[1127], — растроганно замечает Мелани.
Часто навещали бывшего канцлера и такие торийские лидеры, как лорды Абердин, Лондондерри, Брум. Несколько неожиданно князь близко сходится с самым экстравагантным консервативным политиком, которому было суждено поистине великое будущее, — Бенджамином Дизраэли, знакомым многим еще под именем лорда Биконсфилда[1128].
Этого выходца из ассимилированной интеллигентской еврейской семьи притягивало к Клеменсу многое. Дизраэли был не столько политическим мыслителем, сколько политическим литератором. Он широко известен как видный представитель специфического жанра политического романа. В одном из них можно встретить персонажа, прототипом для которого послужил Меттерних.
Дизраэли буквально боготворил венского изгнанника. Как пишут биографы британского политика Ф. Монипенни и Дж. Бакл: «Это было вполне естественным, что человек, который домогается быть лидером консервативной партии в Англии, чувствует влечение к живому воплощению дела консерватизма на континенте Европы»[1129].
Патриарху европейской политики были ведомы самые сокровенные ее тайны. У него был вкус к политическому философствованию. Если в письменно оформленном виде его политическая философия и не отличалась особой глубиной и оригинальностью, то в блестящей словесной подаче она могла производить сильное впечатление.
От общения с Меттернихом Дизраэли испытывал подлинное интеллектуальное наслаждение. Отставной политик тоже был в восторге, найдя столь благодарного собеседника, а точнее сказать, слушателя.
Дизраэли предпочитал восхищенно внимать мэтру европейской политики. «Я никогда не слышал такой божественной речи, — восторгался будущий премьер-министр в письме от 7 января 1849 г., адресованном жене, — он (Меттерних. — П. Р.) развернул передо мною самую мастерскую экспозицию сегодняшнего состояния европейских дел и высказал больше мудрых и остроумных вещей, чем я когда-либо от него слышал»[1130].
Именно во время этой встречи человек, когда-то правивший европейским экипажем, сказал Дизраэли: «Я больше не министр; теперь я профессор Меттерних».
Навещая князя, британский политик сумел подметить, что отношение к нему княгини Мелани совсем иное, чем у ее мужа. Легко догадаться, какие эмоции вызывал у нее экстравагантный британец еврейского происхождения. Антипатия была взаимной. Достаточно сравнить тон Дизраэли, когда речь идет о Мелани, с тем, в каком он говорит о ее муже: «Я застал княгиню… среди ее птиц, и голос ее звучал столь же пронзительно и резко, как у ее попугаев»[1131].
Дизраэли настолько проникся восхищением к мудрости князя, что порой советовался с ним по конкретным делам. Его поражала также исключительная добросовестность и основательность Меттерниха. Для того чтобы дать совет, каким образом отреагировать на выпады противников Дизраэли из лагеря Пиля, Клеменс потребовал, чтобы тот предоставил ему множество материалов, в том числе и конфиденциальных документов.
К бывшему австрийскому канцлеру Дизраэли относился как к непогрешимому оракулу: «Великая драма Европы с каждым днем все более запутывается и, по моему мнению, доставляет все новые и новые доказательства вашей мудрости и несравненного дара проникать в существо дел».[1132]
Почти через пять лет после смерти Меттерниха Дизраэли писал историку лорду Стэнхоупу о Клеменсе: «Глубокий ум и доброе сердце. Если бы он не был князем и первым министром, он был бы великим профессором»[1133].
Меттерних был выведен в романе Дизраэли «Эндимион» под именем барона Сергиуса. Это роман о политическом созревании героя, в котором без труда угадывается сам автор. Причем барон Сергиус предстает в качестве одного из менторов, дававших герою уроки политики.
Клеменс не оставался в долгу. Дизраэли, говорил князь, «один из самых духовно одаренных людей из тех, с кем мне довелось встречаться и, безусловно, лучший на сегодня парламентский оратор»[1134].
Восторгаясь Меттернихом, Дизраэли весьма переоценивал его провидческие дарования, хотя сам Клеменс любил сравнивать себя с Нострадамусом. Его письма и депеши пестрят выражениями типа: «я предвидел», «я предупреждал». Его колоссальный опыт и несомненные аналитические способности, конечно, позволяли ему порой давать верные прогнозы. Об этом он трубил как можно громче. Неудачные и несбывшиеся прогнозы он старался немедленно стереть из собственной памяти и памяти других.
Ошибся Клеменс и в прогнозе насчет карьеры своего британского почитателя. Уже по возвращении из изгнания в августе 1852 г. князь анализировал политическую ситуацию в Англии для австрийского министра иностранных дел графа Буоля. Из британских политических деятелей он выделил лидера консерваторов лорда Дерби, подчеркивая его духовные качества. «Мистер Дизраэли, — писал далее Меттерних, — личность того же интеллектуального калибра, но он никогда не сможет достигнуть уровня своего шефа. Препятствием тому является его социальное положение»[1135]. Проще говоря, Меттерних имел в виду еврейское происхождение Дизраэли. Тем не менее тот стал лидером британских консерваторов и любимым премьер-министром королевы Виктории.
Довольно часто Меттерних встречается в Лондоне с Гизо и, разумеется, с Доротеей Ливен. Свою бывшую любовницу князь воспринимал со спокойной благожелательностью. Она же не могла удержаться от язвительных высказываний. Мелани княгиня Ливен нашла «толстой и вульгарной». Правда, о ее манере поведения Ливен отзывалась намного мягче. Она оценила бесхитростную прямоту венгерки.
А вот каким предстает в ее описании Клеменс: «Исполненный безмятежного спокойствия, внутреннего удовлетворения, поглощенный болтовней, бесконечной, медленной, очень метафизической, занудной, когда он говорит о себе и своей непогрешимости, очаровательной, когда он рассказывает о прошлом, в особенности об императоре Наполеоне»[1136].
Поскольку Мелани давно уже стала дамой политизированной, то общение с Ливен ей было чрезвычайно любопытно. Ведь по степени осведомленности в европейской политике Доротея вполне могла конкурировать с самим Клеменсом. В ее салоне собиралось много интересных людей. Там Мелани между прочим познакомилась со знаменитым историком Маколеем. Он, записала в дневнике княгиня, «рассказал мне множество вещей, которые показались мне по меньшей мере удивительными»[1137].
С особой теплотой Мелани написала о визите Бетти Ротшильд: «Эта достойная женщина сохранила трогательную преданность моему мужу»[1138]. Выше похвалы в устах княгини Меттерних, наверное, не было.
Весной 1849 г. перебравшихся из Лондона в Ричмонд Меттернихов посетил «король венского вальса» Иоганн Штраус. Он пожаловался на плохие времена. В ответ Мелани заявила, «что венцы ничего иного не заслужили, потому что они проявили такую неблагодарность по отношению к человеку, который три десятка лет сохранял для них благосостояние и мир». Венцы, убеждал княгиню великий музыкант, раскаиваются. Но теперь уже поздно[1139].
И в изгнании Клеменса выручало счастливое свойство его характера — находить для себя нечто положительное в любой ситуации. К этому можно добавить непоколебимое самомнение, помогавшее истолковывать почти все происходящее в свою пользу. Раз уж он в силу неблагоприятных обстоятельств оказался в уникальной стране, на острове, не только в географическом, но и в политическом смысле, то из этого нужно извлечь пользу. Политика вошла в его плоть и кровь, стала образом жизни. Кроме того, у него сохранялась исследовательская жилка. В Англии ему представилась великолепная возможность для анализа британской специфики и сопоставления ее с опытом континентальной Европы.
Экс-канцлер Меттерних основательно входит в роль профессора. Постоянные контакты с родственными князю по духу тори помогают ему чувствовать востребованность. Где бы ни жили Меттернихи в Англии, будь то Лондон, Брайтон или Ричмонд, их салон, по словам Србика, превращался в один из центров торийской оппозиции Пальмерстону[1140].
Чтобы держаться на высоте положения, Клеменс вникает в суть и детали британской политики, столь не похожей на весь его предшествующий опыт. Сохранившийся интерес к жизни, абсолютная уверенность в себе поддерживают его силы, позволяют легче переносить немалый возраст. 15 мая 1849 г., в день 76-летия, он так описывал свое состояние: «Сегодня я завершаю первый год после трех четвертей века. К счастью, на меня давит не возраст, но я ощущаю давление шестидесяти лет социальной революции, во время которой я должен был посвятить свою жизнь делу, успех коего зависел не от индивидуальных усилий, а от эпохи». Особенно эффектен заключительный пассаж: «Инстинктивно еще в семнадцатилетнем возрасте я догадывался о том, что позднее как истину или заблуждение мне позволил познать опыт. И участь человека в моем положении была участью пророка, проповедующего в пустыне. Я повседневно вижу людей, удивляющихся моему спокойствию; оно — естественное следствие чистой совести и его не стоит считать заслугой»[1141].
Конечно, и на него находили приступы тоски, но не столько по Вене, сколько по Йоханнисбергу. Вообще в нем парадоксальным образом жизнелюбие, «талант к счастью» сочетались со склонностью к депрессиям.