Вдруг его взгляд остановился на большом сугробе снега, из которого торчал дуплистый осиновый комель. Неужели охотничье зимовье? Он потянул повод влево и остановился на опушке перед полузанесённой снегом землянкой. Всё ещё не веря неожиданной удаче, он стремительно спрыгнул с коня, разгрёб руками снег около дверцы и открыл её. Протиснулся внутрь. Здесь давно никто не жил. Пахло сыростью. Деревянные стены и потолок покрыты изморозью. Посреди землянки, как раз под дымником, чернел выложенный из дикого камня очаг, на котором стоял закопчённый горшок. Вдоль стен виднелись широкие лавки из грубо отёсанных горбылей.
Ждан вышел наружу.
— Отче, слезай! Ведь это — зимовник! Сейчас разожжём огонь, согреемся, чего-нибудь сварим! — голос радостно звенел.
Но отец уже не мог сам сойти с коня. Ждан взял его на руки, внёс в землянку, расстелил кошму на лавке, положил на неё больного.
— Полежи тут пока! Я дров принесу!
Возвратился он с охапкой сухих сосновых веток и смолистых сучков, поломал их на мелкие обломки, чтобы быстрей загорелись. Настругал ножом стружек и наколол лучин, а потом, достав из-за пазухи кремень, кресало и трут, разжёг огонь. Вскоре посреди землянки весело заплясало, загудело пламя. Дым, что поначалу заполнил всё помещение, вскоре нашёл выход через дымник, дышать стало легче.
Ждан ожил, повеселел. Он теперь верил, что скоро отогреет отца, подкрепит горячей пищей, поставит на ноги, и они отправятся завтра дальше в путь. Радуясь своим мыслям, придвинул к огню глиняный горшок, наполненный снегом, внёс торбочку, где ещё оставалось немного пшена, перемешанного с кусочками замороженного мяса, и начал варить кулеш. Коней стреножил и пустил пастись, а после этого заготовил дров на целую ночь.
Не прошло и часа как в землянке стало тепло. Сварилось нехитрое кушанье, и Ждан, подержав горшочек в снегу, чтобы немного остудить горячее пахучее варево, подал его отцу.
— Ешь, отче!
Старик похлебал немного и отложил ложку. Дышал он с трудом, болело в груди, его снова начала трясти лихорадка.
Ждан принялся за кулеш и съел половину. Тёплая, сытная пища разморила юношу, и он прилёг на лавку. Не заметил как и заснул. Разбудил его тихий голос отца:
— Господи Исусе, Матерь Божия, царица небесная, спаси меня или прими мою душу, чтобы больше не мучился! — шептал старик. — И ты, Даждьбоже, и ты, Род, и ты, Велес, тоже спасите меня, изгоните из меня злого духа, что вселился в моё тело, дайте силы добраться до дому и напоследок взглянуть на родные места!..
Ждану стало страшно. Он не шелохнулся, чтобы не прервать отцовской молитвы, его истовой беседы с богами — нынешними, ромейскими, и старыми, праотцовскими. Ведь кто может знать, какие боги настоящие, какие могущественнее — сегодняшние или древние?! Правда, уже все на Руси ходят в церковь и веруют в триединого Бога — Бога Отца, Бога Сына и Бога Духа Святого. Однако и давним, праотцовским богам многие молятся потихоньку, чтобы никто не услышал и не увидел: за это можно всего своего добра, а то и головы лишиться, если дознается кто из людей власть имущих — поп, посадник, огнищанин[6], боярин или сам князь. Двоеверия не потерпят, особенно попы, они расправляются с двоеверцами беспощадно. Но живучи старые боги: бог солнца — Хорос, или иначе Даждьбог, покровитель русов — Велес, бог весны Ярило, бог ветра — Стрибог, бог грома — Перун… Попы выбрасывали в речки или сжигали на кострах деревянных идолов — изображения этих богов, а в памяти людской самих богов уничтожить не смогли. И хотя минуло уже двести лет, как грозный князь Владимир отрёкся от старых богов и привёз от ромеев новых, как говорили, настоящих, люди от привычных старых богов не отреклись. На праздники до сих пор приносят им требу[7] — ставят в красный угол в горшочках и мисках кутью с узваром, выносят на кладбища душам умерших напитки и яства. В июне месяце в честь Купайлы молодёжь разжигает в лесах возле речек большие костры, веселятся, поют, прыгают через священный огонь, чтобы очиститься от всякой скверны, то есть от нечистых духов, а девушки плетут венки и пускают их по воде, чтобы узнать о своих суженых… И все без исключения — старые и малые, князья и смерды[8] — верят в нечистую силу: чертей, ведьм, ведьмаков, в русалок и лесных нимф, водяников, лесовиков, потерчат[9]. Всех тех, что живут невидимые где-то рядом и могут причинить человеку добро или зло, чаще — зло. Их задабривают, втайне им выносят требу, а если это не помогает, зовут на помощь попа — и тот крестом прогоняет нечистую силу или освящает осквернённое ею жилище или местность…
Ждан тоже верил и в новых, и в старых богов, верил в нечистую силу и не удивился, когда услышал, как отец молится всем этим богам, умоляя их выгнать из больного тела злых духов, поселившихся в нём.
На некоторое время старый затих, а потом тихо позвал:
— Жданко, Жданко!
— Чего тебе?
— Если помру, не оставляй моего тела зверям и хищным птицам на растерзание… Сожги меня тогда… По извечным обычаям племени нашего!
— Не помрёшь, отче… Я буду сидеть возле тебя, пока не поправишься…
Отец на это ничего не ответил, повернулся на другой бок, лицом к стене, и затих.
Ждан долго прислушивался к его тяжёлому, неровному дыханию, а потом заснул.
Когда проснулся, ему показалось, что он спал недолго. Однако огонь успел погаснуть, угли остыли, и в землянке стало холодно. Сквозь щель в двери пробивался узкий жгутик солнечных лучей.
Ждан быстро откинул тёплую кошму, приоткрыл дверцу и выглянул наружу. Над лесом поднималось зимнее солнце. Вот так поспали!
— Уже утро, отче… Как ты себя чувствуешь?
Отец молчал.
— Ты спишь?
Отец и на этот раз не ответил. Ждан кинулся к нему, коснулся руки, лежащей поверх кошмы. Рука была холодная, как лёд.
— Отче! — закричал в отчаянии юноша. — Отче!..
Отец лежал на лавке неестественно прямой и молчаливый. Неподвижные глаза его словно пристально высматривали что-то на закопчённом потолке землянки.
Ждан опустился возле мёртвого на колени и беззвучно заплакал. Теперь он остался один в чужом холодном мире и, хотя ему уже девятнадцать лет, почувствовал себя обиженным, обездоленным сиротой.
Стоял над отцом до тех пор, пока не почувствовал, что замёрз. Поднялся и медленно вышел из землянки. Должен был выполнить последнюю волю Отца — сжечь его на костре.
Сначала по следам в снегу разыскал коней, привёл их к зимовнику. Потом натаскал из леса на поляну большую кучу сушняка и положил на неё отца. Наконец — высек огонь…
Жёлтое, горячее пламя несмело лизнуло смолистые щепки, потом затрещало, забушевало и взмыло высоко вверх, пожирая и корявые сучья, и толстые смолистые ветви, и закоченевшее тело покойника. От костра повеяло нестерпимым жаром. Ждан отступил назад и тяжело опустился на пенёк. Долго так сидел, закаменев. С ужасом смотрел, замирая от горя, как обугливается тело отца. Горячие слезы туманили глаза. Бедный отец! Как он мечтал снова увидеть родину, много раз мысленно летал к ней через беспредельные степи, полноводные реки, через леса и овраги! Надеялся, что хотя бы кто-нибудь из младших детей спасся и пережил лихолетье у добрых людей… Но увы! Боги рассудили иначе и призвали его к себе.
Напугала и вывела его из полузабытья стрела, которая остро свистнула над головой и воткнулась в малиновую груду углей. Он встревоженно оглянулся и вдруг увидел медленно приближающийся к нему большой отряд половцев. Бежать некуда и невозможно. Поздно!
Это был передовой отряд. Вскоре всю поляну заполнили половцы. Впереди на резвых конях сидели два всадника. Судя по богатой одежде и украшениям на конской сбруе не иначе как беи или ханы.
Ждана подвели к ним.
Всадники пристально всматривались в пленённого. Тот, что постарше, не отличался ни ростом, ни статью, ни властным взглядом. Сидел он в седле как-то боком, усталый, отяжелевший. Обрюзгшее лицо — безжизненное, жёлтое. В глазах никаких чувств. Второй, помоложе, сразу привлекал к себе внимание. На нём был добротный дорогой кожух из волчьего меха, лисья шапка с малиновым верхом, он чем-то походил на сильного пса-волкодава. Могучее сложение, большая голова, пронизывающий взгляд быстрых черных глаз, крепкая, уверенно держащая повод рука, крупный, словно клюв, нос посреди опалённого морозом, слегка скуластого лица. Весь облик его дышал необычайной силой и решимостью.
Он некоторое время молча разглядывал юношу, а потом с лёгкой усмешкой простуженным голосом сказал:
— Я Кончак! Ойе!.. Это хан Туглий — славный воитель!.. Слыхал про таких?.. А ты кто, грязная свинья? Урус? Как зовут тебя?
Ждан, и без того потрясённый тем, что произошло с ним сейчас, услыхав, что перед ним сам Кончак, втянул голову в плечи, словно ожидая мгновенного удара. Кто же не слышал про хана Кончака? Вся Русь его знает! Его именем матери пугают детей. Взрослые, услышав о нём, крестятся. И не удивительно: не раз и не два на протяжении десяти-двенадцати лет приходил он с мечом на Переяславскую, Киевскую и Северскую земли и проявлял там неслыханную жестокость. Села и города сжигал, старых и немощных вырезал, сильных угонял в полон, а малолетних детей по его приказу хватали за ножки и били о деревья, о стены домов или просто о землю так, чтобы их головки раскалывались, как тыквы. За время своих опустошительных нападений Кончак разорил почти всё Посулье. Остались лишь укреплённые города Посульской оборонной линии, срубленные ещё Владимиром Святославичем в 988 году, — Воинь в устье Сулы, Рымов, Лукомль, Снепород, Лубен, Кснятин, Сенча, Лохвица, Ромен, Дмитров… Теперь, по всему видать, решил он и до них добраться.
Ждан знал, что Кончак обладал большой силой и непререкаемым влиянием среди половцев. Ему удалось оружием, хитростью, подкупом и уговорами завоевать доверие беев и ханов, собрать под свою руку и сделать зависимыми многие половецкие роды и племена, которые кочевали на широких просторах между Волгой, Днепром и Азовским морем. Даже сильный, надменный хан Кза, который и сам старался возглавить, как говорилось, «диких» половцев, кочующих севернее, наконец был вынужден признать верховенство Кончака.