[1267]. Он признался своему собеседнику, что ничего не ждет от будущего. Ради сохранения хоть какой-нибудь надежды он «помышлял только о том, чтобы укрыть от взоров заграницы наши беды и слабости»[1268].
За долгие годы своего канцлерства князь привык отождествлять империю с собой или себя с империей. Поэтому он переносил свое собственное эмоциональное состояние на страну. И самое интересное, что в значительной степени так оно на самом деле и было. «Мы живем в такое время, — писал князь тому же Хюбнеру в конце 1852 г., — когда господствует усталость, которую не следует путать с покоем»[1269]. Покой же для убежденного консерватора — это самое блаженное состояние, прежде всего политическое и социальное. Практически покой совпадает со статус-кво. Не случайно Меттерних подчеркивал в своем политическом завещании: «Моей главной заботой было сохранение существующего положения вещей»[1270]. При этом он имел в виду не только Австрию, но также Германию и Европу.
Бесспорно, он оказался побежденным, говоря его словами, «силой вещей». Но следует прислушаться к суждению швейцарского историка Г. Рибена, который видел большую заслугу австрийского канцлера в том, что ему даже в самый сложный и хаотичный период между революциями 1830 и 1848 г. все-таки удалось уменьшить хаос. Вообще первая половина XIX в. была настолько заполнена революционными событиями, экономическими переменами, что трудно представить, что могло бы еще произойти, если бы «вся эта внутренняя динамика не имела бы противовеса в лице австрийского канцлера, который сдерживал ее, обращал ее вспять, давал континенту время, необходимое, чтобы созреть для перемен»[1271].
Пусть Меттерних был сметен революционным вихрем 1848 г., но элементы меттерниховского порядка как в самой Австрии, так и в Европе сохранялись еще долгое время. Австро-Венгрия сгорела 60 лет спустя в самоубийственном пожаре Первой мировой войны вместе с германской и российской империями.
Меттерниху было присуще особое имперское чутье. Он прекрасно понимал опасность националистических тенденций для многонациональной империи, где титульная нация находилась в явном меньшинстве. Но возникали ситуации, когда «умной пассивности» было недостаточно. Требовались смелые, решительные, неординарные действия. А это не соответствовало его натуре, его политическому стилю. Мешала и усиливавшаяся с годами «упертость». Князь не мог перешагнуть через сословно-аристократические принципы, которые прочно вошли в его плоть и кровь.
Между тем в его излюбленном федералистском подходе таилось немало возможностей, которые не были реализованы ни им самим, ни его преемниками. Конечно, на нем есть доля ответственности за падение Габсбургской монархии. Однако практически всегда он отдавал приоритет имперским интересам перед национальными.
Возможно, ему, рейнландцу по рождению и европейцу по духу, было легче выступать в качестве именно имперского политика, чем австрийцам. И судьбу Габсбургской империи он рассматривал в контексте Европы. Австрия и Европа, был убежден князь, нуждаются друг в друге. Кстати, и некоторые видные представители наций, находившихся под габсбургским скипетром, тоже обладали широким европейским кругозором и понимали роль, отведенную Австрии в Европе. Так, знаменитый чешский мыслитель Ф. Палацкий, живший во времена Меттерниха, видел в Австрии «европейскую необходимость». Распад империи в 1918 г. вызвал шок у многих входивших в ее состав народов и национальных элит. А облачка ностальгии по империи не исчезли до сих пор.
Можно согласиться с П. Роденом, что «Меттерних ощущал себя прежде всего европейцем, а потом уже австрийцем»[1272]. Действительно, это отличало его от таких крупных, европейского масштаба политиков, как Каслри, Талейран, Бисмарк, для которых понятие «Европа» обычно служило прикрытием особых национальных интересов. Конечно, нельзя не учитывать и того, что интересы Австрии в силу ее специфики могли быть лучше всего соблюдены именно в европейском контексте.
В конце концов идеальной моделью в глазах князя являлась конфедерация или же федерация европейских государств, стержнем которой должна была служить пентархия, ансамбль из пяти великих европейских держав. Такая структура, по мысли Меттерниха, сдерживала бы гегемонистские устремления наиболее могущественных держав, обуздывала бы подрывные националистические и революционные силы, обеспечивала бы равновесие и покой, мирное сосуществование народов под властью их легитимных суверенов. «Равновесие и покой, — изрекал князь, — неотрывны друг от друга; где отсутствует первое, там нет и другого»[1273].
«Покой великой державы, — писал он в июне 1847 г. Гизо, — не может быть изолированным фактом; чтобы он достиг полноты, ему нужно опереться на всеобщий покой»[1274]. «Европеизм» Меттерниха ничуть не умаляется тем, что он связан в его представлении с интересами Австрии. Не будь князь «европейцем» по природе и убеждению, он не придерживался бы такого подхода, о чем свидетельствует опыт многих его австрийских предшественников и преемников, не ставших «европейцами».
Вместе с тем вряд ли будет уместным приписывать ему некие идеалистические и даже чуть ли не пацифистские мотивы. Особенно этим грешит интересное исследование американского историка Джеймса Зофки, написавшего диссертацию «Меттерних, Джефферсон и Просвещение» (1995), а также статью о меттерниховской теории европейского порядка. В них находит выражение тенденция к более объективному освещению политической деятельности австрийского канцлера. Это вполне естественная реакция на выдержанное исключительно в черной краске ее изображение, доминировавшее издавна.
Однако Зофка, на наш взгляд, заходит чересчур далеко, сближая реалиста и прагматика Меттерниха с поборником «вечного мира», великим философом-идеалистом И. Кантом[1275]. Об этом же, правда значительно более приглушенно, писал в свое время почитатель Меттерниха Г. фон Србик. Между тем сам князь не дает серьезных поводов для таких истолкований. «Я хочу политического мира, — говорил он, — не из-за каких-то абстрактных идей, а по расчету»[1276]. Впрочем, и отцы-основатели современной интегрированной Европы также руководствовались не столько идеалами, сколько историческим опытом и политическими соображениями.
Структурно современная Европа, все более обретающая федеративные черты, может быть соотнесена с меттерниховской моделью, хотя канцлер, как известно, имел в виду Европу монархов, призванную упрочить сословно-аристократический порядок. В наше время наиболее активными поборниками европейского единства выступают представители тех сил, которые князь считал своими смертельными врагами: социалисты и либералы. Между тем исторические наследники Меттерниха чаще предстают в качестве евроскептиков.
Конечно, для современных евроэнтузиастов австрийский канцлер с репутацией символа европейской реакции совсем не привлекателен в качестве пусть и отдаленного, но все же предтечи. Неловко признавать и то обстоятельство, что не зря он раньше других усматривал в подъеме национализма угрозу не только имперским, но и общеевропейским интересам. Превозносимый прогрессистами национализм довольно скоро устремился в экстремистско-реакционное русло.
Об австрийском канцлере и о Габсбургской империи стали все чаще вспоминать в связи с потрясениями последних лет на Балканах. Причем в одной связке с Меттернихом обычно фигурирует самый авторитетный его интерпретатор и в известной мере поклонник Генри Киссинджер. Характерна в этой связи статья известного американского журналиста, автора нескольких книг по проблемам международной политики Р. Д. Каплана, опубликованная в июньском номере «The Atlantic Monthly» за 1999 г. под заголовком «Киссинджер, Меттерних и реализм». Автор статьи подчеркивает, что реалист Киссинджер брал Меттерниха под защиту от нападок историков, придерживающихся общепринятого взгляда о прогрессивности борьбы за национальную независимость в 1848 г. В интерпретации бывшего американского госсекретаря австрийский канцлер выступал против европейских революций 1848 г. не столько потому, что они были демократическими, сколько потому, что они «провоцировали этнический национализм». Особенно интересен вывод самого Р. Д. Каплана: «С тех пор, как завершилась холодная война и в бывшем Советском Союзе и на Балканах вырвался из узды этнический национализм, Габсбургская монархия, которой служил Меттерних, выглядит в гораздо лучшем свете»[1277].
В наши дни оказался востребованным, пожалуй, важнейший элемент меттерниховского наследия — его концепция европейского порядка, воплощенная в идее «европейского концерта держав», или пентархии. Если четверть века назад Г. Киссинджер пытался на ее основе проводить политику разрядки, то теперь в ней склонны видеть модель многополюсного мира. Эта идея уже «прокручивается» во влиятельных СМИ, начинает входить в широкий оборот.
Так, на страницах германской консервативной газеты «Die Welt» в феврале 2001 г. один из ведущих ее сотрудников Ж. Шустер, подобно Киссинджеру, видит в модели пентархии прообраз нового миропорядка. «„Система Меттерниха“, — пишет Шустер, — состояла из пяти европейских монархий, которые после победы над Наполеоном поставили себе целью сохранение статус-кво и ревностно следили за тем, чтобы ни одна из них не стала слишком могущественной»[1278]