и заканчивающейся в освящаемой церкви[131]. Несмотря на указание ранних евхологиев на совершение чина энкении «в тот же день, в который освящается молитвенный дом»[132], проведение обоих чинов занимало все равно два световых дня (но один литургический, начинавшийся на закате): чин обновления должен был начинаться вечером того дня, когда совершался чин освящения храма и престола и когда мощи для чина обновления поставлялись в другом храме, – «наутро» (ἕωθεν), то есть на рассвете следующего дня, возглавляющий торжества архиерей начинал процессию с ними в освящаемую церковь. Такое торжественное двухдневное чинопоследование освящения церкви, однако, вскоре упрощается, и два составляющих его чина сливаются в один, как видно уже из евхологиев начала XI века[133].
Как же вписываются в эту картину перенесения останков свв. Бориса и Глеба? Каждое из четырех вышеупомянутых празднеств имеет свою собственную структуру[134]. Первое описано практически идентично в «Чтении о Борисе и Глебе» Нестора (далее – ЧН) и анонимном «Сказании о святых мучениках Борисе и Глебе» (далее – СБГ)[135]. Оно было простым по своей структуре и предполагало лишь перенесение останков, без освящения церкви в Вышгороде: на месте сгоревшего деревянного храма Св. Василия был построен не новый, а простая клеть, куда затем их перенесли. Впрочем, ЧН и СБГ несколько расходятся в описании порядка празднества: согласно первому, митрополит Иоанн с процессией выступил в Вышгород с утра, открыл и перенес останки и совершил «святую службу»; согласно второму, архиепископ совершил после установки клети всенощное бдение, то есть начал службу вечером, а на следующий день открыл и перенес останки. Последнее описание выглядит правдоподобней, так как добраться в Вышгород из Киева, открыть останки, перенести их и совершить службу за один день довольно затруднительно (кроме того, под «святой службой» обычно понимается литургия, которую в такой день вряд ли служили вечером). Однако и указание ЧН на совершение литургии не выглядит невозможным – в таком случае упоминание о ней в общем источнике было опущено в конце описания СБГ. Таким образом, первые борисоглебские торжества представляли собой чинопоследование, состоящее из всенощной, открытия и перенесения останков и, возможно, литургии. Формально оно заняло два дня, однако с точки зрения церковного календаря это были одни богослужебные сутки, начинающиеся с закатом солнца. Типологически внесение останков братьев в новопостроенное здание похоже на «обновление», однако здесь отсутствует момент собственно освящения храма[136], а статус останков братьев остается неясен.
Через некоторое время князь Ярослав приступил к строительству нового, тоже деревянного, пятиглавого храма, возведение которого также завершилось торжественным праздником[137]. Его датировка долго была предметом дискуссии[138], однако, как кажется, напрасной. Во-первых, между вторым торжеством и смертью Ярослава (в 1054 году) в ЧН упомянуто только одно чудо, а в СБГ – ни одного. Во-вторых, согласно СБГ, через двадцать лет после освящения ярославовой церкви митрополитом Иоанном его сын Изяслав задумал поставить новую, которая и была осв