Главный архитектор Венской системы опять оказался в трудном положении. Ведь заключительный акт конгресса гарантировал целостность и нейтралитет Швейцарского федеративного государства, состоявшего из 22 кантонов. Ради правового обоснования вмешательства в швейцарские дела Клеменс ссылался на то, что гарантии неприкосновенности нейтралитета имеют силу только при условии соблюдения суверенных прав кантонов. Тот факт, что либеральные кантоны выступили против иезуитов, интерпретировался канцлером как нарушение суверенитета католических кантонов и тем самым давал повод интервенции.
Но, как обычно, Меттерних не торопился. Согласно его планам предполагалась не единоличная австрийская акция, а имелись в виду коллективные действия в защиту акта 1815 г. Князь уже успел успешно «вытеснить» из памяти недавний краковский инцидент. Но и теперь позиция его, мягко говоря, выглядела сомнительной. Хотя он здесь представал в качестве защитника конституционных прав кантонов, но ценой нарушения целостности и нейтралитета Швейцарии.
И все же послать войска на помощь мятежным консервативным кантонам канцлер не решился. В ответ на просьбу Зондербунда он направил в Швейцарию опытного военного, князя Фридриха Шварценберга, не упускавшего случая сразиться с ненавистными либералами в любой части Европы. В частности, тот успел повоевать за консервативное дело в Испании[1083]. Несмотря на явное охлаждение, «старые друзья» Пруссия и Россия безоговорочно поддержали Меттерниха, но новый друг, Гизо, зайти так далеко не мог.
«Французское правительство, — констатировал канцлер, — оказалось в мучительной ситуации. Оно пытается сочетать консерватизм с разрушительными элементами»[1084]. Опять идет речь о европейском кризисе. Это слово фигурирует почти в каждой депеше Меттерниха. «Я по своему духу и характеру ни пессимист, ни оптимист, — пишет он Аппоньи в июне 1847 г. в контексте швейцарских событий, — я спокойный и терпеливый наблюдатель за действующими и, в особенности, за движущими силами… Мне ясно, что мир переживает огромные изменения»[1085]. В конечном счете все это, по убеждению князя, — плоды Июльской революции. Главная причина кризисной ситуации — абсолютная слабость французского правительства. Луи-Филиппа и Гизо он сравнивает с плохими фонарями, которые не столько светят, сколько искрят. «Невозможно идти вместе с Францией, — жалуется Клеменс, — потому что она не может идти уверенно»[1086].
Пока Меттерних предпринимал усилия с целью организации против швейцарских либералов коллективной акции в стиле Священного союза, Зондербунд был разбит 23 ноября 1847 г. в сражении при Гисликоне. По инерции канцлер попытался созвать международную конференцию, надеясь смягчить последствия сражения, но в его действиях уже можно уловить ощущение обреченности. «Во Франции привыкли к триумфам либерализма»[1087], — с горечью пишет он в очередной депеше Аппоньи 29 декабря 1847 г. «С другой стороны, — сетует Меттерних, — во Франции настолько убеждены в обскурантизме Австрии и ее абсолютизме, что публике там трудно понять, как французское правительство могло бы сойтись с имперским правительством на какой-то иной почве, чем напряженное моральное противостояние и активное соперничество»[1088].
Клеменс подчеркивает высокие личные качества Гизо, свое доверие к нему: «Я не ставлю под сомнение ни его намерения, ни силу его характера. Он не обманывается насчет зла, которое захватило Швейцарию и неотвратимо распространится по Европе, если оно не будет подавлено консервативными силами, еще сохранившимися в Европе»[1089].
Однако князю вновь пришлось ощутить пределы австро-французского сотрудничества. К большому разочарованию Меттерниха, Гизо уклонился от участия в конференции, которую канцлер планировал для того, чтобы оказать давление на швейцарских либералов. Конечно, появление французских войск вряд ли обрадовало бы князя, опасавшегося за итальянские владения Австрии, но даже просто угроза со стороны государства, в котором европейские либералы по привычке видели своего союзника, могла бы оказать неоценимую морально-политическую поддержку Австрии.
Одной из главных причин сдержанности французского министра Меттерних считал остаточное влияние фактически развалившейся англо-французской антанты в сочетании с искусной дипломатической игрой Пальмерстона. Сказывалась и позиция короля Луи-Филиппа, в данном случае, на взгляд Клеменса, эгоистичная и трусливая[1090].
В конце концов в январе 1848 г. Австрия и Франция все же осуществили дипломатический демарш, но швейцарский сейм его решительно отверг. И почти сразу же разразилась очередная французская революция, а вслед за ней и австрийская. Да и сами дипломатические протесты этих держав носили скорее платонический характер. Еще в начале декабря 1847 г. австрийский канцлер признавал, что ход вещей уже не остановить и «задачей может быть только извлечение из допущенных ошибок максимально полезного урока на будущее»[1091]. Клеменс не мог представить себе, что будущего у него как политического лидера империи уже не было.
Глава XI. «Профессор» Меттерних
I
Семейство Меттернихов встречало 1848 год в мрачном настроении. «Этот год начинается не очень утешительно»[1092], — такими словами открывается дневник Мелани 1 января 1848 г. «Предстоящий год, — пишет 2 января сам Клеменс, — окажется самым хаотичным из всех, какие мне довелось пережить в качестве наблюдателя и действующего лица на мировой сцене»[1093]. Тут же князь излагает свое понимание сложившейся ситуации. На его взгляд, приходится сталкиваться с двумя типами вопросов — социальными и политическими. Различия между ними фундаментальны; хотя и существует много точек соприкосновения. Европа вступила в стадию движения, обусловленного политическими интересами. Ему присущи и социальные ценности. Будучи же социальным, движение не может не стать борьбой, а она в свою очередь порождает жаждущих сразиться. В битве сошлись три лагеря: консервативный, либеральный и радикальный. Но в конечном счете консервативным силам придется иметь дело с радикализмом, поскольку он представляет собой нечто телесное, тогда как либерализм скорее призрак[1094].
Однако сетования на трудные времена, прогнозы насчет грядущих революционных потрясений в той или иной дозе прочно вошли в княжеский обиход, стали ритуальными. И хотя степень обеспокоенности Клеменса гораздо выше обычного, тем не менее его пророчества более напоминают заклинания, нежели политические прогнозы. Вплоть до февральских событий в Париже у него в глубине души, по-видимому, таилась надежда, что и на этот раз пронесет.
22 февраля Париж пришел в движение. Началась манифестация, достигла апогея банкетная кампания за избирательную реформу. На другой день пал отвергавший уступки Гизо. Но Луи-Филиппа это уже не спасло. Под натиском восставших республиканцев в ночь с 23 на 24 февраля он отрекся от престола. Монарху, носившему титул «короля баррикад», на сей раз пришлось капитулировать перед баррикадами.
Революция, начавшаяся во Франции, для остальной Европы сыграла роль мощного детонатора. Но она едва ли могла послужить непосредственным образцом: Франция в политическом отношении ушла далеко вперед по сравнению с большинством стран континентальной Европы. Французы довершали то, что начали в 1789 г., тогда как ни Пруссия, ни Германский союз, ни Австрия еще не имели опыта революции. Во Франции уже довольно громко заявило о своих притязаниях четвертое сословие, рабочий класс, который выступил в июне 1848 г. против буржуазии как таковой.
«Взгляните на то, — говорил в своей знаменитой речи 27 января 1848 г. в палате депутатов А. де Токвиль, — что происходит в рабочем классе, который в данный момент спокоен. Правда, политические страсти не терзают его в той же степени, что и в прошлом. Но разве вы не видите, что эти страсти из политических стали социальными?.. Разве вы не слышите участившихся разговоров, что распределение благ несправедливо и что собственность основана на неверных принципах? Разве вы не понимаете, что когда такие мнения глубоко проникают в массы, то рано или поздно они приведут к грозным революциям»[1095].
Сам Токвиль не ожидал, что его пророчество насчет революции сбудется так скоро. Правда, начали ее не рабочие, а буржуазные либералы и радикалы, интеллигенция, студенчество. Либеральная парламентская система находилась еще в процессе становления, избирательный корпус был ограничен избирательным цензом и в 1847 г. насчитывал всего 240 тыс. человек. Когда же 5 марта 1848 г. вступил в силу декрет о всеобщем избирательном праве, то количество избирателей сразу достигло 9 миллионов.
Но дело было не только в этом. Страна, познавшая великую славу в наполеоновскую эпоху, болезненно воспринимала падение своего престижа на международной арене. По убеждению многих французов, прозаический король-буржуа слишком долго засиделся на троне. Как сказал известный поэт и будущий республиканский министр А. Ламартин: «Франция скучала»[1096]. Было бы преувеличением усматривать в этой эффектной фразе ключ к Французской революции 1848 г., но в определенной мере она тоже раскрывает одну причину, и притом немаловажную.
На сей раз самый сильный резонанс парижские события вызвали в консервативных монархиях и Германском союзе. Синхронностью революционных потрясений здесь были во многом обязаны главному борцу против революций австрийскому канцлеру князю Меттерниху. Благодаря его усилиям здесь поддерживалось довольно униформное социально-политическое пространство. Хотя хватка князя ослабла и паутина изрядно прохудилась, но сохранялась сила инерции; Меттерних продолжал оставаться живым символом всего того, что отвергали либерально и националистически настроенные слои населения. Не обошлось и без демонизации его фигуры. Во всяком случае в Австрии ненависть к нему стала, пожалуй, общим знаменателем для всех течений, оппозиционных власти.