– Нельзя пока мне постриг принимать, хотя мечтаю давно, – вздохнул изгнанник, – людей жалко, они там стонут под игом неправедного Святополка. Вот вернём княжество, подрастёт сын – оставлю ему престол, а сам уйду в пустынь. Отбить только надо, с божьей помощью.
– С божьей, говоришь? – зло прищурился Мстислав.
– И с твоей, конечно, – испугался Доброслав, – как без тебя-то, братец!
– Вот моё слово, – заявил смоленский князь, – собирайся, на охоту поедем. Буду настоящего владетеля удела из тебя делать, коли твой отец не сподобился. А то я тебе княжество верну, мимо злой комар пролетит, чихнёт – ты опять с престола кубарем скатишься.
Делать нечего – поехали на охоту. Порядочно хмельного мёда выпили, и Доброслава подпоили, чтобы раскрепостился. Да случилась беда: Мстислав Романович, тоже уже нетрезвый, похвалялся попасть из лука за тридцать шагов в кожаный мех из-под вина, а держать мех уговорил троюродного брата.
То ли затмение нашло, то ли сам чёрт подтолкнул под руку, но стрела угодила прямёхонько князю добришскому в грудь.
Убийство, пусть и нечаянное, легло на сердце будущего Мстислава Киевского неподъёмным камнем. Поклялся он тогда перед умирающим братом и перед самим Господом, что всё сделает для того, чтобы тяжкий грех возместить.
Святополка из города прогнал, вернул княжество законному наследнику, Тимофею. Приставил к нему боярина Смороду, а с ним и полсотни смоленских дружинников, чтобы никто на трон сироты не позарился. Церковь каменную достроил, сам в Киев ездил братоубийство замаливать.
Сморода много сил потратил, чтобы юного князя правильно воспитать, да всё без толку – отрок всё больше книги читал, которые в княжеской библиотеке сохранились. Святополк-то по невежеству её разграбить не догадался. Тимоша на закат любовался да ни одной церковной службы не пропускал. Плюнул Сморода: яблочко от яблони не укатилось, победила порода доброславовская.
Так что все Рюриковичи потешались над князем Добриша, обзывая его то Тимошкой Блаженным, то мышиным князем.
Но нападать на маленькое княжество не рисковали: покровитель Доброслава силу набрал, а потом и киевский стол занял. Всякий знал: Мстислав Романович не простит за обиду племянника.
Князь Тимофей встретил Дмитрия и Анри ласково. Был он невысок росточком, худ и неуклюж, как новорождённый телёнок – и с такими же, как у телёнка, распахнутыми наивными глазами. Узнав о решении великого князя, обрадовался:
– Вот это хорошо, а то из меня полководец, как из козла – иерей.
И рассмеялся мелко, тряся клочковатой бородёнкой.
Лагерь добришевской дружины располагался к югу от Киева, на пути к месту сбора, острову Хортица. Дмитрий попросил:
– Князь, надо бы нас с богатырями твоими познакомить.
Взлохмаченное заспанное воинство лениво выбиралось из шалашей. Кто-то, найдя баклагу с пивом, жадно глотал лекарство, кто-то выгонял блудницу, расплатившись серебром. Наконец, все полторы сотни сгрудились дышащей перегаром толпой. Самый говорливый зевнул и поинтересовался:
– Чего хотел, княже? До похода целая неделя.
Тамплиер вцепился в рукоять меча, прошипел:
– Даже скопище сарацинских каторжников выглядит более прилично, чем эта куча лохматых пьяниц.
Ярилов усмехнулся, похлопал успокаивающе побратима по плечу. Сказал тихо:
– Ничего, Анри, я призывников из военкомата в часть привозил. И не такое видали.
– Кого откуда привозил? – растерялся рыцарь.
Ярилов набрал воздуху, начал зычно, чтобы и в задних рядах проснулись:
– Я Дмитрий, ваш новый воевода. Сегодня праздник кончился, отныне и до окончания похода. Теперь будете вставать с рассветом и начинать день с воинского учения. Строиться по десяткам, вымытые и причёсанные, а не как домовые, которыми кикимор пугать. За хмельное – накажу. Женщинам в становище вход запрещаю. Сейчас у вас будет десять минут, чтобы привести себя в порядок и вновь построиться с оружием.
Народ недовольно загудел, глядя на рыжего дылду в дорогом кафтане, отороченном беличьим мехом, и зелёных сафьяновых сапогах.
Чернявый дружинник сплюнул себе под ноги, оскалился:
– Каким ветром нам такого красивого дяденьку замело? Ишь, расшумелся. Иди, овцам рассказывай, где им умытыми строиться.
Дмитрий подошёл к говоруну, навис над ним почти двухметровой башней. Посмотрел в глаза – чернявый взгляда не отвёл, усмехнулся:
– Чего пялишься, воевода? Или меня с красной девицей перепутал? Гляди, не ошибись, у меня тайное удилище – что у тебя меч. Показать?
В толпе заржали, начали обсуждать, кто именно из двоих – красная девица.
Дмитрий улыбнулся:
– Давай на кулачках, рыбак. Побьёшь меня – получишь кошель серебра, а дружина будет жить, как привыкла – и слова не скажу.
Войско заревело радостно:
– Давай, Жук, обломай рога воеводе! Погуляем на кошель серебра-то!
Чернявый опять сплюнул, скинул рубаху. Растопырил жилистые ручищи, пошёл на Ярилова.
Дмитрий, не переставая улыбаться, врезал прямым в челюсть. Жук закатил глаза, рухнул плашмя. Толпа озадаченно притихла.
Ярилов спросил:
– Есть ещё желающие? Добавляю к кошелю кафтан и сапоги.
Дружина загудела, вытолкнула длинного костистого детину:
– Не боись, Оглобля, сапоги боярские носить будешь!
Детина согнул сутулые плечи, выставил вперёд кулаки, защищая лицо. Дмитрий ударил ногой в пах – Оглобля хрюкнул, схватился за сокровенное место. Люди инстинктивно вздрогнули – показалось, что звякнули испуганные бубенчики. Рыжий врезал Оглобле боковым в висок – второй бунтарь лёг рядом с первым.
Новоиспечённый воевода добришской дружины шагнул навстречу строю – толпа отшатнулась. Оглядел своих бойцов. Сказал:
– Братцы! Нас ждёт тяжёлая битва с сильным врагом. Так не посрамим чести, чтобы не стыдно было людям в глаза смотреть, когда с победой в Добриш вернёмся. А как победить – я вас научу. Десять минут на то, чтобы привести себя в порядок. Разойдись!
Врут те, кто говорит, будто от холода умирать легко – мол, заснёшь и всё. Кровь застывает, словно наполняясь крохотными льдинками, которые царапают острыми краями тело, раздирают изнутри. Страх охватывает замерзающее сердце, и этот ужас хуже любой боли.
Хорь очнулся, нащупал одеревеневшими пальцами крестик. Показалось, что тот, сделанный из палестинской акации, греет жаром Святой земли, пронизанной солнцем.
Броднику вдруг совсем расхотелось умирать вот так – в ледяной темноте. Замерзать, будто пьяница в сугробе. Не к лицу такое воину.
Хоть капельку света и тепла перед последним вздохом.
Нащупал тамплиерский сундук. Начал рубить топором крышку, разбивать в щепу. Крепкая вещь, обитая бронзовой полосой, поддавалась неохотно. Хорь разъярялся всё больше, бил, чувствуя, как кровь бежит по замёрзшим жилам всё быстрее, как тают острые льдинки. Махал топором в кромешной темноте, уже не боясь ударить себя самого по ноге.
Бесценные записи рыцарей-храмовников пошли на растопку. Отсыревший трут долго не хотел разгораться. Наконец, занялся огонёк – слабый, синеватый. Старый дуб горел неохотно.
Хорь грел ладони. Потом лёг спиной к костерку, согреваясь. Сознание плыло куда-то, проваливаясь в неведомые глубины.
Вот бородатый, пахнущий крепким потом и сеном, держит на руках – и так уютно в отцовских объятьях. Показывает на синюю реку, ослепительно играющую солнечными отражениями, на зеленые луга, говорит:
– Это твоя земля, сынок.
Вот девушка смеётся в горячей, медовой тьме, и в её смехе – и желание, и сладкий страх. Как её звали?
Вот понарошку Хорь бьётся с Анри – франк всё пытается доказать преимущество меча перед саблей, а побратим Дмитрий хохочет, тряся рыжими вихрами.
Вот схватка на безымянной реке, хруст и скрежет, и Плоскиня кричит:
– Сзади, Хорь!
Хорь вздрогнул, обернулся назад – костерок догорал, только красные угольки подмигивали, будто дружески прощались. Неохотно вырвался из сладкой патоки воспоминаний. Взял в руки последнее – тёмную, древнюю доску с расплывающимся ликом Спасителя. Погладил шершавое дерево. Прошептал:
– Прости меня, Господи. И ты, Лука – апостол, прости.
Стоят ли лишние пять минут жизни обыкновенного грешника великой святыни?
Что дороже – потемневший от времени деревянный прямоугольник, сквозь который Бог смотрит на нас, или лишний десяток вздохов никчёмного разбойника?
Хорь вздохнул. Поставил на камень, ударил топором – сухая доска раскололась легко, будто даже охотно. Подкормил умирающий костёр. Обломки весело занялись огнём – стало светлее. Ещё подышим немного…
Бродника вдруг аж в жар бросило: маленькое помещение давно должно было заполниться дымом. Но угар куда-то уходил: значит, есть отверстие!
Взял чадящий осколок погибшей иконы, обошёл стены, и нашёл наконец на высоте колена дыру в ладонь, куда потянулся дымок. Ударил кулаком – провал стал больше.
Схватил топор, принялся рубить, отгребая куски породы ладонями. Потом взял бронзовую львиную лапу – бывшую рукоять ларя тамплиеров, начал как скребком ковырять слежавшуюся плотную землю.
Веселее пошло!
Облака летели белыми парусниками, плыли по небесной синеве – да и замерли над Киевом, купаясь в малиновом звоне колоколов, чтобы поглядеть на невиданную картину.
Огромное, пёстрое войско вытягивалось сияющей металлом змеёй по дороге вдоль могучего Днепра. Неразговорчивые «чёрные клобуки» на отборных конях, нарядные дружинники из Несвижа и Турова, Путивля и Луцка – звякали кольчугами и сбруей, кололи глаза солнечными зайчиками, прыгающими с кончиков наточенных копий и верхушек начищенных шлемов.
Сто лет, как Русь не выставляла такого огромного войска – из разных городов, из самых медвежьих углов своих. Князья на время позабыли о распрях и взаимных обидах, вышли вместе, как братья из огромной дружной семьи – бить неведомых врагов, половцам пособить да на степном раздолье погулять, показать удаль молодецкую.