— Я жду, — напомнила баронесса, разглядывая меня.
Я провёл рукой по лицу. Настало время волшебства, и свитая из чар сеть наваждений оплела её разум. Я рисковал, но её врождённый талант не был огранён должным обучением, она не умела толком пользоваться своим Даром и не смогла защититься — потому только, что не понимала происходящего и не подозревала, что нуждается в защите.
Когда я опустил руку, то увидел её глаза — распахнутые, поражённые… На лице — растерянность, боль, недоверие.
— Малкриф?.. — Она медленно встала, не сводя с меня взгляда… вернее будет сказать — не с меня, а с того, кого она в эту минуту видела на моём месте. — Ты?.. Но… как?.. Откуда ты здесь?..
Грустно улыбаясь, я протянул к ней руки, и она сделала ко мне шаг… второй… третий… бросилась и обняла, плача и бормоча что-то невнятное. За спиной я услышал скрип двери, и представил, какое удивление испытают девушки, увидев свою госпожу рыдающей на плече незнакомого мужчины. К счастью, им хватило ума, убедившись, что никакого насилия тут не творится, дверцу немедленно прикрыть… иначе, опять-таки, вся Игра была бы сорвана. Но люди действуют по определённым схемам, определяющим их поведение, и если знать эти схемы, можно управлять людьми.
Заданности поведения нет лишь у детей, но дети не приспособлены к самостоятельной жизни. Приспособленность как раз и означает вырабатывание тех самых схем в психике, но когда человек растворяется в этих схемах, когда выбранная роль становится им самим, тогда он умирает как самостоятельное «я», и превращается лишь в более или менее сложный психофизический механизм, который, в общем-то, не так уж сложно взять под контроль.
Но наибольший интерес представляет для меня не полностью «мёртвая» душа — в такой душе слишком мало силы — а та, которая лишь тронута смертью: ещё жива, но уже порабощена тем, что способно, при дальнейшем развитии, омертвить её.
Некоторые воображают, что любовь, в отличие от всех прочих влечений, не порабощает человека, а, напротив, дарит ему какую-то особенную свободу. Это полная чушь. Какая разница, какой ошейник на тебя надевают: шёлковый или железный? Шёлковый даже прочнее, ибо мягок и приятен для шеи…
— Малкриф… — плакала баронесса. — Я думала, ты умер… говорили… что отец затравил тебя в лесу… гнал… со своими псами… как зверя… я даже… прокляла его…
Кое-что стало проясняться. Не знаю, кем был этот Малкриф, но он явно никак не подходил дочурке барона в качестве достойной пары. Смазливый паж?.. Молодой стражник?.. Видимо, был серьёзный повод, раз барон так рассердился, что даже затравил бедняжку собаками. За что и сам поплатился, получив в благодарность проклятье от своей Одарённой дочурки.
Я погладил её по спине, плечам, ощущая, как она дрожит, прижимаясь ко мне. Поднял подбородок — она сама потянулась к моим губам. На мгновение я вновь увидел её глаза — затянутые пеленой из её слёз и моих чар. Потом мы целовались — она впивалась в мои губы так, как будто хотела прокусить их — и я ласкал её тело, постепенно освобождая его от лишней одежды. Никакого протеста. Дыхание стало глубже, поцелуи — ещё более страстными; она то прижималась ко мне, то слегка отстранялась, помогая побыстрее себя раздеть.
Она не помнила о двух служанках, оставшихся за дверью, не пыталась узнать, как я-Малкриф, могу быть жив, хотя и должен быть мёртв. Она вообще ни о чём не думала, но жила в эти мгновения как будто во сне. Я соткал это сновидение для её разума — пришлось истратить частицу силы из своих «кладовых», чтобы достичь нужного эффекта. Нельзя получить всё, не вложив ничего; но я рассчитывал, что конечная выгода покроет все предварительные затраты.
Рано или поздно чары спадут, её полуосознанный Дар разорвёт узы и она проснётся. Но я не собирался ждать, когда это произойдёт само. Задрав юбку Лакайры, я гладил и ласкал её ноги, живот, лобок; её извивающееся тело умоляло только об одном «продолжай»… в этот момент я снял чары.
Думаю, нетрудно представить её состояние, когда сон пропал, она вернулась в реальность и увидела, что стоит, полураздетая, перед незнакомым мужчиной, страстно прижимаясь к нему, высоко задрав одну ногу, с вожделением принимает его более чем непристойные ласки…
Этот момент — когда одна схема поведения вдруг стала непригодной, а новая ещё не вступила в действие — очень важен для Игры. Именно здесь, в этом разрыве, я и ловлю души. Мгновением раньше она ещё нежилась в объятьях возлюбленного, мгновением позже она истошно завопит и начнёт вырываться из моих рук, но между этими двумя мгновениями есть ещё третье, в которое я вхожу и беру то, что могу взять. Чтобы растянуть это мгновение, я воткнул палец под нижнюю челюсть Лакайры, пробил кожу и мышцы, и прижал язык, не позволяя ей кричать. Она подавилась собственной кровью, но захлебнуться ею не успела — я выпил её раньше. Потом я позволил её иссохшему трупу упасть, пробормотав «Прости», вытер руки о платье покойной и повернулся к двери, слыша, как скрипят петли: служанки, заподозрив неладное, решились заглянуть сюда ещё раз. Я не хотел убивать и их тоже, но мне пришлось это сделать, иначе своими воплями они поставили бы на уши весь замок.
Эти три трупа найдут, и очень скоро, но какое-то время у меня ещё было, и я не тратил его зря. Забрал свои вещи, вышел во двор, приказал караульному открыть ворота, сел на Ягодку и уехал. Волшебство бурлило во мне, как обжигающее, кипящее вино. Остекленевший взгляд караульного, застывшего у распахнутых ворот — вот последнее, что я увидел. За спиной я услышал крик — кажется, баронессу нашли — и усмехнулся: поздно. Вам уже не встать у меня на пути, и значит — трупов сегодня будет не так много, как могло было быть. Это почему-то показалось мне смешным, и я смеялся, как сумасшедший, до тех пор, пока мой смех не перешёл в плач. Ночь к этому времени давно приняла меня в себя, и я скользил в темноте легко, как птица в небе или рыба в водной стихии. Я как будто слился с Ягодой в одно целое, целиком отдался бешеной скачке в никуда, через ночь — и может быть, только это и уберегло меня от рецидива безумия…
Я остановился только под утро. Лошадь была измотана до предела, я тоже, но моё изнеможение относилось не к телу, а к разуму. Более низшие души — Шэ и Холок — всё ещё были полны сил. Я уже жалел о том, что выпил баронову дочку. Я получил огромный приток силы, поглотив её девственный Дар; но если прежде я не чувствовал Тэннака потому, что он был практически мёртв, то теперь вместе с ощущениями вернулась боль. Во время скачки она только нарастала, но я сумел отстраниться от неё, теперь же она вцепилась в меня с утроенной силой. Пройдёт немало времени, прежде чем боль утихнет и я позволю Тэннаку сделать первый вздох, молясь при этом всем богам Тьмы, чтобы после всех низостей, убийств и мучений способность забирать энергию из мира естественным способом вернулась ко мне, избавив от необходимости красть чужие души и выжимать из них сок.
Искупав Ягоду и подыскав для неё лужок с сочной травой, я расположился под деревьями, съел несколько сухарей и прикрыл глаза. Я не собирался засыпать, но, как и в первый раз, провал в сновидение произошёл вне моей воли. Угасание «я»; ужас, сменяемый оцепенением; беспамятство и ничто; нет даже того, кто мог бы сказать «меня нет»…
…Я-он поднимается по горной тропе, среди мёртвых камней и скал, утопающих в белёсых клубах тумана. Он идёт медленно, прихрамывая на левую ногу, повреждённую давным-давно — в те дни, когда его сбросили с небес и лишили сил, которыми он был наделён изначально… Клюка постукивает по камням… Он обрёл новые силы, была война, завершившаяся полным поражением, но его так и не смогли окончательно уничтожить. Теперь он возвращался — из серо-стального озера смерти, по спиральной дороге к вершине горы — туда, где алая муть облаков вот-вот готова пролиться кровавым дождём…
Он шёл вверх — зная, ощущая всем своим естеством, что есть некто, стремящийся к вершине горы — но идущий к ней другой дорогой. Два пути соразмерны, но первый направлен вверх, второй лежит в плоскости чужого мира. И всё же на вершине горы они пересекутся, встретятся лицом к лицу. Чем ближе к месту встречи один, тем ближе второй.
…Когда я очнулся, солнце поднялось уже высоко. Кипение краденой силы поутихло, и боль Тэннака стала меньше. Я не мог понять, что за чертовщина со мной творится. Что это? Галлюцинация? Осколок чужой, нечеловеческой памяти, подцепленной у Ночной Тени? Или эти видения имеют под собой какую-то реальную основу? Но какую?.. И почему я всё это вижу?.. У меня не было ответов. Ясно было только одно: если тварь, поднимающаяся из озера смерти, и в самом деле существует, я каким-то образом оказался связан с ней; но как и почему — не понимаю. Возможно, яд, исказивший моё естество, оставил в Тэннаке не только способность красть души, но и вскрыл какие-то иные, неизвестные силы; кажется, где-то я читал о том, что часть человеческого естества, почитаемого человеком за «своё», с тем же успехом могла быть названа «своею» богами и демонами. Нам принадлежит в самих себе меньше, чем мы думаем. Психическим состоянием — одним и тем же — две сущности владеют, будто совместным имуществом, ничего не зная о существовании друг друга. Энергетические связи между всем, что есть, гораздо сильнее и глубже, чем мы обычно себе представляем; возможно, подумалось мне, колдовской яд, разъев оболочки Тэннака, Шэ и Келата, обнажил эти глубинные связи. Человек в себе самом, в своей глубине связан с иными мирами и невообразимыми существами, с духами стихий, с обитателями небес и обитателями ада, с богами Света и владыками Тьмы. Действия, совершаемые нами, имеют причину не только в нас, в нашей воле, но и в том, что вне нас, в иных сущностях и иных волях. Это нельзя понимать в том смысле, что мы не несём ответственности за свои поступки: всё гораздо сложнее. Выбор человека — в каком состоянии ему пребывать и как действовать; но какое бы состояние человек не выбрал и как бы не стал действовать, он действует совместно — с теми сущностями или с другими, потому что они также совершили свой выбор, и также выбрали это состояние, а не другое. Присутствие других не осознаётся, поскольку каждый полагает достигнутое состояние — своим. Природа людей переливается в природу богов и природу демонов, человеческая душа — одна из нитей, связывающих небеса и преисподнюю.