На следующую ночь… Я остановился всего на несколько часов — в основном ради того, чтобы не загонять лошадь. По дороге я отнял ещё несколько жизней и теперь они бурлили во мне, наполняя тело выносливостью и силой. Очень скоро эта энергия испарится, уйдёт, но пока она со мной, я не уставал и не испытывал нужды ни в пище, ни во сне.
Я думал, что слишком возбуждён, чтобы заснуть, но стоило мне опуститься на землю, закрыть глаза и расслабить мышцы, ощущая лопатками и затылком шершавый ствол дерева — как разум вдруг погрузился в странную дремоту. Как будто бы я отделился от своего тела: я был слаб и истаивал, исчезал — в то время как тело бурлило от переизбытка энергии. Между моментом, когда на меня навалилось это странное состояние и до того, как я исчез «окончательно», я ощущал ужас перед наступающим небытием — ужас, слабеющий по мере того, как меня оставалось всё меньше. После Бэрверского холма все мои сны стали кошмарами: оскаленные морды, горы трупов, пожирающие плоть насекомые, затягивающая болотная трясина — в общем, полный набор. Центральным мотивом всех этих страхов, их содержанием, всегда было одно и тоже — ощущение потери себя, распад «я», забвение и угасание личности. Безразлично, как это выражалось — в образе трупа, закопанного под землю и медленно сжираемого червями; в образе беглеца, разрываемого на части одичавшей стаей собак, или как-то ещё — центральное ощущение всегда оставалось одним и тем же. Я исчезал, переставал быть и это было ужаснее, чем любая пытка. Страх телесной смерти можно преодолеть, но ужас перед распадом собственной воли, своего «я» преодолеть невозможно. В этом — причина того, почему я отнимаю чужие жизни так легко, без всякого внутреннего протеста — я знаю, что если не сумею собрать силу, если не достигну Слепой Горы или не преодолею моста, ощетинившегося стальными иглами — тварь из Морфъёгульда придёт ко мне и то, что терзает меня во снах, станет реальностью.
В ту ночь не было образов, никаких собак или червей, всё произошло слишком быстро. Чистое ощущение угасания «я» — и столь же чистый, слабеющий с каждым мгновением ужас. Но потом, когда черта пересечена, когда меня уже нет… потом… пришло одно видение.
Я стоял в ослепительном мире.
Вернее…
Не я. Кто-то другой. Существо, воспринимавшее мир совершенно иначе, чем я. Действующее в иной системе координат. Вообще — другое.
Я как будто смотрел его глазами. Как будто бы где-то подобрал крошечный кусочек чужой памяти. К чужим воспоминаниям мне не привыкать, но все осколки чужих Келат, что влились в меня на Бэрверском холме, принадлежали людям. Это воспоминание — нет.
И всё же, чтобы как-то передать его содержание, мне придётся прибегнуть к образам и понятиям человеческого мира. Иначе — я просто не представляю, как об этом рассказать.
Итак, он стоял в невыразимо красивой, ослепительной стране. В месте, целиком состоявшем из света. Он был не один — рядом находились те, кому принадлежал этот свет. Могущественные. Сильные. Прекрасные.
Он был пленником, но не испытывал перед ними страха. Он знал, что ему не на что рассчитывать. Они лишили его свободы, оградили его силу, но ненависть, которую он испытывал к ним, не стала меньше. Потерпевший поражение, окружённый светом и огнём, он не вымаливал прощение и не надеялся на милость. Если бы он мог, то уничтожил бы их всех, до единого — пусть даже в итоге погиб бы весь мир. Уничтожил даже ценой собственного бытия.
Такова была его ненависть.
…Он презрительно улыбнулся, когда они заговорили о чём-то, предполагавшем их общее родство. Имелись причины, заставившие их смягчить наказание. Он был готов разрушить всё ради мести, но они, победители — нет. Его наказание не включало — пока не включало ещё — лишения жизни, но… Он перестал улыбаться, когда ставший тяжёлым, как молот, свет смял его и бросил вниз…
Боль… Горело лицо, горло, глаза, внутренности, пылало в огне всё его/моё существо… Как падающая звезда, он/я пронизал сферы, в стремительном падении оставляя на них частицы своей души, кровь своего тела…
…Темнота… Где я?.. Я словно выплываю на поверхность из мрака, в котором пребывал века. Вокруг иной мрак, и страх поселяется в моём сердце. Я рождён тьмой, и знаю, что в темноте должен видеть лучше, чем где-либо ещё, но здесь… не вижу ничего.
Неужели я ослеп?.. Я судорожно касаюсь своего лица — лица, которое так легко изменялось, когда я хотел этого… И чувствую каменную маску — спёкшийся, ещё горячий камень… Я хочу кричать, но не могу — не раздвигаются непослушные твёрдые губы…
…Я поднимаюсь. Как они милосердны! Оставили жизнь, лишив всего остального…
Напрасно.
Ненависть вспыхивает, встаёт над миром, подобно тяжёлой жгучей волне. Я выберусь отсюда. И когда окажусь на их месте — на месте победителей — то не повторю их ошибки…
Через два дня я остановился на ночлег в замке Рэйнфлик. Старый барон не был богат, замок, окружённый болотами и лесами, давно требовал ремонта. Как часто бывает в глуши, разница между высокорожденными и простолюдинами не была как-то особо заметна: тут не водилось роскоши, которая могла бы отличить первых от вторых. Пища — простая и сытная; господа и слуги ужинали за одним большим столом в общем зале. Меня, как гостя, усадили где-то посередине; увидев, что я не слишком-то разговорчив, вскоре перестали приставать с вопросами. Старый барон, похоже, страдал от какого-то недуга: он передвигался по замку с трудом, одной рукой опираясь на трость, второй — на плечо слуги. Его дочка — не старше двадцати-двадцати двух лет — была весьма собой недурна; если бы она улыбнулась за ужином хоть раз, я бы назвал её красавицей. Но она не улыбнулась. Переживала из-за отца?.. Нет, не думаю. За ужином они не сказали друг другу ни слова.
В другое время я бы не стал гадить в доме, где меня приютили, но куш был слишком велик, и потому пришлось отбросить сантименты. Баронова дочка обладала врождённым Даром, но пользоваться им, похоже, не научилась. Я выжимал чужие Шэ, чтобы дисцилировав их, преобразовать и сохранить крошечную частицу колдовской силы. Здесь же, в случае успеха, я мог получить чужой Тэннак. За ужином я размышлял, какой тактики придерживаться, но никаких гениальных идей у меня не появилось. Слишком мало информации, чтобы составить хоть сколько-нибудь определённый план для предстоящей Игры. Оставалось только положиться на импровизацию.
Я могу сомневаться до начала действий и после того, как всё закончилось, но решив что-либо, я уже не сомневаюсь и не терзаю себя до тех пор, пока всё не закончится — как бы неприятно мне не было то, что я делаю. Я отодвигаю эмоции в сторону и осуществляю задуманное, всем сердцем веря в то, что я делаю — правильно и необходимо. Неуверенность открывает дорогу слабости и ошибкам, и в конечном итоге ведёт к поражению. Свои приоритеты я определил давно; жалость и сострадание могут сколько угодно стучаться в двери моего сердца — но пока я не осуществлю то, что задумал, я не впущу их. Потом — может быть. Но не сейчас.
Задача номер один заключалась в том, чтобы застать баронессу одну, но я не представлял, как это осуществить. На одно только волшебство я не мог полагаться — магию следовало применять выверенно и точно, только для того, чтобы поставить в Игре последнюю точку. Если я воспользуюсь ею слишком рано, баронесса Лакайра Рэйнфлик почувствует её и насторожится — и Игра будет сорвана, даже не начавшись.
После ужина, когда все в замке готовились ко сну, я отловил служанку и попросил передать баронессе, что у меня есть послание, предназначенное для неё лично. Я уже знал — успел выяснить у слуг, что баронесса не замужем — но наверняка у этой красавицы был любовник или хотя бы воздыхатель, который мог бы время от времени отправлять ей любовные послания; а если не имелось и такового — одно только любопытство должно было заставить её выяснить, от кого это письмо.
Вскоре меня пригласили в личные апартаменты баронессы Лакайры. Две служанки, присутствовавшие здесь же, служили чем-то вроде обязательного приложения к беседе.
Войдя, я, как и положено, поклонился. Баронесса коротко кивнула. По видимости, она ждала, что я сам сообщу о своих целях, и моё молчание вызвало в ней явное неудовольствие.
— И? — нетерпеливо бросила Лакайра. — Мне сказали, что у вас что-то для меня есть.
И протянула руку в требовательном жесте.
Я снова поклонился.
— Это так. — Я посмотрел по очереди на служанок, занимавших места справа и слева от своей госпожи и прямо-таки сгоравших от любопытства. — Но мне было приказано передать послание вам наедине.
Служанки посмотрели на меня так, что я понял: с этой минуты у меня появилось два новых смертельных врага. Эта мысль меня позабавила, и я с трудом смог удержаться от улыбки.
— От кого оно? — холодно спросила Лакайра. Я промолчал, снова посмотрев на служанок.
В принципе, она могла вышвырнуть меня за дверь, и это была бы первая партия, которую я проиграл. Но я поставил на женское любопытство и не ошибся.
— Клия, Сагрин. Оставьте нас. — После короткой паузы благоразумно добавила: — Но будьте поблизости.
Служанки вышли — это было уже кое-что, хотя я не сомневался, что они будут подслушивать у двери. Но это уже не имело значения — в те несколько секунд, которые понадобились женщинам, чтобы покинуть комнату, я понял, что буду делать и как. Это было нечто вроде вдохновения — впрочем, следует признать, что все или почти все мои партии начинались так.
Баронесса была молода, красива и явно скучала в этой глуши. Не может быть, чтобы она не была ни в кого влюблена. У неё могла быть обыкновенная интрижка, а могли быть и весьма возвышенные чувства… скажем, в отношении какого-нибудь придурковатого рыцаря, отправившегося совершать героические деяния во славу своей возлюбленной. Могло быть что-то ещё, но что-то наверняка было: молодым людям естественно влюбляться. Возможно, её возлюбленный существовал только на бумаге или в воображении. Это неважно. Это — тот ключ, который откроет её для меня.