— А что ты хочешь? Две сотни человек. Дети малые какают часто под себя. Есть немощные больные, встать не могут, горшки у них... Да и просто ночью некоторым лень выйти во двор, разный народ живёт. Ничего, поживёшь — привыкнешь. Я уж ничего не чувствую, будто так и надо.
Слободану казалось, что с ним говорит не мальчик, а умудрённый жизнью старичок. Настолько его слова были рассудительны и спокойны, будто говорил он не о своей жизни, а о чём-то постороннем.
— Завтра поведут тебя на работу, — продолжал Дажан после некоторого молчания. — Хорошо бы в нашу мастерскую определили. Мы бы с тобой подружились. Вдвоём веселей.
— А чем ты занимаешься?
— Я, брат, инкрустирую оружие.
— А что это такое?
— Красоту навожу. Дают мне, например, меч. Только что сработанный. Закалённый, отшлифованный. Так себе с виду. А я ему такую красоту придаю! Узоры разные, вензеля. И получается не меч, а загляденье!
— Так всё один и делаешь? — восхитился Слободан.
— Нет, конечно. Я пока в учениках. Мастер мне покажет, как что делать, а я разрисовываю. Говорит, способности у меня к этому делу большие.
Слободан откинулся на спину, стал глядеть в доски нар второго яруса. Перед его глазами встал меч его отца, длинный, почти с его, Слободана, рост, с мощной рукояткой, увенчанной навершием в форме когтей хищной птицы. Рукоятка и лезвие меча были покрыты золотыми вензелями, которыми он часто любовался. Может, их рисовал Дажан? Нет, меч у отца столько времени был, сколько себя помнит Слободан, так что разрисовывал его какой-то другой мастер.
— А как ты к обрам попался? — спросил Дажан.
Слободан поведал свою историю пленения.
— А я совсем по-глупому вляпался, — вздохнул Дажан... — Жил в Полесье. У нас знаешь какие леса и болота! И народ воинственный! Ни один к нам сунуться не решается... А я ещё маленьким был, лет пять-шесть, наверно. Увязался со взрослыми мальчишками по грибы и ягоды, заблудился. Целых пять дней лазал по чащобам. Как назло, ненастная погода стояла, а то я бы по солнышку к селению вышел. А меня совсем в другую сторону леший потащил, к самой границе. Она от нас недалеко проходит. Й нарвался прямо на конный отряд обров. Вот четвёртый год здесь. Мамочка моя, наверно, слезами вся изошлась... Ну да ладно, давай спать, а то завтра рано подымут, с восходом солнца.
— Ты же больной!
— Надсмотрщик приходил, осматривал. Сказал: выздоровел.
— А как ты себя чувствуешь?
— Да вроде полегче. У нас кудесники хорошие, травами исцеляют.
Наутро Слободана разбудил хмурый мужчина, по всем приметам раб, сказал по-славянски:
— Собирайся на работу. Со мной пойдёшь.
Они вышли из барака и направились к ряду приземистых длинных зданий, серых, закопчённых, уныло стоявших друг возле друга. В них втягивались вереницы невыспавшихся, молчаливых людей. Слободан догадался, что это были мастерские, в которых трудились рабы.
Мужчина подвёл его к закопчённому строению с множеством труб, из которых вился дымок. Едва он перешагнул порог, как на него обрушился оглушительный стук молотков, лязг металла, в нос ударил запах калёного железа. Сквозняки гоняли по помещению сухой воздух. Во всю его длину стояли печи, в которых полыхал огонь, возле них суетились полуголые люди, клещами таскали раскалённое железо, клали на наковальни, колотили кувалдами и молотками, сыпались брызги ослепительных искр. Слободан понял, что попал в огромную кузницу.
Мужчина подвёл его к одной из печей, наклонился к пожилому мастеру, сказал ему что-то на ухо, кивнул на Слободана. Тот глянул на мальчика, губы его зашевелились, видно, спрашивал что-то про него. Затем он поманил его пальцем, указал место у печи, сунул в руки верёвку и сказал по-славянски:
— Будешь этими мехами раздувать в горне огонь. Понятно? Работай по моей команде. Начинай!
Слободан потянул верёвку, за спиной у него шумно, словно Змей Горыныч, задышали мехи, в печи, в чёрной массе углей, засветились яркие огоньки. Он дёргал верёвку, а сам наблюдал за работой кузнецов. Вот мастер ловко выхватил из печи раскалённую металлическую полосу, кинул её на наковальню, и тотчас по ней молотом стал бить подручный, а мастер легонько постукивал по ней маленьким молоточком, в стороны врассыпную летели брызги искр. Долго они колдовали над ней: то клали в печь и накаляли добела, то снова били кувалдой и молоточком. Мастер внимательно осматривал её со всех сторон и наконец опустил в бочку с водой; вода закипела, над ней показался парок Потом он вытаскивал но» вую полосу, и всё повторялось сначала.
Через два часа работы мастер проговорил:
— Шабаш! — и все пошли завтракать.
В соседнем помещении были расставлены длинные столы, за них усаживались рабы, у всех на шее висели железные ободья. Кормили хорошо: подали кашу с мясом, хлеб, напиток из шиповника. Видно понимали хозяева, что на плохой еде в кузнице долго не проработаешь и много изделий не наготовишь. Да и доставалось продовольствие, как потом узнал Слободан, почти задаром: поставляли его покорённые народы, жившие на положении полурабов.
После завтрака мастер подозвал его к себе, в его руках был металлический круг. Спросил:
— Знаешь, что это такое?
— Догадываюсь.
— Ошейник раба. Носи и не шали. Без него тебе смерть. А как тебя звать?
— Слободаном.
— Слободан. Значит свободный. Свободный раб... Нет, так не годится. Будешь отныне прозываться Кием. Что означает молот, в просторечии — кузнец. Постарайся быть хорошим кузнецом!
Мальчик встал на колени перед наковальней, и мастер сковал на его шее металлический крут.
После завтрака вновь раздались удары молотов, лязг железа. Резкие, оглушительные звуки неслись со всех сторон, метались где-то под потолком, от них закладывало уши, разламывало голову. Привыкший к деревенской тишине, мальчик изнемогал, ему казалось, ещё чуть-чуть — и у него голова расколется от грохота. Он попытался заложить уши тряпочками, но из-за этого не слышал приказаний и получал подзатыльники, пришлось отказаться.
По мастерской ходили надсмотрщики. Это были рослые, здоровенные детины со свирепыми лицами, в руках у них были плети из сыромятной кожи, ими они иногда крепко хлестали рабов. Потом вдруг все остановили работу, встали в два ряда, и перед рабами повели мужчину. Руки его были привязаны к палке, за которую вели двое воинов. Слободан с ужасом увидел, что на голове наказуемого вместо волос было кровавое месиво, уши отрезаны, и кровь заливала лицо и голое по пояс тело. Человека, как видно, водили уже давно, он еле передвигал ноги, а из разъятого рта раздавались только хрипы.
— Беглый раб! Пойман беглый раб! — изредка выкрикивали воины.
Наконец беглеца вывели из кузницы, чтобы провести по другим мастерским. Слободана всего трясло.
— И что с ним будет? — наконец спросил он у подручного Ерумила.
— Отрубят голову или повесят, чего ещё? — пожав плечами, ответил тот.
Фигура окровавленного раба стояла перед Слободаном, за обедом он с трудом глотал пищу. Однако этим день не кончился. Только приступили к работе, как в ближнем углу началась какая-то беготня, и вот двое надсмотрщиков вывели раба и рабыню.
— Решили вместо работы поспать! — громко кричали надсмотрщики.
Всех рабов кузницы согнали в круг. Посредине его поставили провинившихся. Резким движением один из блюстителей порядка сорвал с женщины платье, она осталась совершенно голой и, сжавшись, ждала наказания. Надсмотрщик отошёл от неё на пару шагов, взмахнул плетью и изо всей силы хлестнул по спине, потом по животу, снова по спине, потому что женщина, громко крича, вертелась на месте, руками пытаясь защититься от ударов. Наконец, после полутора десятков хлёстких ударов она упала и замерла, видно, потеряла сознание.
Тогда истязатели принялись за раба-мужчину. Его положили брюхом на пол, двое мучителей сели на него: один на голову, другой на ноги. Третий отступил назад шага на три. В руках его оказался кнут, на самом конце которого были привязаны три ремешка длиною с палец из твёрдой недублёной бычьей кожи, они резали тело как ножи. Палач начал стегать не торопясь, но бил изо всей силы, явно наслаждаясь своей работой. Раб сначала громко кричал, а потом стих. Его спина превратилась в сплошное кровавое месиво. Наконец истязание было закончено, женщину и мужчину вынесли из кузницы.
— Они выживут? — невольно прижимаясь к Ерумилу, спросил Слободан.
— Вечером их друзья проберутся на кухню, выпросят шкуру овцы или козы, только что зарезанных, и накинут им на тела. В большинстве случаев спасает.
Под вечер у Слободана разболелась голова, он еле добрел до барака. Там, на своей лежанке, он придвинулся к Дажану и шёпотом стал рассказывать про издевательства в кузнице, которые творились в течение дня.
— Я, наверно, сойду с ума от ужаса, — говорил он. — И ещё от грохота. Сил моих нет, голову будто стрелы насквозь пронзили.
— Я уже привык, — по-стариковски спокойно отвечал Дажан. — Сколько перед моими глазами замучили и убили рабов! И не счесть. Чуть ли не каждый день наказывают и убивают нашего брата. Куда деваться? Привык. И ты привыкнешь. Человек ко всему привыкает. Не сразу, конечно. Грохот перестанешь замечать недели через две. Со мной тоже такое было. Думал, голова расколется. А потом прихожу на работу, кругом шумит-гремит, а я вроде и не слышу. Весь грохот куда-то под потолок ушёл. Для меня он с тех пор как разговор в бараке.
Слободан долго молчал, съёжившись, потом проговорил упрямо:
— Сбегу. Всё равно сбегу. Не смогу жить рабом.
— Куда побежишь? Кругом крепостные стены, рвы, стражники с собаками.
— Разведаю хорошенько. Неправда, есть где-нибудь слабое место в охране.
— Много было таких храбрецов, как ты. Кого собаками затравили, а кого прилюдно казнили, как ты сам видел. Нагляделся я за зри года.
— Запугали?
— Испугаешься. Лучше уж с ошейником ходить, чем быть растерзанным или без кожи на голове умирать.