Пока волыняне заходили справа, догоняя половцев, Удатный кричал на свою дружину, торопя:
– Живее, живее! А то котяновские всю татарву перебьют, нам не достанется.
Галичане, царапая копьями небо, разворачивались нестройной линией.
А за ними, вытаскивая на песчаный берег длинные долблёные лодки, уже заканчивала переправу черниговская пехота.
– Они нарушили твой приказ, великий князь. Наплевали на уговор, и битва уже идёт.
Мстислав Киевский, катая желваки, смотрел на восток, щурясь от рассветного солнца. Ответил Ярилову:
– Ну и чёрт с ними, воевода. Говоришь, крепки монголы? Может, об их крепость Удатный наконец-то шею себе свернёт. Прости господи, грех такого желать.
– Княже, вели своей дружине переправляться и вступать в бой. Половина русского войска в твоём лагере. Надо помочь.
Мстислав Романович густо сплюнул, высунул кукиш:
– Вот им, поганцам. Будут в другой раз прежде думать, чем поперёд великого князя в пекло соваться. Набьют им рыло, тогда и мы вступим. Выручим, так и быть.
Дмитрий, страдая от унижения, опустился на колени прямо в весеннюю грязь. Снял шлем, наклонил голову:
– Умоляю тебя, великий князь. Надо сейчас помочь, потом не воротишь. Жалеть будешь о гибели душ православных, да поздно станет.
Молчавший до того боярин Сморода поддержал:
– Мстислав Романович, послушай ты его. Димитрий до сих пор не ошибался. Значит, и сейчас дело говорит. Вели войску в седло садиться. А то как бы отмаливать ошибку не пришлось.
– Вы языки прикусите, говоруны. Пеняют они великому князю, ишь! Я всё сказал. Не разрешаю своё войско поднимать. Ждать будем.
Дмитрий поднялся, надел шлем. Прохрипел:
– Ты не прав, княже. А я смотреть не смогу, как мои братья погибать будут. Уж лучше – с ними.
Развернулся, пошагал прочь. Сморода покачал головой. Пошёл следом.
– А ты куда собрался? – строго спросил Мстислав Романович. – Накажу за непослушание! Обоих.
Боярин не ответил. Подошёл к своему гнедому, зыркнул на гридня – тот придержал стремя, помог старому боярину забраться в седло. Гнедой толстобокий конь аж присел, хрюкнул под шестипудовой тяжестью.
Сморода забрал у гридня свою булаву. Сказал негромко:
– Прощай, княже. Прости за всё.
И поскакал догонять витязя на солнечном коне.
Ярилов гнал Кояша к стоянке добришевской дружины, не разбирая дороги, сзади едва поспевал Сморода. За ними увязались полдюжины половцев, отставших от своих: этим было всё равно, к кому прибиться.
Неожиданно из тумана вырос высокий чёрный силуэт. Человек раскинул руки и издал странный, холодящий кровь звук: нечто среднее между коротким волчьим завыванием и лаем. Кони захрипели от ужаса, вставая на дыбы; половцы, калечась, посыпались на землю. Толстобокий мерин Смороды взвизгнул тонко, как жеребёнок, и шарахнулся в сторону; и только Кояш, коротко всхрапнув, не потерял самообладания, а ударил страшную фигуру грудью, опрокинул на спину, но добивать копытами не стал – оттолкнулся задними ногами, перепрыгнул лежащего и рванул дальше.
У Ярилова не было времени разбираться со странным инцидентом: спустя минуту он остановил золотого жеребца у построенной в колонну добришевской дружины. Обеспокоенный Анри заглянул в лицо побратиму, увидел в нём горечь и решимость, и не стал задавать вопросов ни Дмитрию, ни Смороде.
Калку переходили вброд. Кони высоко задирали колени, брызги воды сияли алмазами на пробившемся сквозь исчезающий туман солнце. Выстроились на пологом берегу. Дмитрий привстал на стременах, заговорил громко, чтобы слышали все:
– Братья, сегодня наш день! Я учил вас недолго, но уж сколько получилось. Каждому говорю: сражайся достойно, чтобы сын гордился: мол, мой батька не трус, позорно с поля не бегал, врагу не кланялся. Коня зря не гони, чтобы раньше времени не устал. Товарища выручай, приказы слушай. Делай, что должен, и будь, что будет. А коли погибнуть придётся – так с честью. Добриш, вперёд! Наше время настало!
Дёрнул повод, повернул Кояша мордой на восток. Тронул пятками.
Через секунду услышал мерный топот копыт и звяканье металла за спиной. И понял, что всё делает верно.
Если уж не удастся сломать ход истории, так хоть умереть достойно – в его силах.
Волынцы вонзились в левое крыло татарского передового полка, как волки набрасываются на брошенную овечью отару: с горящими глазами и весёлой лихостью. Ратники, привставая на стременах, с хеканьем сверху рубили длинными мечами кочевников на низкорослых конях; бессильные татарские стрелы отскакивали от металлических пластин, нашитых на кольчугу. Собранная из покорённых монголами туркменов и аланов тысяча поддавалась, словно гнилая кожа под ножом шорника, распадаясь на отдельные куски отчаянного сопротивления. И, наконец, побежала.
Русичи восторженно завыли, бросились в погоню, ломая строй: каждый хотел достать мечом как можно больше беглецов. Кто-то уже спешивался, чтобы содрать трофейную кольчугу и обшарить труп поверженного врага, кто-то ловил оставшихся без седоков коней.
Ветер играл конскими хвостами, свешивающимися с бунчука темника. Субэдей вглядывался в воющий клубок боя, равнодушно выслушивал донесения запыхавшихся гонцов. Какая это битва на его памяти? Десятая? Сотая?
Кто их считал? Сколько их, поверженных к ногам великого Чингисхана, народов? Сколько их, лёгших белыми костями на воспалённых, пропитанных кровью полях?
Сколько их, бестолковых вражеских полководцев, каждый раз с детской наивностью попадающихся на одни и те же уловки – ложное отступление, засада, фланговый удар по растянувшемуся, развалившемуся ради азартной погони боевому порядку?
Джэбэ деликатно кашлянул. Тоже почувствовал, что наступает самый важный момент сражения. Учёный араб, который прибился к монгольскому войску пять лет назад, глубокомысленно рассказывал о «золотом мгновении» боя, когда аллах раздумывает и решает, в чью пользу изменить равновесие.
Монголы не верят в аллаха. Они не ждут минуты, когда дрогнет коромысло и одна из чашей весов начнёт опускаться вниз по воле далёкого бога.
Они бьют по чаше стальным кулаком конных полков.
Субэдей-багатур улыбнулся и кивнул Джэбэ-нойону:
– Твоё время пришло!
Темник, не скрывая счастливого предвкушения, оскалился, издал радостный вопль и понёсся к своему отряду, нещадно хлеща коня плёткой. За ним едва поспевал нукер – бритый наголо кыпчак, подобранный этой весной в приднепровской степи. Лазутчики нашли его, привязанного к коню и истекающего кровью, близкого к смерти.
Но кыпчак выжил, а его воинская ловкость и знание языка русичей послужили причиной тому, что Джэбэ взял найдёныша в личную охрану. Многие уроженцы Дешт-и-Кыпчак пошли на службу в монгольское войско после того, как хан Котян бросил их и бежал под защиту своего зятя, Мстислава Удатного. Но этому степняку повезло больше других.
Темник обернулся и весело крикнул:
– Не отставай, Азамат! А то русичей на твою долю не хватит, всех перебьют без нас.
Длинный халат из сшитых шнурами железных пластин прикрывает полами ноги всадника и бока лошади. Шлем оснащён маской-личиной, имитирующей искажённое гневом лицо – немногие из тех, кто заглядывал в эти лица, остались в живых. Морда и грудь коня тоже защищены железом. Тяжёлое копьё, длинный китайский меч – это ударная конница Чингисхана.
Не обращая внимания на ливень половецких стрел, стальная лавина врубилась в котяновское войско, смяла, втоптала упавших в землю. Ставленник Удатного Ярун пытался организованно отвести своё войско, чтобы перестроить ряды и вновь броситься в бой, но воющие от ужаса половцы не слушались, разворачивали коней, уклоняясь от плётки полководца.
Ярун хлестал по плечам и спинам бегущих, кричал:
– Куда, сукины дети? Подыхать раздумали? Я вас…
И замолчал – длинное монгольское копьё полуметровым наконечником пробило галичанина насквозь.
Многотысячная масса растерянных степняков рванулась вслед за бежавшим первым ханом Котяном. Как весенняя дикая вода сносит мосты и плотины, разметала строящуюся для боя галицкую дружину.
В одно мгновение мощное войско превратилось в неуправляемую, испуганную толпу: никто не слушал приказов и не видел знаков, подаваемых княжеским стягом. Русичи вперемешку с половцами скакали к реке, стремясь раньше других достигнуть переправы, чтобы спасти жизнь – теперь навсегда уже опозоренную бегством с поля боя, но свою. Единственную.
Удатный пытался повести навстречу татарскому несокрушимому валу своих гридней: он бешено вращал чёрными глазами, кричал раззявленным ртом, рубил врагов до седла одним ударом топора, – но ничего не мог поделать, как одинокий валун не в силах остановить бешеное течение горной реки.
Кто-то, поражённый в спину, падал на продырявленную копытами землю; кто-то стоял на коленях, покорно ожидая смерти или плена; обезумевшие кони без седоков метались по полю.
Какой-то половец, потерявший в панике шлем, размазывал кровь по лицу и визжал, захлёбываясь:
– Монголы – не люди! Это демоны, упавшие с луны! Их не берут стрелы, о них ломаются сабли, их нельзя убить!
Черниговская пешая рать, прикрывшаяся огромными червлёными щитами в человеческий рост, выдержала первый наскок – Джэбэ вынужден был отвести орду, чтобы навести порядок в расстроенных погоней рядах. Это спасло многих, дало время на переправу через Калку бегущих галичан, половцев и волынцев.
Но фланги черниговцев никто не прикрывал, и следующий удар монголы нанесли, заходя справа и в тыл пешего строя.
Пехота была обречена. Мстислав Черниговский покинул седло, чтобы умереть пешим рядом со своими бойцами.
И в этот момент протрубил рог: маленький конный отряд вонзился в монгольский строй, готовящийся идти в последнюю, решающую атаку.
Впереди, на золотом коне, летел добришевский воевода, сверкающий шитым драгоценной нитью плащом. Высоко поднятый меч блистал, как молния возмездия.