Всё, конечно же, оказалось не так.
Левинзон на внезапно хорошем немецком сделал заказ официанту и обратился ко мне:
– Ну что ж, господин штабс-капитан, вы теперь смогли убедиться сразу в нескольких вещах, которые явно облегчают мне дальнейший разговор.
– Это в каких именно, товарищ большевик?
Брюнет испуганно оглянулся, наклонился ко мне, обдав чесночным запахом, и яростно зашипел – даже волоски в его преогромных ноздрях зашевелились подобно причёске Медузы Горгоны:
– Я здесь инкогнито, и вы это прекрасно понимаете. Не стоит афишировать, кто я и откуда, это в ваших же интересах!
Меня позабавил неожиданный страх пламенного комиссара. Я откинулся на стуле и заговорил вальяжно, как прожжёный бонвиван с юной гимназистской:
– Что же вы так разволновались, голуба моя? Очень интересно будет посмотреть, как вы поступите, если я вдруг подзову шуцмана и поведаю ему страшную историю об агенте мирового коммунизма, проникшем в старую добрую Германию.
Однако мой визави уже оправился и ответил спокойно:
– Я всего лишь покажу полицейскому свои документы. Они в полнейшем порядке, в отличие от вашего здоровья.
Почему-то я поверил ему и не стал продолжать эксперимент.
– Итак, слушаю вас, неуважаемый. В каких вещах я должен был убедиться?
– В простых. Что мы, во-первых, всегда вас разыщем, где бы вы ни прятались. И, во-вторых, что наши возможности безграничны – в том числе политические и финансовые. Я сразу расставляю все точки над «i», дабы у вас не возникло соблазна в очередной раз бить меня по голове, я этого терпеть ненавижу.
– Что же, ваш Интернационал уже превратился в мировое правительство?
– В последний раз прошу не употреблять названий, от которых добропорядочных бюргеров может хватить кондрашка. Тем более что вы не правы. Интернационал – всего лишь мальчик на побегушках у иных, более могущественных сил, кои я представляю.
– И что хотят эти мифические силы от нищего и не вполне здорового эмигранта?
Тут подошёл официант и начал расставлять кружки с тёмным дункелем, так что разговор продолжился не сразу.
– Прозит, – сказал Левинзон и протянул мне кружку.
– Знаете, я предпочитаю пить с большевиками не чокаясь. Есть у меня такая добрая примета. Что вы от меня хотите?
– Отличное пиво, – заметил Левинзон, отдуваясь. Пена неряшливо свисала с его подбородка, делая похожим на левантийского Деда Мороза, – такого в Москве не достать.
– А что вообще можно достать в Совдепии, кроме воблы и пули в лоб?
– Зря вы так, нужные люди вполне прилично устраиваются, – покачал головой Левинзон, – причём многие – из ваших. Граф Алексей Толстой, например, приехал и чудесно себя чувствует.
– Меня это не интересует, – отрезал я.
– А зря. Мы намерены предложить вам вернуться в Россию. Хорошую должность, паёк и прочие регалии гарантируем. Например, небывалый оклад денежного содержания.
Я подавился пивом. Когда прокашлялся, спросил:
– Надеюсь, оклад измеряется цифрой «тридцать»? А должность заключается в том, чтобы целовать обречённых перед расстрелом?
– Зря вы так. Импульсивны, как смолянка. Да и эти ваши библейские легенды – полная чушь. Если у Иисуса было такое предназначение – повиснуть на кресте, то без Иуды дельце бы не выгорело.
– Знаете, мне уже достаточно. Будем считать ваше предложение последствиями контузии от удара графином, – сказал я и вознамерился уйти.
– Про контузии вам виднее. Насколько я помню, их у вас побольше моего, а герр Думкопф считает последствия очень серьёзными. Сидите, я ещё не все рассказал.
Левинзон достал окурок толстой сигары с обгрызенным кончиком, прикурил и продолжил:
– Я имел уже удовольствие заметить, что нужные люди живут у нас вполне хорошо. И даже отдыхают на черноморском побережье. Вот, например, есть такая санатория под Ялтой, там фланирует по набережной одна дамочка с её четырёхлетним сыном. Взгляните на карточку, – он протянул мне фотографию.
– Зачем, мне это неинтересно.
– А вы взгляните, не переломитесь. Порадуйтесь за женщину. Санатория эта принадлежит Совнаркому, и там такая охрана! Очень надёжная, из бывших латышских стрелков. А зовут персон Ася и Костя. Странное дело: их фамилия – Яриловы.
Перехватило дыхание и померкло в глазах. На фотографии, несомненно, была моя жена. А у мальчишки – наши фамильные черты.
Я вглядывался в Асино лицо, пытаясь разглядеть в нём – что? Тоску? Страх? Но ничего подобного не находил, разве что – грусть. Мальчик же был одет в матросский костюмчик (сразу вспомнился наследник Алексей) и выглядел вполне так, как и я в его возрасте – стремящимся прямо сейчас сорваться от занудного фотографа и убежать гонять воробьёв или собирать куриных богов.
Это длилось вечно. Левинзон дымил своей громобойной сигарой и деликатно не замечал слёз.
Это чудовище знало, что такое деликатность.
– Ну, так что? Едемте в СССР? – спросил он наконец. – На формальности уйдёт не более трёх суток. Полпред Советского Союза в Германии имеет все необходимые инструкции на ваш счёт. Через неделю, максимум – две, будете целовать жену и сына под черноморский прибой.
Я проглотил комок и сказал по частям, не имея сил на фразу целиком:
– Зачем я. Вам. Нужен.
– Всё затем же, господин офицер. Из-за вашей симпатичной змеюшки на груди. В двадцатом вам удалось ускользнуть, и наши планы были сорваны. Это было крайне неприятно, поверьте, но кто старое помянет… Словом, мы готовы вам простить всё – и дворянское происхождение, и белогвардейское прошлое. У нас грандиозный проект по переделке истории человечества, а вам в этом деле отведено немаловажное место. Соглашайтесь.
– Хорошо. Я подумаю.
– До утра, – уточнил Левинзон, – не вздумайте бежать. Разыщем немедленно и увезём силой. Думаю, что вы понимаете: в подобном случае и судьба вашей семьи станет незавидной.
22 сентября 1924 года
…сегодня я сделал последнюю запись на германской земле. Конечно, я поеду. Даже если они обманут меня (в чём я практически не сомневаюсь) и наденут кандалы прямо в пульмане поезда «Берлин – Москва», а в Совдепии меня ждёт расстрел… Всё равно.
Теперь, когда я узнал, что жена и сын живы – всё равно.
Есть маленькая надежда, что большевики не посмеют навредить Асе и Костеньке, пока я им нужен. Чёрт с ними, я пооткрываю все порталы, я своими руками сделаю Спартака императором социалистического Рима, или чего они ещё потребуют.
Сном это было не назвать – скорее, какой-то перемежающийся бред. Помню, как я выбросил в окно браунинг, чтобы не поддаться мгновенной слабости. Потом я видел Асю – она звала, звала, облизывая пересохшие губы, но я не мог расслышать слов…
А под утро привиделась та памятная картина. Серое небо ноября двадцатого года, взрывы на улицах Севастополя. Мрачная очередь на пароход. Казаки, стреляющие своих скакунов на черноморской гальке – чтобы не достались красным.
И удивительный золотой конь, мчащийся по берегу – прочь, прочь…
Карта получилась так себе – корявая, неточная и очень хрупкая. Ярилов долго возился, склеивая смолой полоски бересты, чтобы получилось полотно приличного размера. Потом, чертыхаясь, чертил обожжённой палочкой.
Прикрепил план к стене землянки. Заговорил:
– Вы здесь для того, чтобы узнать, как будем брать город. В Добрише пять сотен монголов и дружинников Святополка. Все – настоящие воины. Опытные, вооружённые, нам не чета. Ни на долгую осаду, ни на открытую битву не хватит сил. Хотя нас больше – триста сарашей, почти пять сотен ополчения из деревень и те, кто нас готов поддержать внутри Добриша, но для штурма этого мало.
Собравшиеся помрачнели. Видно, ждали других слов, ободряющих. А князь сразу пугает.
Монах, бывший духовник покойного Тимофея, прятавший в деревне оружие и коней побратимов, погладил бороду и торжественно сказал:
– Зато – Бог за нас. Поможет. Перед праведными и стены Иерихона рухнули, рассыпались в пыль.
– Это, конечно, так, – согласился Дмитрий, – но Господь помогает тем, кто сам что-то делает. Поэтому я придумал, как нам захватить город, используя воинскую хитрость. И ещё кое-что, что мы с сарашами готовили вместе.
При этих словах один из болотников поморщился – не мог, видимо, забыть, чего пришлось нанюхаться при выпаривании селитры.
Князь подошёл к плану крепости, начал объяснять:
– Ворот в городе трое, и все крепкие, не подобраться – башни высокие, лучники на часах. Вал с частоколом, рвы – по всему периметру.
– Как? – подивился незнакомому слову чернобородый мужик, голова ополченцев из большого села.
– В смысле вокруг всего города, – пояснил князь.
– Что ж выходит, не взять нам Добриш? – нахмурился голова, оставшийся без жены и двух дочек – всех увели в плен монголы. – Ты прямо говори. Мне всё равно теперь жизни нет – хоть в ров башкой кидайся…
– Слышь, смерд, князя не перебивай, – сердито заметил Хорь и поморщился – плечо ещё болело.
– По этому фасу… то есть по северной стороне, рва нет. А вал вдвое ниже, – показал на плане Ярилов.
– Верно, – подал голос посланник от городских, – там же болото непроходимое. Раньше вообще стены не было, а ров взялись копать да бросили – плывёт земля, грязь одна.
– Вот именно, – согласился Дмитрий, – и отсюда пойдут сараши. Так, Хозяин?
Волхв важно кивнул, одобряя.
– Как они пойдут-то? Трясина, говорю, – возразил добришевец.
Хорь повысил голос:
– Хватит трепаться. Слушай да запоминай, умник.
Недовольный горожанин откинулся, прячась в тени и продолжая бормотать:
– Умник не умник, а по трясине не пройти. Корова там давеча утопла, так всем миром тащили – не спасли. Можно подумать, эти болотники прямо по воде ходют.