Князь лжи — страница 38 из 61

аницы: он выяснил, что способен расширяться, захватывать внешние течения и управлять ими посредством своих собственных. Как будто бы он снова стал ребёнком: ещё толком не умея пользоваться собственными «руками», начал хватать всё, до чего мог дотянуться. Но именно так — во взаимодействии с внешним миром — он развивался сам…

А потом… потом в деревню пришёл ещё один человек. Вернее, не совсем человек… Он спрашивал, не видел ли кто-нибудь проезжавшего недавно путника — и описывал в точности того, чей облик врезался в память Лердвиха навсегда.

Это демон в человеческом обличье, говорил второй, сам не принадлежащий к человеческому роду — потому что не бывает у людей жёлтых кошачьих глаз. Но при нём был знак королевского посланца, и никто не усомнился в его словах.

Он рассказал о злодеянии в замке Рэйнфлик: из дочери бароны вытянули всю жизненную силу и красивая девушка превратилась в сморщенный, иссохший труп. Лердвих не хотел верить — он почти боготворил незнакомца — но в последующие дни не мог забыть о том, что услышал из уст королевского посланца. Неужели всё это правда?.. Лакайра была далеко не единственной жертвой незнакомца; если оборотень не лгал, то Лердвих той ночью повстречался с настоящим чудовищем, которому не место среди людей. Но он помнил и другое: незнакомец, кем бы он ни был, помог Лердвиху найти себя. Он вернул в жизнь юноши смысл, показал, что путь, который тот выбрал для себя — не иллюзия, не ложь; заставил поверить, что колдовство возможно, что в тюрьме обыденного мира есть потайная дверь, через которую можно вырваться наружу, в свободный, подлинный мир. Как же к нему теперь относиться? Пусть для Лердвиха он был спасителем, но для многих других он был палачом, нелюдем — и нельзя сказать, что эти «многие» были неправы. Лердвих чувствовал себя так, как будто его разрывали надвое. Две правды противостояли друг другу в его сознании, рвали его на части; и он не мог отказаться ни от одной из правд во имя другой. Палач или спаситель?..

Мучительное внутреннее противостояние закончилось так же внезапно, как началось. В детстве Лердвиха едва не загрызла огромная одичавшая собака; с тех пор он начал бояться собак. Он ничего не мог поделать с собой: в своих мыслях он любил этих существ, но, встречая их, непроизвольно испытывал ужас, словно проваливался сквозь время в тот момент своей жизни, когда здоровенная бешеная тварь, захлёбываясь рычанием и лаем, рвала его тело… Он не мог избавиться от страха, и собаки чувствовали его состояние; теперь он сам делал себя их жертвой. Он выглядел забавно, пытаясь убежать или защититься; и вскоре стал предметом насмешек со стороны соседских детей. Прошло пять или шесть лет; два подростка, Лердвих и Карбат, сцепились из-за какой-то ерунды; в отчаянной драке Лердвих победил своего соперника, да ещё и посмеялся над ним. Карбат был вне себя от бешенства; он плакал от бессилья и боли, а деревенские дети улюлюкали ему вслед, когда он оставлял поле боя. План мести созрел быстро. Карбат стал науськивать на Лердвиха своего дворового пса, Хага: все ведь знали, что Лердвих боится собак. Один раз Хаг серьёзно покусал его; если бы не вмешался Секвер, неизвестно, чем бы всё закончилось. Прошли годы, мальчишки выросли и перестали «воевать» друг с другом — хотя неприязнь между ними и сохранилась. Хаг по-прежнему охранял двор, но на цепь его никто не сажал; и если случалось так, что Лердвих проходил мимо и Хаг слышал его запах, то пёс бросался проверять: заперты ли ворота. И если оказывалось, что незаперты, то он выскакивал на улицу и пытался добраться до человечка, чей едва замаскированный страх вызывал в нём такую ярость…

Миновала неделя с тех пор, как ушёл королевский посланец. Поздним вечером Лердвих возвращался домой. Засов положили небрежно, и ветер распахнул соседские ворота. Хаг выскочил на улицу; в его горле зарождалось глухое рычание, когда он бежал к своему врагу. Внутренности юноши заледенели от страха, но на этот раз страх не обернулся трусливым бегством, он перешёл в какое-то иное качество. Мир сдвинулся, дух Ламисеры был здесь, совсем рядом, наполняя сердце восторгом, мучительным экстазом, энергией, выталкивающей человечка за пределы себя… Чёрная тень Ламисеры рванулась вперёд, протянулась от Лердвиха к бегущему псу, и Хаг остановился. Он тоже почувствовал, что всё изменилось. Чёрная фигура, маячившая перед ним, внушала страх и ненависть, от неё веяло смертельным холодом. Хаг припал на брюхо и зарычал, но тень не исчезла, а стала гуще, сильнее; он хотел броситься на неё, но не мог. Тогда он заскулил и отполз…

Равнодушно наблюдая за ним, Лердвих вдруг осознал, что нет никакого духа Ламисеры; есть другой Лердвих, ещё пару недель назад неизвестный ему самому — Лердвих Ламисера. Он понял, что человек — нечто большее, чем кажется; понял, что до сих пор знал лишь крошечный кусочек настоящего себя. Он повернулся и пошёл к своему дому. По мере того, как слабела сила и таял Лердвих Ламисера, юноша возвращался к своему обычному миру. Но память о произошедшем осталась. Теперь, в «обычном» мире, сделанное уже не вызывало в нём восторга, а только страх. Лердвих понял, что ничем не отличается от человека, разыскиваемого королевским посланником. Пёс уже мёртв, Лердвих отнял у него жизнь. Пока Хаг ещё может ходить, но через несколько дней, а может — часов — издохнет: Лердвих повредил его жизненную сущность так сильно, что исцелить её уже невозможно. В эти минуты Лердвих узнал о себе несколько неприятных вещей. Он убил Хага, но будь в ту минуту рядом со своей собакой хозяин — пощадил бы Лердвих его? Нет. Он мог убить, чтобы спасти свою жизнь; мог убить того, кто пытался его унизить. Мог ли он убить за оскорбление?.. За одну насмешку?.. Только за то, что тот или иной встречный просто не понравился ему?.. Убить ради мешка с золотом, после которого ни ему, ни Ане, ни детям не придётся больше страдать от людей барона, унижаться перед ними, голодать зимой?.. Ради половины мешка?.. А ради одного кошелька с золотом?..

Лердвих смотрел внутрь себя и находил одни и те же ответы: да, да, да… Он вполне способен на всё это. Он не знал себя, потому что у него никогда не было подлинной силы. Теперь сила пришла, и он начал раскрываться: но каков он? кто он? Всё тот же добрый мечтательный паренёк? Уже нет. Чудовище? Возможно. Такое же чудовище, как и тот, за кем охотились власти… Разница в том, что он, Лердвих, только начинает свой путь, а тот, второй, его уже прошёл.

Проще всего было сказать, что во всём виновата полученная сила, что именно она влияет на его поведение; но он был слишком честен, чтобы перекладывать ответственность на чужие плечи. Сила — это просто сила и ничего более; она откликается на его желания и подчиняется им. Проблема была в том, что он и сам подчинялся своим желаниям: желания не вытекали из «я», а жили своей собственной жизнью, растворяя «я» в себе. Люди полагают, что они свободны, если ничто не препятствует им осуществить свои желания — Лердвих узнал, что это чудовищная ложь: на деле всё обстоит совершенно иначе. Желания владеют людьми, создавая у людей иллюзию того, что являются их естественными продолжениями; однако человек служит своим желаниям, а не наоборот. Меряя шагами каморку, Лердвих думал, как можно избавиться от этой зависимости. Зависимости от того, что он так долго считал органичной, необходимейшей частью самого себя, но что — на самом деле — им самим вовсе не являлось… Чтобы обрести подлинную свободу, он должен уничтожить все свои желания или каким-то образом победить их; но как этого достичь, он не мог и представить.

Чувствуя, что не сможет заснуть, Лердвих спустился вниз. Он думал о Хаге, о незнакомце, об управляющих этим миром Князьях Света и Тьмы, о себе самом — обо всём… У постели Делилы сидела Ана. Несколько дней назад девочка сильно простудилась. У неё был жар. Ана варила какие-то горькие настойки, поила дочь тёплым молоком с маслом, но болезнь не проходила.

— Ана, — сказал Лердвих. — Иди спать.

Он сел на краешек кровати, осторожно прикоснулся к лицу племянницы. Кожа Делилы горела; мокрая ткань, которую Ана положила ей на лоб, потихоньку сохла. Лердвих смочил повязку в плошке с водой и заново положил её. Делила проснулась и попросила пить; сделав несколько глотков, она опять заснула. Лердвих смотрел на неё, и чувствовал, как сострадание захлёстывает его сердце: племянница была такой крошечной, худенькой, слабой… Пульсируя, сила начала пробуждаться в нём — но на этот раз не для того, чтобы разрушать. Он ощутил, как дух Ламисеры окутывает Делилу, проникает в неё и пожирает духа болезни; он исцелил её, выправил те незримые течения в Делиле, которые были повреждены, поменял их насыщенность и цвет… Лердвих не знал, что надо делать, он никогда не лечил людей таким образом и книги на этот счёт ничего не говорили — но Лердвих Ламисера знал, и ему не нужны были книги. Сила, которую обрёл юноша, могла не только убивать, но и исцелять; вернее сказать, она убивала всегда, но иногда, убивая, могла и даровать жизнь. Он убил болезнь, и тем самым вылечил девочку.

Делила пропотела, к утру жар спал. Она кашляла и была ещё слаба, но у неё проснулся аппетит и вечером она уже сидела за общим столом со всеми, уплетая за обе щёки оладьи с мёдом. Лердвих смотрел на неё и думал о том, что нашёл способ быть свободным. В его поступке не было ничего особенного, он действовал, потому что любил Делилу и, в определённой степени, был так же зависим от своей любви к девочке, как и от страха перед Хагом. Желания противостояли друг другу: любовь и ненависть, радость и страх. Можно было воспользоваться силой одного, чтобы победить другого. Получалось, его свобода состояла в том, чтобы самому выбирать себе господина. Это не так уж много. Но по сравнению с полным рабством, в котором он провёл всю свою жизнь — не так уж мало. Пока он думал, что его желания — это он сам, он был их рабом; сейчас его статус изменился — он стал слугой, вольным в выборе хозяина. Он наберётся сил, а потом, возможно, найдёт способ стать полноправным владыкой в доме своей души… Хотя Лердвих и понимал, как нелегко будет этого достичь. Он начинал смутно догадываться о том, что этот дом — вся вселенная, от Эдема до Дна…