Ждан мигом слетел с коня, кинулся к нему:
— Иван! Братик! Живой?!
Тот ошалел, опустил руки, изменился в лице. Ждана явно не узнавал.
— Кто ты?
— Да Ждан я, Ждан! И мать со мной! Из полона вернулась… А это Любава.
Во двор вступила мать. Вскрикнула глухо, схватилась за сердце, согнулась… Последние силы, что поддерживали её в пути к родному порогу, покинули её.
И тут у Ивана будто пелена с глаз спала. Откинул в сторону топор, рванулся навстречу.
— Ма-а-ма-а!
Она прильнула к нему, зарыдала. И он целовал её мокрые щеки, грубой жёсткой рукой гладил спутанные седеющие косы и шептал лишь одно слово:
— Мама, мама!
Ждан обнял их обоих. Неповоротливый, угловатый Иван кивнул ему всклокоченной головой, прижался плечом к его плечу, и так втроём стояли они: то плакали, то что-то говорили, хотя ни одно слово не доходило до их сознания, то замирали от счастья и боли.
За это время Любава ввела на подворье коней, а из клетушки на крик вышла чернявая молодица с младенцем на руках. За подол её юбки держался чумазый, с черными вихрами мальчонка, исподлобья поглядывал на незнакомых людей.
Иван опомнился первым.
— Мама, Ждан, вот мои… Это Варя… То есть Варвара… И детки — Жданко и Настуня…
Мать обняла невестку, поцеловала детей.
— Родненькие мои! Я такая счастливая!..
И она снова заплакала.
Варя начала её утешать:
— Не плачьте! Вы уже дома… Живите у нас… А Ждан поселится рядом… Не плачьте! Идёмте до хаты — пообедаете да и отдохнёте с дороги… Пойдёмте!
Сама, тоже плача, взяла свекровь за руку и, бережно поддерживая, повела в жилище. Любава пошла за ними.
А братья поспешили к коням. Напоили, стреножили и пустили на леваду пастись. Потом остановились на меже под старой развесистой грушей, усеянной мелкими жёлто-коричневыми плодами. Ждан сорвал одну грушку, кинул в рот.
— Какая вкусная!.. Не раз в неволе снилась мне наша груша. Не хата, не двор, а груша на меже с Лебедями, на которую мы детьми, помнишь, взбирались, как белки, и прятались там от отцовской взбучки… А просыпаясь думал: вернусь когда-нибудь домой, так поставлю под нею хату…
— Вот и ставь на лебедевском огороде, — сказал Иван, приглаживая растрёпанные волосы. — Из их рода никого не осталось… А мы гуртом поможем — я, мать, твоя жена…
Ждан усмехнулся.
— Ты про Любаву? Она не жена мне. Но весною мы поженимся…
— Жена или не жена — всё одно поможет.
— Поможет, — согласился Ждан. — Дня два отдохнём и начну из леса стволы возить. Чтобы к осени клетушку поставить.
— Не клетушку, а хату, — возразил Иван. — Хватит того, что у меня клетушка. Теперь тесно… Но нас было только двое — Варя да я. А ты не один — гуртом и поставим.
Они долго стояли в тени под грушей, вели тихий разговор, рассуждали, как выгоднее продать трёх коней Ждана и купить за них скотину, свиней, птицу, как возводить хату. Разговаривали бы и дальше, до самого вечера, но Варя позвала:
— Хватит вам, говоруны! Обедать пора!
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
В субботу, под вечер, князь Игорь с князьями и дружинниками прибыл в Путивль, вторую свою столицу, которую он очень любил. Посланные загодя гонцы сообщили о победе над ханом Обовлы — и над высокими путивльскими горами, над самим городом и зелёным Засемьем громко зазвучал с церковных звонниц торжественный благовест.
Княгиня Ефросиния Ярославна с детьми и юной княгиней Ольгой Глебовной, женой Всеволода, которая прибыла из Трубчевска, ждали победителей на площади, перед городскими воротами. Недалеко от княгини, но держась немного позади, стоял разительно похожий на Ярославну красивый мужчина лет тридцати трёх. Чёрная бархатная шапка с малиновым верхом оттеняла бледность его лба, из-под расстёгнутого кафтана, расшитого канителью, выглядывала блаватная рубаха, а на ногах — лёгкие жёлтые летние сапоги. Его левая рука лежала на позолоченной рукояти меча, а он сам, выпрямясь, напряжённо всматривался в обветренное, загорелое лицо Игоря, который, соскочив с коня, протянул вперёд руки и быстро приближался к княгине с детьми.
Игорь не замечал его, как не замечал и других, кто собрался здесь, кроме своей семьи.
— Ярославна! Княгиня! — сорвалось с его губ. — Ладонька моя!
Ефросиния метнулась на его зов и упала к нему на грудь.
— Княже мой!
Ни на кого не обращая внимания, Игорь поцеловал её мокрые от счастливых слез глаза, тугие, по-девичьи розовые щеки. Потом повернулся к сынам, каждого поднял перед собой, поцеловал, а доченьку, младшенькую, несколько раз подкинул высоко вверх, и та завизжала от удовольствия и радости.
Потом, пока Ярославна обнимала сына Владимира, а Ольга Глебовна — князя Всеволода, Игорь взглянул на нарядно одетого человека, что напряжённо и неотрывно смотрел на него. Воскликнул:
— Никак князь Владимир Ярославич! Брат мой! Какими, судьбами! — и обнял его. — Я рад приветствовать тебя, княже, на Северской земле! Мой дом — твой дом! Брат моей жены — всегда желанный гость!
Владимир вспыхнул от радости. Щеки его начали розоветь. Он крепко пожал Игорю руки, тоже обнял его.
— Благодарствую, княже, — произнёс растроганно, — благодарю брат мой! По правде говоря, не без страха я ехал сюда. Боялся, что слово грозного князя Ярослава, отца моего, уже и до тебя дошло, как догоняло меня всюду, где бы я ни появлялся, и ты отправишь меня на все четыре стороны…
Игорь нахмурился.
— Я не страшусь твоего отца, а моего тестя, Владимир… Хотя он и самый могущественный на Руси властитель, я его не боюсь… Тут, в своём княжестве, я хозяин, и ты можешь жить у меня столько, сколько тебе захочется! Вот тут, в Путивле, и живи! Город крепкий, край богатый, дичь в лесах не перевелась — забавляйся охотой, а нападут половцы — защищайся. Путивльцы — воины знатные!
— Благодарю тебя, Игорь. Я с радостью воспользуюсь твоим гостеприимством. Здесь и вправду красиво, как и у нас в Галиче, а главное, тихо, спокойно. Будет возможность и подумать, и почитать, и записать все, что видел, слышал, что пережил.
— Ты летописец, насколько я помню?
— Да! Я вырос среди книг и древних летописей…
— Здесь у тебя хватит времени и читать и писать… Так, Ярославна?
Ярославна глянула на Игоря благодарными счастливыми глазами.
— Да, ладо, мой! Владимир может гостить у нас до тех пор, пока наш отец не дозволит ему возвратиться в Галич… А теперь прошу всех в дом — к столу!
После вечери, на которой присутствовали, кроме князей, бояре, воеводы и лепшие[60] мужи, в гриднице остались только свои — Игорь и Ефросиния Ярославна с детьми, Всеволод с Ольгой Глебовной, Святослав Олегович, племянник Игоря, да Владимир Ярославич Галицкий. Ярославна встала, обвела взглядом длинный стол с пустой посудой после пира.
— Пойдёмте от этого беспорядка к нам в светлицу — посидим вместе по-семейному.
Все перешли в княжеский терем, в просторную комнату.
Здесь было чисто, прохладно, пахло воском от свечи, что потрескивала в бронзовом подсвечнике, и ладаном.
Игорь с Ярославной и дети сели по одну сторону стола, гости — по другую. Старший чашник внёс холодное пиво и хлебный квас, разлил по чашам…
Владимир Ярославич увидел гусли на столике возле окна — взял в руки.
— Позволите? — Посмотрел на Игоря и сестру.
— Просим, просим! — зашумели все.
Владимир прошёлся пальцами по струнам, вслушиваясь в их звучание, а потом тихо запел:
Не буря соколов занесла
через поля широкие —
стаи галок летят
к Дону великому!
Кони ржут за Сулою —
звенит слава в Киеве…
Его сильный, приятный голос заполнил собою всю светлицу, заворожил сердца всех, кто сидел за столом. Да и сам певец тоже был увлечён песней и звучанием струн — побледнел, прикрыл глаза и вслушивался в последний аккорд долго, пока он не угас в дальних уголках терема. Владимир — красивый, очень похожий на сестру, только черты его лица резче, мужественнее, а волосы более тёмные, почти каштановые.
— Бог мой, это песня Бояна, — прошептал изумлённо Игорь. — Её любит петь мой учитель Славута. Откуда ты её знаешь?
Владимир мягко улыбнулся.
Ну как же! Ведь я зять Святослава Всеволодовича, а Славута — его певец и друг, ученик Бояна. Я не раз слышал от него песни прославленного певца, которого мне уже не довелось увидеть живым. А Славута его знал и многое от него перенял. Больше того, во время нашей свадьбы с Болеславой, покойной моей женой, дочкой Святослава Всеволодовича, он подарил мне переписанные им собственной рукой песни Бояна. Потому и не удивительно, что я многие из них знаю на память.
— Но странно, что ты, князь, сам стал певцом, — вставил своё слово Всеволод. — Я не припомню случая, чтобы такое когда-нибудь произошло в роду Рюриковичей.
— Ну, почему же, ладо мой? — поправила его Ольга Глебовна. — Говорят, князь Ярослав Мудрый, предок наш, и песни пел, и на гуслях знатно играл, и летописи писал. А Владимир Мономах — тоже… Так почему мой двоюродный брат Владимир не может быть певцом? Зачем ты говоришь ему неладное?
Она возразила мужу, но с такой доброй, обезоруживающей улыбкой и посмотрела таким любящим взглядом, припав при этом к нему и поцеловав его малиновыми губами в плечо, что он только развёл руками и погладил её по пушистой косе.
— Но, любимая моя, я не в укор князю Владимиру сказал это, а просто удивился, как он хорошо поёт, — немного смутился Всеволод, явно стараясь смягчить своё необдуманное слово.
Все засмеялись, зная, как сильно он влюблён в свою красавицу-жену и как она умело верховодит им. Они были прекрасной парой: высокий, стройный, плечистый, грозный, вспыльчивый князь и маленькая, красивая, ласковая, как котёнок, княгиня Ольга. И вот этот великан, яростный во гневе и в бою, как тур, неизменно пасовал перед своею жёнушкой, которая очаровательной улыбкой и нежным поцелуем усмиряла самый буйный его гнев и всегда настаивала на своём. И сейчас он оправдывался перед нею, как ребёнок.