– Я слыхал про тебя, воевода. Вроде всё, как рассказывали – длинный и рыжий. Может, и не врёшь. А я – Антон, князю Тимофею служил, в библиотеке его. Бежал, когда Святополк город захватил, жизнь свою спасая. Добро пожаловать к моему огоньку.
Одет он был, как и положено слуге не самого высокого ранга – кафтан с чужого, очень широкого, плеча, войлочный колпак да поношенные сапоги.
Достали из котомок снедь, поделились с Антоном: паренёк ел деликатно и совсем немного, хотя и видно было, что проголодался страшно. Хорь хлопнул юношу по плечу:
– Давай, жри от пуза, книжный червь, не скромничай. Вон, совсем худющий. И куда премудрость помещается? За себя постоять – сила нужна, а тебя, пожалуй, и комар завалит.
Антон улыбнулся:
– Спасибо за заботу, дяденька. А защититься я смогу, не сомневайтесь.
Выхватил нож и показал своё умение – двигался ловко, гибко, играя лезвием – вот в одной в руке, вот в другой, а вот вообще спрятал куда-то.
Анри только любовался и крякал от удовольствия:
– Отлично! Антуан демонстрирует настоящую марсельскую школу ножевого боя или нечто очень похожее.
Паренёк вернулся к костру, глубоко дыша. Ответил франку:
– Это приёмы берберийской борьбы «хаттам», в книге вычитал. Мнится мне, что ваши марсельцы переняли таковую у сарацин.
Антон оказался очень толковым парнем, и на язык бойким. Рассказал несколько смешных историй о своей службе в Добрише. Загрустил:
– Мне князь Тимофей вместо отца был. И где он теперь?
– Схоронили мы его. Третьего дня, – просто ответил Хорь, – умер от ран. А сражался достойно, как князю положено.
Юноша закаменел лицом. Встал. Ни слова не говоря, ушёл от огня, в заросли. Анри хотел было последовать за ним, но Дмитрий остановил:
– Не мешай, пусть один на один с горем побудет. Мужские слёзы – не для чужих глаз.
Из записей штабс-капитана Ярилова А. К.
г. Баден-Баден, 04 сентября 1924 года
…когда отец Василий обнял меня посреди залитой кровью пролетариев улицы, я не мог сдержать рыданий. Конечно, мужские слёзы – не для чужих глаз, но мне была извинительна внезапная слабость. Говоря откровенно, я и не позволял себе мечтать, что смогу покинуть превращённый в тюрьму свинарник иначе, как в виде искалеченного трупа.
Тогда я окончательно поверил в могущество Путешественников во Времени. Признаться, до этого моему рациональному уму трудно было согласиться с этими сказками о вмешательстве в ход истории. Но теперь, когда меня разыскали и спасли только благодаря мистическим умениям тибетского монаха, ничего не оставалось, как согласиться на участие в странной миссии.
Однако до дня, подходящего для открытия ворот в прошлое, должно было пройти ещё немало времени: по словам тибетца, звёзды сложатся успешно лишь весной двадцатого года, а место уже обнаружено – где-то в новороссийских степях, к западу от Ростова.
Отец Василий вновь поил меня чаем из поющего фальцетом самовара, излечивая тёплой беседой от ужасных воспоминаний большевистского плена. И рассказывал, как мы после проникновения сквозь время пойдём на восток – тяжёлым, долгим путём через Великую Степь, заселённую невежественными народами. Всё дальше от Европы, всё ближе к встающему из тихоокеанских вод солнцу… Мимо Уральских и Алтайских гор, сквозь сибирские холода и дикие забайкальские степи. Дорога, видимо, займёт не один год. Пока не проникнем в те места, где зародилась монгольская нация. Там мы создадим новый Иерусалим, оплот православной веры, обратив истинный свет на племя будущего Чингисхана. И когда придёт назначенный час, степные полчища хлынут чёрной рекой в неостановимом походе на запад, они будут идти под хоругвями с ликом Спасителя. Воссоединятся со своими русскими православными братьями и совместной могучей силою заставят мир стать справедливым, мудрым и человеколюбивым…
Отец Василий с такой страстью, с такой убеждённостью описывал счастливую судьбу человечества, отбросившего мрак идолопоклонства и иных, неверных религий, что я поневоле начинал ему верить. Вслед за ним, я видел луковки православных соборов над Парижем и Каиром; представлял, как в светлый праздник Пасхи лобызаются еврей и араб, предварительно осенив себя крестным знамением.
До назначенного дня оставался почти год, но и подготовка к предприятию была серьёзнейшим делом: кроме самого таинственного ритуала создания портала и последующего проникновения сквозь дыру времени, предстояло пройти тысячи вёрст по враждебным землям. Надо было готовить военную часть экспедиции, которая была возложена на меня: подбирать амуницию и оружие, готовить людей. Мне думалось, что вооружённую охрану надобно составить из казаков, но Антон Иванович Деникин относился к этому сословию настороженно: у него были какие-то личные резоны на этот счёт. Тогда я предложил взять отличившихся среди юнкеров пехотного батальона, командиром которого я до сих пор числился, а для этого считал необходимым принять участие в боях, с целью обретения боевого опыта и, так сказать, «натурного» отбора лучших бойцов. Но тут вмешались отец Василий и тибетский монах: они очень волновались за меня, считая, что моей жизнью рисковать нельзя ни в коем случае. Ибо я был тем самым ключом, который открывает ларец; а другого ключа, запасного, им так и не удалось сыскать.
Тогда и произошло волшебное событие: мне удалось наконец, совершенно случайно, встретить мою звёздочку, мою Асеньку. Я уже год разыскивал её (конечно, с перерывами на войну и плен), сносился с разными людьми и конторами – всё зря. Ведь, как потом выяснилось, по документам она была вовсе не Асей, а Прасковьей. Я уже отчаялся, думая, что она покинула Россию (мысль о том, что она вообще могла сгинуть бесследно, я тщательно гнал от себя), когда совершенно неожиданно встретил её посреди Екатеринодара! Она похудела, и тёмные глаза её ещё больше выделялись на прелестном исплаканном лице: она тоже разыскивала меня и получила из штаба Деникина ответ, что я погиб…
Мы целовались, стоя в луже посреди площади, не обращая внимания на осуждающе галдящих обывателей и задорно свистящих мальчишек. А потом были две сумасшедшие недели, где ночной жар смешался с дневным светом, а поцелуи не прекращались. Над Екатеринодаром зарядили дожди, и серая пелена скрывала нас милосердной кисеёй от бестолкового мира.
Наконец, нас разыскал её строгий отец – казачий полковник, и повёз в ближайший храм, венчаться. Напуганный появлением заросших, мрачных казаков (полковник только что вернулся из-под станицы Верейской, где его потрепали большевики), сухонький попик ронял требник и дрожащим голосом тянул службу, путаясь в словах: мы ничего этого не замечали, видя только глаза друг друга.
Когда мы выходили из деревянной церквушки, солнце вдруг пробилось сквозь грязные тучи, осветив стоящих шпалерами казаков – потных, пропахших порохом, звякающих потёртым в битвах железом…
Тесть поселил нас в уютном домишке на окраине города. Перед редкими посещениями деликатно посылал вперёд денщика; этот же смешливый паренёк приносил корзинами снедь, ведь выбираться на рынок нам было недосуг – мы любили друг друга.
Полковник настороженно относился к интеллигенции вообще и к офицерству в частности: у него была своя, казачья, правда, и своё представление о справедливом устройстве мира. Напыщенность и чистоплюйство аристократов доводило его до бешенства; он считал их всех бездельниками, погубившими «Расею» и отдавшими её в руки инородцев.
В особенный гнев его приводили исторические теории насчёт происхождения казаков:
– Вот ты науки превзошёл, Ляксандр, а скажи мне: какой-такой, растудыть, умник измыслил, что мы – сплошь из бехлых крестьян? Разве может рождённый в рабстве свободы хотеть, а? Разве ж мужик-лапотник сумеет с шашкою совладать? Им бы барам в ножки кланяться да терпеть. Нет, брат, быдло – оно и есть быдло, рабочий скот. Недаром жидовский Моисей своих людей сорок лет водил, пока последний среди них холоп не помер.
– А вы что насчёт своего происхождения думаете, папа?
– Да завсехда мы на этих землях жили, а холопства и бар не ведали. Пшеничку растили да сабелькой баловались. Зрю я, что и татарвы среди наших предков много было. Ещё дед мой по-татарски, как на родном языке, балакал.
Полковник хватил стакан самогону, крякнул и заключил:
– Казак – он и есть казак. Не раб, но воин.
– Уж и не знаю теперь, куда мне идти, – Антон говорил тихо, и сквозила в его словах безысходность, – только Святополку мне никак попадаться нельзя.
– Думаешь, велит убить? – спросил Дмитрий.
– Хуже. Гораздо хуже, – покачал головой паренёк, – есть такая беда, воевода, что страшнее смерти – себе изменить.
Ярилову юноша нравился всё больше – хоть и был невелик росточком и узок в кости, а чувствовалась в нём сила. Да и умом, и характером явно Бог пацана не обидел. Поддержал:
– Ты мне теперь, считай, как брат.
– Это почему, воевода? – удивился Антон.
– Ну, сам же говорил, что князь тебе – вместо отца. А меня перед смертью Тимофей сыном назвал и стол княжеский завещал. Теперь отец у нас с тобой общий. Стало быть, и мы с тобой братья.
Антон повёл себя странно: ахнул, прикрыл рот ладонью. Зажмурил глаза. Ярилов отметил, что ресницы у парня, что у красной девицы – неприлично длинные. За такие ресницы ровесники и побить могут, а уж задразнить – наверняка.
– Ну, чего испугался-то? Радоваться надо, коли у тебя брат появился. Сам же говорил, что сирота, а теперь у тебя защитник есть. Лучше посоветуй, чего нам делать теперь? Каких союзников искать, чтобы Святополка из Добриша выгнать? Или к булгарам за выручкой идти?
Антон покачал головой:
– Нет, воевода. Ни булгары, ни рязанцы нам не помощники. Только о своей выгоде пекутся. Даже и не знаю, как нам поступить. Я-то сам к сарашам шёл, думал отсидеться там, пока всё уляжется и перестанут разъезды Святополка по дорогам шариться. Да от отчаяния такое придумал: сараши – себе на уме, всякого не пускают. Могут и приютить, и в трясине утопить – как повезёт.