Посадник Мотыга стоял на забороле и смотрел вниз, на берег Сулы, где спешивались свежие половецкие отряды. Он был озабочен и угрюм. За четыре дня осады и непрерывных боев на валах исхудал, глаза запали, от бессонницы покраснели, борода была растрёпана, а рыжие усы, подковой окаймлявшие пересохшие губы, подпалились, когда тушил пожар. Причём один конец их был длиннее, а другой более обгорелый, короче — от этого лицо казалось искривлённым, словно болел зуб или опухла щека.
— Что, брат Мотыга, напирают поганцы? Теперь нам туго придётся, — прогудел у него над ухом Кузьмище, подходя и становясь рядом. — Вижу, вижу… Что же делать?
Кузьмище тоже осунулся. Вороньим гнездом торчал во все стороны чёрный растрёпанный чуб, а чёрная и густая, как лес, борода, также как и усы Мотыги, подгорела на огне и завилась порыжелыми баранчиками.
— А что делать — держаться надо! — ответил Мотыга. — Сколько сил наших станет!.. Иного выхода нет у нас!
— Ия так думаю… Вот только долго ли продержимся? Уже половина людей либо убита, либо поранена… Да ты гляди — они, кажись, сразу пойдут на приступ! А?
Кузьмище указал рукою вниз.
Половцы и вправду зашевелились. Одни погнали коней на луг, а те, что остались — не менее двух тысяч — начали взбираться по крутому склону к валу.
— Идут, проклятые! — И Мотыга закричал охрипшим голосом: — Братья! Стерегись! Опять начинается!.. На валы все! За заборола!
Он остался на восточном валу от Сулы, а Кузьмище быстро перебежал к воротам. Там наиболее опасное место, так как со всех сторон городище окружали глубокие овраги и кручи, а возле ворот от материка его отделял лишь сухой ров.
В городище тревожно затрубили трубы. Отовсюду к валам собирались лубенцы. Они несли луки-самострелы, длинные деревянные двурожковые вилы, чтобы отталкивать от стен лестницы нападавших, кошели из лозы с песком и землёй, чтобы засыпать ими глаза атакующих, подвозили кипяток и растопленную смолу… Мужчины становились к бойницам, женщины, подростки и старцы подавали им все, что требовалось для обороны. Даже раненые, кто ещё имел силы, брали копья или топоры и становились в ряды защитников. Повсюду стояли бочки и ведра с водой, чтобы гасить пожары.
Лубен в который уже раз готовился дать отпор врагу.
Кузьмище поднялся на надвратную башню и охнул: тысячи половцев окружили городище — и вдоль рва, и по горе, и по яру, что сразу отвесно обрывался в конце рва, и по широкой, глубокой долине, где текла Лубенка, и вдоль Нижнего вала возле Сулы… За рвом, на высоком холме, стояла группа всадников — ханов и их охранников. Среди них выделялась могучая фигура великого хана.
Кончак!
Его Кузьмище сразу узнал, хотя и прошло много лет, когда вместе с князьями гнался за ним да за Игорем от Щекавицы до самого Днепра. Ох, какая была тогда возможность схватить сучьего сына! Если б не случайный чёлн, стоявший у берега, не проливали бы ныне лубенцы свою кровь, не покрывалась бы Переяславская окраина трупами и пожарищами! Но, увы! Не повезло тогда!
Солнце клонилось к западу и, выглядывая из- за ханских спин, слепило Кузьмище глаза. Хитрый аспид — Кончак! И тут всё продумал. И солнце, ослепляя глаза русичам, ему помогает!
Кузьмище засунул за пояс боевой топор, взял в руку тяжёлое длинное копье.
— Ну, братцы, стоять крепко, ибо так или иначе — всё одно смерть! Сейчас начнётся!
Словно угадав его мысли, Кончак поднял руку и подал знак к началу наступления.
На приступ ринулись тысячи воинов. Они, как муравьи, лезли по крутым склонам наверх, пускали стрелы с привязанными к наконечникам горящими кусочками смолы, размахивали саблями и копьями. Те, которые бежали через ров, несли с собою длинные штурмовые лестницы.
И надо всем этим нёсся протяжный грозный рёв: «А-а-а!..»
В городе вспыхнули пожары. Их гасили женщины и дети.
По всем окраинам городища, где вал возвышался над крутыми склонами, половцы сумели подняться лишь до подножия вала, а во многих местах вообще не поднимались. Как им было подняться по отвесным глиняным стенам? Они только запускали вверх стрелы с горящей смолой, пытаясь поджечь сухое дерево заборол, да непрерывно кричали, чтобы нагонять на урусов ужас и чтобы те, пребывая в постоянном страхе, не успевали вовремя перебрасывать подмогу туда, где больше всего в ней нуждались.
Зато возле городских ворот завязалась лютая сеча. Хотя степняки не были обучены брать штурмом укреплённые города и неохотно шли на приступ, они имели многократное преимущество в людях и, пользуясь этим, все лезли и лезли на стены, как саранча.
Кузьмище едва успевал со своими людьми отталкивать лестницы и сбрасывать с заборол тех степняков, которым удавалось взобраться наверх. Он носился по дощатому помосту, как вихрь, и его громовой голос звучал повсюду, где было тяжелее всего.
— Держитесь, братцы! Держитесь! — всё время подбадривал он защитников. — Половцы выдыхаются! Уже все лестницы лежат внизу разбитые! А без лестниц им на вал не взобраться! Да и вечер скоро — и мы сможем передохнуть!
Солнце действительно быстро садилось за далёкий горизонт. Ещё час-другой — и стемнеет.
Понимал это и Кончак.
Когда стало ясно, что к защитникам на валы и заборола не так просто добраться и что они, несмотря на большие потери, не думают сдаваться, он приказал пустить в дело таран. Это было простое, наскоро приготовленное стенобитное устройство — тяжёлый комель толстого дуба. Его на арканах, вожжах несли полсотни дюжих половцев. Простое, но опасное орудие. Вот они перебрались с ним через ров и медленно приближались к воротам. Ещё сотня нападавших шла рядом со щитами и закрывали ими от русских стрел тех, кто нёс таран, и себя.
Кузьмище сразу сообразил, какая это угроза для ворот, а значит и для городища, и для лубенцев.
— Братцы, стреляйте! Но стреляйте не торопясь! Цельтесь точнее — в руки, ноги, куда сможете попасть, только не в щиты! Чтобы побольше аспидов поразить! — кричал он, а молодому долговязому кмету тут же приказал: — Беги что есть духу к посаднику Мотыге — пускам берет сотню, а то и две людей и поспешает немедля сюда! Да пусть захватят мешки и заступы — закладывать ворота землёй! Беги!
Женщинам велел нести и тащить к воротам все, что могло сгодиться для этого: доски, бревна, корзины с землёй, скамьи, столы, рогачи, возы, кадки и чаны — все, чем можно засыпать, забить большую дыру в валу, если кочевникам удастся высадить дубовые, окованные толстыми железными полосами ворота.
— Давайте сюда кипяток, подогревайте смолу! Наливайте их в горшки, глиняные кувшины, чтобы трескались на головах нечестивцев! Несите все, что можно бросать в них, — камни, колеса, бочки, жлукта, столы! Все, даже одежду, постели, седла… Только бы помешать поганцам орудовать этой колодой!
И полетело на головы нападавших все, что нашлось в городище. Тем временем Мотыга с сотней воинов закладывал ворота мешками с землёй, и вскоре здесь выросла тяжёлая и крепкая преграда… Когда уже в сумерках, невзирая на потери, половцы раздробили ворота, неожиданно наткнулись на непробиваемую земляную стену. Хан Туглий, руководивший здесь наступлением, кинулся к Кончаку — что делать?
Кончак скрипнул зубами, выругался и повелел снимать осаду. И так он потерял здесь столько дней! А предстоят ещё новые бои — Переяславль, Киев! Стоит этого какой-то Лубен? Он возьмёт его на обратном пути! Когда падёт Переяславль, когда склонит голову гордый златоверхий Киев этот орешек сам упадёт в его руки! Ой-бой!
Утром лубенцы высыпали на валы и с удивлением и радостью увидели, как огромное половецкое войско, вздымая за собой тучу пыли, быстро покатилось на запад. Трудно было этому поверить, но Кончак снял осаду, которая стоила ему нескольких сотен воинов и напрасно потраченных дней.
Кузьмище смахнул с глаза слезу, сгрёб друга Мотыгу в медвежьи объятия и радостно прогудел:
— Выстояли, братик! Выстояли, нелёгкая их всех побери!..
Кончак шёл на Русь быстро, а весть о нём летела ещё быстрее. Люди бросали всё и бежали в лесные чащи, в непроходимые болота, в глубокие овраги, прятались за высокими валами и за острогами[108] ближайших городов. Переяславль переполнился военным и невоенным людом. Смерды, холопы, закупы, ремесленники, огнищане, купцы брали мечи, копья, луки, щиты и становились на заборола.
Сам Кончак идёт! Все готовились к встрече с жестоким, беспощадным врагом.
И всё же появление половцев в воскресное утро, чёрной тучей надвигавшихся из-за Трубежа, стало для многих, как это часто бывает в подобных случаях, и неожиданным, и страшным. Все — от старого до малого — взобрались на валы и ужаснулись: никогда ещё не приходили сюда степняки такой огромной силой!
Понимая, что Кончак вскоре окружит весь город так, что из него и мышь не проскочит, Владимир Глебович успел послать гонцов к Святославу, Рюрику и ко всем князьям: «Уже половцы у меня, так помогите же мне!» Гонцам открыли Киевские ворота — и самые резвые княжеские скакуны вихрем понесли их в разные стороны к Днепру: к Киеву, к Триполью, к Ивану, Чучину[109], Каневу, где, вероятно, не сегодня так завтра, как сообщал Святослав, станут войска для обороны того берега.
А половцы всё двигались, взбаламучивая копытами коней светлые вода Трубежа и постепенно охватывая весь город в кольцо.
Владимир Глебович обнял княгиню Забаву, словно хотел закрыть собою от беды, и с горечью воскликнул:
— Ну вот, удружил Игорь! Не дождался, чтобы купно со всеми пойти в Поле! И свою силу погубил, и на нас погибель навёл!.. Бедная окраина Переяславская! И вновь ты расплачиваешься, как не раз бывало, за чужие грехи! И вновь прольётся невинная кровь люда твоего! Проклятье!
— А может, и нет вины Игоря в этом? Может Кончак и без того двинулся бы на нашу землю? — высказала сомнение Забава.
— Нет, княгиня, сейчас во всем, что случилось на нашей земле, князь Игорь в ответе, — поддержал Владимира Глебовича боярин Шварн. — Это он открыл ворота половцам на Русскую землю!