Меттерних выделяет и такое высказывание Доносо Кортеса, очень напоминающее де Местра и де Бональда: «Церковь и армия являются сегодня двумя представителями европейской цивилизации, потому что они стремятся сохранить представления о неприкосновенности авторитета, о святости послушания и о божественном характере христианской любви»[1175]. Тщетно искать, сетует князь, в речах австрийских парламентских ораторов нечто такое, что хотя бы приближалось к уровню испанца.
Консерваторам разных поколений хотелось встретиться друг с другом. Хотя речи испанца порой могли вызвать ассоциации с проповедями Савонаролы, но в реальной жизни он был, подобно Клеменсу, в высшей степени светским человеком. У них оказалось немало общих знакомых в европейских столицах. Доносо Кортес поддерживал дружеские отношения с Гизо, был завсегдатаем салона Доротеи Ливен.
Испанский дипломат делал ставку на Луи-Наполеона, оказывал ему разнообразную помощь, в том числе финансовую. В племяннике великого Наполеона он видел главную силу в борьбе против европейских революций. Доносо Кортес поддержит переворот в декабре 1851 г. Когда же Луи-Наполеон превратится в императора Наполеона III, испанский посланник окажется среди тех, кто будет вводить свежеиспеченного монарха в высшее европейское общество. Кстати, и Доротею Ливен привлекут в качестве наставницы для императрицы Евгении[1176].
29 марта 1851 г. Доносо Кортес приехал в Брюссель, чтобы встретиться с бывшим «первым министром Европы». После двухчасовой беседы с князем испанец вернулся в Париж.
Как и в случае с Дизраэли, Меттерних выступал в роли ментора консерваторов новой формации. Правда, испанец оказался сдержаннее британца. При всем почтении к князю он видел в нем прежде всего величественные руины уходящей эпохи. Тем не менее Меттерних для Доносо Кортеса — «один из самых великих архитекторов политического здания Европы»[1177].
Вот как выглядел почти 78-летний Клеменс в описании испанского дипломата и мыслителя: «Лицо князя приятное и спокойное, его черты еще красивы и их красота — следствие совершенной пропорциональности». Французский Клеменса, по мнению испанца, мог бы быть и лучше. Говорит князь, как все старики, много, «но всегда говорит интересные вещи; порой он говорил о будущем, но почти все время о прошлом»[1178]. Изысканная отточенность речи не мешает князю использовать сравнения с вульгарными вещами, если это помогает сделать мысль более точной.
Меттерних развернул перед Доносо Кортесом историю Европы от Венского конгресса до революций 1848 г. «Я, — говорил своему собеседнику князь, — необъятная книга, в которой отложились все великие события этого века; если вы пожелаете, я предоставлю ее в ваше распоряжение, и вы сможете перелистывать ее с первой страницы до последней»[1179]. И Доносо Кортес вполне соглашался с Меттернихом: «Только он один владеет историей текущего века во всей ее полноте»[1180].
Князь хотел передать представителю нового поколения не только исторические познания, свое видение истории, но и собственный политический опыт. С врагом, наставлял Меттерних испанца, успешнее борются не те, кто сильнее его ненавидит, а те, кто лучше его знает.
В то же время экс-канцлер предостерегал от ужасных последствий политики уступок. Самого себя он рассматривал как ее жертву. События 13 марта 1848 г. в Вене, по его непоколебимому убеждению, — это не результат силы врага, а следствие слабости защитников монархии. Восстание вполне можно было подавить, но возобладал курс на уступки со всеми вытекавшими отсюда гибельными последствиями.
Уступки Меттерних сравнивает с издержками, разделяя их на два типа: 1) те, что сравнимы с издержками дохода ради спасения капитала; 2) те, которые равносильны растрате капитала. Уступки первого типа князь называет административными, а уступки второго типа — политическими. Именно они грозят банкротством.
В ходе разговора речь зашла о Гизо, с которым у обоих собеседников были дружеские отношения. Французского политика и историка Клеменс охарактеризовал как «человека системы», а не «принципов»[1181]. Казалось бы, из уст князя это звучит как комплимент, ведь и его самого принято было считать творцом «системы Меттерниха». Но «система», в сравнении Клеменса, подобна пушке, размещенной в узкой амбразуре крепостной стены; она стреляет только по одной траектории, прямо перед собой. Тогда как «принципы» соответствуют «пушке, поставленной на лафет… и способной вести огонь по всем направлениям»[1182].
Из этого нетрудно заключить, что же предпочтительнее для князя: система или принцип. Пусть разговор с Доносо Кортесом — только штрих к портрету Меттерниха, но этот штрих не ложится на устоявшийся образ заскорузлого «систематика».
Доносо Кортес оставил не только зарисовки внешнего облика князя, не только передал некоторые высказанные им суждения, но и сумел проникнуть в структуру политической философии собеседника. «Не будучи одним из выдающихся умов, возносящихся ввысь на крыльях грандиозных и смелых концепций, он достигает такой же высоты наблюдательностью и упорным изучением вещей менее значительных»[1183].
Бесспорно, необходимо сделать поправку на известное преувеличение, явившееся следствием почтительного восхищения своим старшим единомышленником, но нельзя не признать, что Доносо Кортесу удалось уловить особенности мыслительного склада и методологии Меттерниха.
К осени 1849 г. с революцией в Габсбургской империи было покончено. Ее последним актом явилось поражение венгров при Вилагоше (13 августа). Одолеть их австрийская армия смогла лишь при помощи русских войск, сыгравших в разгроме повстанцев решающую роль. До того в борьбе с венграми потерпел поражение старый приятель Меттерниха Виндишгрец. Другой близкий князю военачальник — Радецкий — восстановил позиции Габсбургов в Италии.
Еще в ноябре 1848 г. правительство империи возглавил князь Феликс Шварценберг, член дружественного Меттерниху влиятельного аристократического клана. Это его мать погибла во время пожара на историческом балу в австрийском посольстве по случаю брака Наполеона с Марией Луизой. Послом в Париже был тогда его дядя Карл Шварценберг, позднее командовавший союзными войсками в кампании 1813–1814 гг. против Наполеона.
Сначала Феликс вступил на военную стезю. Затем не без участия Меттерниха он перешел на дипломатическую службу. Однако прославился он не столько успехами по службе, сколько многочисленными любовными похождениями. Человеком он был храбрым и решительным, но в то же время предельно циничным. Приближенный Шварценберга И. Хюбнер называл его человеком холодным, с железным, несгибаемым духом[1184].
Революция застала его в качестве посланника в Неаполе. Вспомнив военную молодость, он встал под знамена Радецкого, успел получить ранение и заслужить большой крест военного ордена Марии Терезии. После того как его тесть Виндишгрец расправился с революционерами Праги и Вены, он поспособствовал продвижению зятя.
Для императорского семейства подобный человек оказался настоящей находкой. Меттерних тоже был доволен его возвышением: «Князь Шварценберг — воспитанник моей дипломатической школы… он человек твердого характера, неоспоримого мужества и четких взглядов»[1185]. Ему ведомо, что такое революция. Правда, Клеменс не удержался от замечания о том, что для Шварценберга «внутренняя жизнь современного государства… книга за семью печатями»[1186].
Зародившиеся было надежды Меттерниха на скорое возвращение домой не оправдались. Хотя юный император Франц Иосиф I был готов вернуть старого князя, но ни его мать София, ни Шварценберг совсем не жаждали видеть бывшего канцлера в Австрии. Видимо, дело было даже не в каких-то личных соображениях, например, чувстве мести у Софии или нежелании выслушивать менторские наставления у Шварценберга. Между Меттернихом и его преемником существовали серьезные разногласия по германскому вопросу, по проблемам федерализма. Сохранялись также опасения, не вызовет ли возвращение изгнанника взрыв недовольства в стране, где еще была сравнительно свежа память о 13 марта 1848 г.
Сын Меттерниха Рихард трижды побывал у Шварценберга и еще чаще встречался с матерью императора Софией. Посещения госканцелярии давались ему с большим трудом. На собственные воспоминания молодого человека накладывались чувства старых служителей, чья жизнь прошла при его отце. Некоторые из них плакали. Шварценберг отправил сына экс-канцлера в Париж в качестве атташе посольства.
Сестра Мелани княгиня Генриетта Одескальди тоже встречалась с Софией. Та, говоря о выдающихся достоинствах Клеменса, даже ухитрилась прослезиться. «Князь Меттерних так добр, — умилялась она, — он остался верен и предан Австрии и у него совсем нет чувства зависти»[1187]. «Да, конечно, — соглашается Мелани, — эта характеристика благородная и истинная»[1188]. Но путь в Австрию Меттернихам по-прежнему оставался закрытым.
Однако в финансовых и имущественных делах начались послабления. Осенью 1850 г. был снят секвестр с имений князя. Благодаря личному вмешательству Шварценберга и императора прекратила деятельность комиссия, расследовавшая финансовую документацию Меттерниха. Экс-канцлеру было назначено годовое содержание в 8000 флоринов. Конечно, эта сумма была мизерной с точки зрения расточительного князя. Но главное — лед тронулся.