— Да пойдем же домой, наконец! — умоляюще смотрела на мужа Эльфрида, а по ее румяным щекам от обиды потекли горькие слезы. Она знала этот взгляд. Он означал, что ее муж не пойдет ужинать. И в баню он тоже не пойдет. Он пойдет в свою проклятую кузню и будет там колотить молотом, пока темнота не накроет город, а рассерженные люди не пригрозят поджечь его мастерскую, если он сейчас же не прекратит. И он опять придет домой, съест то, что она подаст ему, не почувствовав вкуса, а потом рухнет спать.
Девушка села на чурбак и горько заплакала. Не так, совсем не так представляла она свое замужество. У отца с матерью многое случалось за долгую жизнь. И колотушки получала мать, и отцу порой от нее сильно доставалось. Но никогда ее отец не менял свою жену на мельницу. Это только ей не повезло так.
— А, пойдем-ка домой, — ожил, наконец, Лотар, который не выносил, когда любимая жена плакала. Он ущипнул Эльфриду за обширную задницу, задорно подмигнув ей. — Спину-то мне в бане потрешь?
— Потру, — шмыгнула носом Эльфрида, моментально перестав плакать. — И не только спину. Ты у меня отработаешь все, что задолжал, муж мой. Там уже резы немалые набежали. Подождут твои железяки.
Глава 12
Добрята ехал на невысокой мохнатой кобыле, которая неспешно трусила в середине кавалькады воинов племени кочагир. Он неплохо ездил на коне, дядька Удан натаскал его. Да только то, что умел он, не шло ни в какое сравнение с тем, что умели дети степи. На коне они передвигались, ели, спали и даже справляли малую нужду. Для кочевника было позором ходить пешком, и даже десяток-другой шагов до соседней юрты гордый всадник непременно проделывал верхом.
Маленькие, неприхотливые и невероятно выносливые лошадки, которые и составляли большинство стад племени, были способны часами идти легкой рысью. Всадники жалели их, ведя на поводу заводного коня. А поскольку кочевник останавливался лишь для того, чтобы заночевать в подходящем месте, то такой караван мог пройти тридцать пять — сорок миль в день.
Первый день пути закончился для Добряты скверно. Ноги горели огнем, и он едва слез с лошади, плавясь под насмешливыми взглядами воинов. Они не смеялись открыто. После того, как он продемонстрировал им стрельбу по мишени, даже опытные воины посматривали на него с немалым уважением. Пять стрел висело в воздухе одновременно у невзрачного словенского мальчишки, и это для видавших виды степняков было удивительно. Они, родившиеся с луком в руках, не могли понять, как у него это получается. Когда он брал в щепоть пять стрел, натягивал тетиву костяным перстнем на большом пальце и укладывал их все в грудь соломенного чучела, то на это сбегался посмотреть весь аул. А вот в стрельбе на полном скаку они были куда сильнее. Собственно, они все стреляли куда лучше, чем он. Да и где словенский мальчишка мог привыкнуть к коню? Мало их в лесах. Но Добрята учился. Учился до тех пор, пока его новый отец, что дал ему имя Ирхан, не повел небольшой отряд в земли рода уар, на поклон к самому великому кагану.
Пуста, или Пушта, жуткая для любого словена паннонская степь, раскинулась перед мальчишкой, словно желто-зеленое покрывало. Степь совсем не была ровной, как казалось ему раньше. Ее пересекали мелкие речушки и балки, заросшие кустарником. Кудрявый березняк лесных урочищ, что длинными языками вторгались в обиталище дроф и диких коней разбавлял зеленью унылый пейзаж. Встречные пастухи, охранявшие табуны лошадей и баранов, перекрикивались гортанными голосами, видя чужой отряд. Они натягивали тетиву на луки и напряженно смотрели им вслед, пока кочагиры не скрывались из глаз. Иногда они ночевали в чужом кочевье, где дарили немудреные подарки хозяевам. Законы гостеприимства были священны. Раз ты не враг, то друг. Кто знает, может уже завтра ты будешь рубиться рядом с гостем где-нибудь под греческими Фессалониками или под лангобардским Фриулем, что в восточных Альпах.
До ставки великого кагана была неделя пути, и вот уже Добрята, раскрыв рот, смотрел на гигантские земляные валы, окружавшие логово зверя, много лет терзавшего эту часть мира. Бесконечные кольца укреплений, отстоявшие между собой на расстояние голоса, вмещали в себя кочевья и деревни земледельцев-рабов рода уар. А вот ремесленники, и особенно кузнецы-бронники жили в самой крепости, под защитой деревянного частокола.
Кавалькаду беспрепятственно пропустили внутрь, и даже великий каган не стал изображать из себя небожителя, приняв старейшину Онура в тот же день. Обрывки неприятных слухов, что доносились до него с северной границы, будили в нем любопытство. Любопытство, не более.
Каган сидел на стопке ковров, возвышаясь над головами почтительно склонившихся перед ним подданных. После триумфального возвращения из Константинополя ему не нужно больше идти в поход. Ни в этом году, ни в следующем он не станет распылять свои силы, рискуя многим ради малого. Его хринг набит золотом по самую крышу, и только глупец будет ловить рыбу на золотой крючок. Зачем ему идти в глухие леса, опасаясь удара в спину от вероломных болгар, кочующих восточнее? Они жадным взором смотрят на его богатства уже не первый год. А их хан Кубрат и вовсе был когда-то заложником у ромеев, где, по слухам, даже принял христианство. Да и с Ираклием он дружил еще с тех времен. Ненадежные эти болгары, глаз да глаз за ними нужен.
Каган сощурил и без того узкие глаза, глубоко посаженные в изуродованный любящими родителями череп. Никто не должен был усомниться в благородном происхождении их сына. Седые волосы были расчесаны рабынями и спадали на спину, скрывая парчу кафтана. Золотыми нитями прошитая ткань притянула к себе взгляды степняков, которые смущенно оглядывали свои безрукавки из овчины и стоптанные сапоги.
— Великий каган, я Онур, глава племени кочагир. Ты должен помнить меня, я ходил с тобой в походы не один раз.
— Я помню тебя, Онур, — милостиво кивнул каган. — Неужели ты прискакал сюда, чтобы сказать, что и Турсун сложил свою голову в словенских лесах?
— Воистину так, повелитель! — склонил голову Онур. — Хан Турсун погиб, а с ним погибло пять тысяч всадников. И тысяча его сына Батбаяра погибла тоже. В наших землях почти не осталось воинов, что могут натянуть лук.
— Да вы совсем там воевать разучились! — побагровел каган, впившийся свирепым взглядом в кочагиров, которые вжали головы в плечи. Даже Добрята, стоявший позади всех, почувствовал тот животный ужас, который предшествует обычно жестокой смерти. — Вы потеряли семь тысяч всадников за несколько месяцев. Даже император не смог отнять у меня столько воинов. Как вы смогли так обделаться, старик?
— Ловушки в лесах, повелитель, — понуро ответил Онур. — Завалы на узких тропах, ловчие ямы, стрелы, пущенные в спину. Словене хорошо сражаются в лесу. Это в поле они ничтожны. Но дома, в своих чащах… Они научились хорошо воевать, о великий. Коню негде пуститься вскачь на лесных полянах, некуда отступить, когда толстые деревья падают позади. Нам больше нечего делать в этих лесах. Эти походы не дают добычи, но губят наших воинов.
— Так и не суйтесь туда больше, — брезгливо посмотрел на него каган. — Если вы стали слабы, как бабы, то сидите дома и шейте одежду. Может, не будете тогда выглядеть, словно оборванные пастухи.
— Наши дети бились достойно, великий каган, — отчетливо ответил Онур. — Не трогай их память. А через пять лет сыновья моих сыновей сядут в седло и отомстят за своих отцов. Это я тебе обещаю.
— Я уже слышал много обещаний. И все они оказались пусты. Ты привез мне подарки, старик, и хочешь стать тудуном в тех землях, — презрительно посмотрел на него каган. — Я прав?
— Твоя проницательность равна твоей отваге, великий каган, — поклонился Онур. — Мой род отдаст все, что имеет. Прости нас за скромный дар.
— Мне не нужно от вас ничего! — зло выплюнул каган. — Даже если твои сумы полны золота, ваши подачки меня не интересуют. Нищее племя, которое не может справиться с полуголыми дикарями. Уходи, старик, и уноси отсюда свое барахло. Я пришлю в ваши земли того, кто наведет там порядок. И это будешь не ты.
— Но, великий…, — упрямо посмотрел на своего государя Онур.
— Убирайся! Разговор окончен!
Всадники поклонились повелителю мира, и не глядя друг на друга, потянулись из покоев кагана. Им было безумно стыдно. Словно их сейчас макнули лицом в грязную лужу. Ведь каган даже за стол их не позвал, словно они были последними из его слуг. Особенно стыдно было старому Онуру, что носил на шее серебряную цепь с пятиконечной звездой.
— Плохо! Все очень плохо! — говорил он самому себе.
— И ничего не плохо, — спокойно ответил ему Добрята, который скакал рядом с ним. — Так и должно было быть.
— Так князь знал? — удивленно вскинул глаза на мальчишку Онур.
— Он допускал, что так будет, — спокойно ответил Добрята. — И на этот случай дал мне указания.
— Так зачем же тогда мы ездили сюда? — еще более удивленно спросил Онур. — Неужели, чтобы…?
— Ага! — растянул в улыбке рот мальчишка. — Вот для этого самого!
— А новый тудун? — спросил совершенно сбитый с толку Онур. — С ним как быть?
— Я пока у тебя в кочевье поживу, уважаемый Онур, — почтительно склонил голову Добрята, не ответив на вопрос. — Ты меня научишь на полном скаку стрелять.
— Ты должен ненавидеть нас, — испытующе посмотрел на него Онур. — Мы много боли принесли твоему племени. Почему я не чувствую в тебе зла?
— А нет больше никакого племени, — просто посмотрел на него Добрята. — Все мы княжьи люди. И я, и ты. Только я это уже понял, а ты пока нет. Но это пройдет, вот увидишь, почтенный Онур.
Сегеня бессмысленно ковырял стены деревянного сруба с крошечным окошком, в котором он сидел уже не первый день. Толстая низкая дверь запиралась снаружи на железный засов. Он увидел это, когда его сюда привели. Делать было нечего совершенно, и дни тянулись убийственно медленно. Он снова начал вспоминать. Воспоминания — это единственное, что у него оставалось. А ведь у него почти получилось… Это было так.