Удивлённый князь Владимир Ярославич даже вступился за него:
— Сестрёнка, с чего ты взяла? Князь Всеволод, конечно, и мыслях не имел меня обидеть. Разве умение играть и петь может чем-то унизить кого-нибудь, даже князя? Мой отец, князь Ярослав, и играет, и поёт, доброго ему здравия! А дед Владимир, царство ему небесное, просто влюблён был в песни и музыку, как и в рукописи. Должно и я перенял от него в наследство эту любовь… Если отнять у меня песню, книгу или рукопись — значит вынуть душу из тела, отнять жизнь.
— Как интересно! Так вот ты оказывается какой, братец! — воскликнула Ольга. — Вся Русь тебя знает! Вся Русь про тебя говорит! А мы, твои ближайшие родичи, узнаём тебя последними да и то от посторонних людей. Расскажи, пожалуйста, про себя да про твоё житье, Владимир! Прошу тебя и все мы просим! Ну же!
Под бурным натиском княгини, своей двоюродной сестры, Владимир Ярославич почувствовал, что тоже пришёл в замешательство, но отказать ей был не в состоянии. Он обескураженно обвёл взглядом присутствующих. Но все, даже Ярославна, поддержали Ольгу:
— Просим, просим, княже! Расскажи!
Владимир грустно улыбнулся. В его печальных глазах сквозила глубокая тоска.
Он искательно взглянул на Игоря, словно просил, чтобы тот избавил его от такой тяжёлой обязанности, но Игорь одобрительно кивнул, а вслух добавил:
— Просим, брат. Тут все свои, все тебя любят и сочувствуют тебе. Поделись с нами твоими бедами — и мы их возьмём в свои сердца. Тебе же станет легче.
Владимир вздохнул.
— Может и так. Тогда слушайте.
Я имел счастье и несчастье — а почему так, узнаете позже — родиться в семье могущественнейшего на Руси галицкого князя Ярослава Владимировича, прозванного за знания многих языков Осмомыслом. Я, как и все мы, прямой потомок Рюрика, Святослава, Владимира Красное Солнышко, Ярослава Мудрого. Далее мой род идёт от Ярослава Старого через его сына Владимира до галицкого Ростислава, который стал князем Тмутороканским. Там, в Тмуторокане, он был отравлен подосланными из Византии убийцами. Значит, Тмуторокань — тоже моя вотчина!.. Теперь эти земли стали половецкими — богатые и привольные земли над синими морями. Та земля мне незнаема. Я её никогда не видел, но слышал рассказы о ней, о её красе, и в сердце моём с малых лет жила мечта отыскать когда-нибудь путь в неведомый город Тмуторокань. Там какое-то время княжил и мой прадед Володар Ростиславич, но вынужден был — под натиском своих братьев-князей и половцев — оставить эти земли и перебраться в Перемышль, что тоже принадлежал ему. Его сын, а мой дед Владимир, или Владимирко, как его чаще называли и в семье, и в народе благодаря разуму и силе, ещё в далёком от нас 1141 году объединил все галицкие земли, которые с тех пор под его рукой протянулись от Сяна до Дуная и тёплого греческого моря, где когда-то жило родственное нам племя тиверцев, а ещё раньше — германское племя готов, вышедшее с берегов холодного Балтийского моря, того самого, что ранее называлось просто Болотом. Мой отец унаследовал эти земли. Выполняя отцову волю, я не раз спускался по Днестру вниз, до тех мест, которые воспеты готским хронистом, католическим епископом Йорданом в написанной им на латыни хронике «О похождениях и истории готов». Это были счастливые молодые годы моей жизни. Окружённый учёными мужами, обучавшими меня и летописной премудрости, и чужим языкам — греческому, латинскому, угорскому, польскому. Обучали также одни — военному делу, другие — музыке, пению. Я много путешествовал по прекрасной Галицкой земле, воочию видел то, о чём читал в наших летописях, в ромейских хрониках Прокопия, Феофилакта Симокатты, Менандра и в более поздних хрониках Восточного и Западного Рима. Я ходил тропою императора Траяна, по которой ромейские легионы шли из далёкой Италики защищать Дакию от готов и других чужих племён, что нападали с Поля на империю. Взбирался на высокие оборонные валы между Днестром и Дунаем, ночевал на песчаной косе, отделяющей Днестровское устье от моря, и там, под луной, под ласковый шёпот морских волн, мне чудились голоса прекрасных готских дев, поющих на берегу синего моря.
Я не был обделён, повторяю, счастьем с малых лет: целыми днями я просиживал в большой библиотеке, где хранились книги и рукописи моего весьма учёного деда Владимира. И не только читал, но и сам, когда подрос, начал писать — записывать разные интересные бывальщины из жизни Галицкого княжества, его князей и бояр, попов и смердов. Со временем я понял, что получается настоящая летопись и, переписав давние, ещё детские записи заново в толстую книгу, уже осознанно начал заносить в неё наиболее важные события галицкой жизни.
Но не долго длилось моё счастье.
В нашей семье было четверо детей: я — старший, на полтора года младше меня — сестра Анна[61], потом — Ефросиния, которую мы теперь с лёгкой руки Игоря зовём Ярославной, и самая младшая — Вышеслава. Её отдали замуж за князя великопольского и калишского Одона, и она с той поры — отрезанная ветвь нашего рода.
Анну, почти ровесницу мне, неизменную участницу моих детских игр и забав, я очень любил. Но отец рано разлучил нас. Ей ещё не исполнилось и восьми лет, как её отправили на воспитание и учение в Угорщину, обручив с наследником угорского престола. Эта разлука явилась для меня первым тяжёлым ударом судьбы: отъезд Анны опустошил моё сердце, и я ещё тогда ощутил, как больно терять близких людей. А теперь я почти всех их потерял, кроме Ярославны. Так можете себе представить, какой радостью для меня было возвращение любимой сестрёнки домой — угорский король вдруг передумал женить на ней своего сына. В то время ей исполнилось уже двенадцать лет и наша дружба продолжалась почти два счастливых года. Потом её выдали замуж за Мстислава Ростиславича в Белгород, а меня женили на Болеславе, дочке черниговского князя Святослава Всеволодовича, теперешнего великого князя киевского.
Вы, старшие, помните эту свадьбу в Чернигове. Мне исполнилось тогда пятнадцать лет, Болеславе чуть больше четырнадцати. Она — красивая девушка, и хотя этот брак был династический, как принято между князьями, королями и императорами, мы скоро понравились друг другу, а со временем полюбили. После свадьбы мы, молодые, долгое время гостили в Чернигове, и там я сблизился с тестем и тёщей — князем Святославом и княгиней Марией Васильковной. Они полюбили меня, как сына, и я отвечал им тем же чувством. В наших беседах мы всё больше и лучше узнавали друг друга, читали летописи, вместе со Славутой пели песни, ездили на соколиные охоты, а вечерами, когда за столом собиралась вся семья, князь и княгиня рассказывали про других князей — нынешних и давних, про военные походы и сечи. Нередко вспоминали Бояна, достославного и непревзойдённого певца, чьи песни и былины живут и поныне. Тогда же мать князя Святослава купила у наследников Бояна его землю за семьсот гривен.
Воспоминания о том чудесном времени и сейчас согревают моё сердце. Князь Святослав, испытанный воин и здравомыслящий муж, был несколько сдержан в своих чувствах, а Мария Васильковна, женским сердцем поняв нашу с Болеславой искреннюю любовь, стала для меня второй матерью. Она много рассказывала нам о своём детстве, проведённом в Полоцке, о прадеде, князе-ворожее Всеславе, о юном брате Изяславе, что опечалил на всю жизнь её сердце, когда погиб в бою с литвою. Объединяло нас и то, что в её жилах, как и в моих, течёт какая-то частица крови греческих императоров.
Рассказываю вам про это для того, чтобы вы поняли, почему и до сих пор, несмотря на раннюю смерть Болеславы, тесть и тёща относятся ко мне с приязнью, хотя тоже, как и другие князья, боятся прогневить моего отца Ярослава.
Ох, Болеслава, Болеслава! Как рано ты ушла от меня вместе с нашим маленьким сыночком! Как осиротила меня и навсегда унесла с собою радость из моего сердца!
Это страшное горе случилось в конце того же года, что так радостно начался для нас. После родов, подарив мне сыночка, Болеслава начала поправляться, расцветать, наливаться материнским счастьем, женской красою и силой. Я, молодой отец, был счастлив, не мог нарадоваться своим первенцем и красавицей-женой, ухаживал за ними, не отходя ни на шаг в те минуты, когда Болеслава купала малютку, кормила и, укладывая спать, напевала ему колыбельные песни.
Но тут Бог позавидовал нашему счастью. В Галиче начался мор, что у латинян зовётся тифусом. Одной из первых заболела Болеслава, а за нею и сынок. Они пылали оба, как в огне, страдали от боли в животе и вскоре навеки угасли.
Тот злосчастный год — 1166-й — принёс в нашу семью ещё одно несчастье — Ярославна об этом знает, пожалуй, лучше, чем я…
Наша мать, княгиня Ольга Юрьевна, дочь Юрия Долгорукого, вышла замуж за отца не по любви: их поженили отцы, видя в этом взаимную выгоду. Так было и доныне часто бывает в княжеских семьях. Но иногда такие династические браки становятся счастливыми — между молодыми разгорается пылкая любовь, продолжающаяся всю жизнь. Вот как у Святослава Всеволодовича и Марии Васильковны или у Игоря с Ярославной. У меня с Болеславой, пожалуй, так же было бы. Но случается и наоборот — на всю жизнь остаётся холодность, неприязнь, переходящая во вражду. Так произошло и с нашими родителями. Прожили они вместе полтора десятка лет, родили сына и трёх дочек, а любви так и не знали. Моя мать, женщина гордая и независимая, была очень несчастлива: плакала, тосковала, всю свою любовь отдавала нам, детям, ради нас покорялась мужу, терпела оскорбления, надеясь на лучшее, Но оно так и не настало. Отец, князь Ярослав, открыто обижал её, оскорблял, во гневе даже руку мог на неё поднять, а со временем влюбился в боярышню, дочь боярина Чагры Настасию, прижил с нею незаконного сына Олега. А когда привёл её на Гору, в княжий терем, ни матери, ни мне совсем житья не стало. Всё в семье клокотало, как в кипящем котле. Лишь предстоящая свадьба сестры Ефросинии с князем Игорем, что состоялась в начале 1170 года, сдерживала окончательный разрыв, хотя отец не раз угрожал отдать мать в монастырь, а меня — за то, что вставал на её защиту — выгнать из дома. Отгуляли свадьбу шумно — и в Галиче, и здесь у вас, на Северщине. Эти дни для меня были самыми светлыми. Я пожил тогда некоторое время спокойно у вас, а потом — у тестя и тёщи в Чернигове, они от меня не отреклись и всё ещё считали своим зятем. А когда вернулся в Гали