Правда, характер Вильгельмины не предрасполагал к идиллии. Генц, испытывавший к ней противоречивые чувства, не мог скрыть своего восхищения ее красотой, шармом, отмечая также присущий ей мужской склад ума. Привыкший к легким, мало к чему обязывающим связям, Клеменс неожиданно стал испытывать ранее неизведанные чувства. Впервые фатоватого грансеньора томит ревность. Поводов к тому, конечно, предостаточно. Муки ревности приходилось переживать из-за князя Альфреда Виндишгреца, молодого еще красавца-рубаки, который по своей мужской стати был, можно сказать, антиподом изысканного, несколько женственного Меттерниха. Сама Вильгельмина в отношениях с мужчинами ценила чувственную сторону, но она всегда стремилась сохранять самостоятельность. Никому не удавалось навязать ей свою волю.
Вильгельмина (1781–1839) приходилась внучкой российскому временщику, герцогу Курляндскому Эрнсту-Иоганну Бирону. Ее отец Петр (1724–1800) был его старшим сыном и наследником, и она, по-видимому, находилась в родстве с царским домом, поскольку фактической матерью Петра Курляндского, по мнению авторитетных историков, была царица Анна Иоанновна. Екатерина Фредерика Вильгельмина Бенигна — таков полный набор ее имен. Первое имя в честь царицы Екатерины II, следующие два — дань прусскому королевскому дому, ну а четвертое — в честь официальной бабки, жены Э.-И. Бирона. Мать Вильгельмины, Доротея (1761–1821), была представительницей древнего дворянского рода фон Медем.
По возвращении из ссылки Биронам вернули их владения, но при очередном разделе Польши герцогство Курляндское перешло непосредственно под власть российской короны, а герцог Петр получил от Екатерины II солидную компенсацию в размере двух миллионов рублей и ежегодную ренту 25 тыс. дукатов[259]. Это позволило ему купить у князя Лобковица имение Заген (Загань) в Силезии с великолепным замком, принадлежавшее когда-то Валленштейну. Так из герцога Курляндского он стал герцогом Заганьским, или на французский лад — герцогом де Саган. Были прикуплены владения в Богемии и Пруссии. Кое-что сохранилось и в России. Таким образом, курляндское семейство по богатству и размеру владений могло тягаться с многими германскими княжескими домами. В Сагане при дворе герцога Петра содержали труппу актеров, а также итальянских певцов и музыкантов, здесь постоянно проживало множество гостей из разных стран[260]. Наследницей бироновских богатств являлась старшая и любимая дочь Петра Вильгельмина. Трем младшим, Паулине, Иоганне (Жанне) и Доротее, отцовского внимания и богатств досталось намного меньше.
Интересно, что Вильгельмина чуть было не стала снохой А. В. Суворова, гостившего в доме ее матери в Праге в 1800 г. после знаменитого альпийского перехода. Его сын Аркадий даже отправился на смотрины, но смерть отца вынудила его вернуться. На этом дело и кончилось без каких бы то ни было последствий[261].
Зато почти в это же самое время ей пришлось пережить потрясение, оставившее неизгладимый след в ее сердце. С детских игр она знала прусского принца Луи Фердинанда, племянника Фридриха II. «Оба были молоды, красивы, — вспоминала ее самая младшая сестра, — и будто созданы друг для друга. Никогда союз не казался более закономерным, никогда брак не сулил больше надежд на счастье»[262].
Сестра принца, княгиня Радзивилл, находившаяся в дружбе с герцогиней-матерью, благосклонно восприняла идею альянса брата с наследницей Курляндского дома. Но, с точки зрения других членов прусской королевской семьи, внучка Бирона выглядела неподходящей парой для принца.
Вынужденный разрыв был весьма болезненным для обоих; все же гораздо острее его переживала Вильгельмина. Уязвленная гордость подтолкнула ее на брак с Луи де Роганом, чей род считался одним из самых знатных в Европе, его представители были на равных с принцами крови. Замужество, естественно, оказалось неудачным. Последовал развод (1805 г.). Затем Вильгельмина вторично выходит замуж, на сей раз за князя Василия Сергеевича Трубецкого. Этот брак оказался совсем скоротечным.
В 1806 г. в битве с французами при Заафельде погиб Луи Фердинанд. Скорее всего гибелью человека, которого она по-настоящему любила, и объяснялась ее антинаполеоновская позиция. Между прочим, ее мать одно время была ярой бонапартисткой.
В 1810 г. место Луи Фердинанда в ее сердце занимает молодой князь Альфред Виндишгрец, будущий австрийский фельдмаршал. Светский флирт в их отношениях быстро перерос во взаимную страстную любовь. Альфред был на шесть лет младше Вильгельмины, но не это послужило главной помехой их браку. Виндишгрецы принадлежали к высшей имперской католической знати. Для их семейства дважды разведенная протестантка была совершенно неприемлема. Уже к лету 1812 г. в отношениях Вильгельмины и Альфреда появилась основательная трещина. Молодой Виндишгрец отличался весьма ревнивым нравом, а Вильгельмину всегда сопровождала свита из поклонников. Постоянно возникали размолвки и ссоры. Как будто бы произошел разрыв. Но стоило им встретиться, как их вновь неодолимо влекло друг к другу. Весной 1813 г. Виндишгрец со своим полком находился в накапливавшей силы австрийской армии, и герцогиня была открыта для нового романа, героем которого предстояло стать Меттерниху.
Некоторые авторы склонны придавать этому роману авантюрно-детективный оттенок. Вильгельмина предстает чуть ли не прямым агентом русского царя, заинтересованного с ее помощью поскорее втянуть Австрию в антинаполеоновскую коалицию. Конечно, от такой версии нельзя абстрагироваться полностью. Но было бы упрощением видеть в Вильгельмине некое тайное оружие из российского женского арсенала. Ее, несомненно, могла возбуждать мысль, что именно ей суждено сыграть историческую роль в критический момент жизни Европы. Вероятно, это было одним из первоначальных импульсов ее поведения. Нужно, однако, учитывать, что Клеменс был не только политиком европейского масштаба, но и весьма привлекательным мужчиной. Если их роман и был в какой-то мере заказан, то вскоре он обрел самодовлеющий характер.
Благодаря ярко выраженному семейному аристократическому космополитизму Вильгельмина привязалась к Австрии. Недаром знать этой многонациональной центрально-европейской страны называли «палатой пэров Европы». Когда младшая сестра Вильгельмины Доротея, успевшая стать француженкой, встретилась с ней после долгой разлуки, она с удивлением обнаружила, что та превратилась в настоящую венку[263]. Вильгельмина писала сестре, что хотела бы способствовать славе своей «второй родины», т. е. Австрии. Ее интересы были для герцогини на первом месте[264]. Возможно, что к этому времени уже сказывалось влияние Меттерниха. Но характер источника свидетельствует в пользу искренности слов Вильгельмины. Если Австрия была той гирей на чаше весов истории, которая могла склонить ее в пользу врагов корсиканца, то почему бы ей, герцогине Саган, не сыграть аналогичную роль, повлияв на человека, от которого во многом зависело принятие «великого решения»?
Она была весьма искушенной в политике. И австрийского министра привлекала в ней не только красота, он восхищался ее глубоким пониманием хитросплетений европейской политической жизни. Она была для него не только интересным собеседником, но порой и деликатным, ненавязчивым советником. Насколько высоко Меттерних ценил ее политические дарования, свидетельствуют такие его слова: «Если бы вы были мужчиной, вы стали бы моим другом. Вместе мы вершили бы великие и успешные дела. Вы могли бы быть послом, а я министром, или же наоборот»[265].
II
Итак, весной 1813 г. наступил момент, которого Клеменс ждал еще со времен своего парижского посольства. Он предсказывал его Францу I в самые трудные для Австрии дни. Если тогда он полагал, что Австрия окажется арбитром европейской ситуации с 300-тысячной армией, то теперь для этой роли хватало и вдвое меньшего количества солдат. Конечно, этого было мало для того, чтобы диктовать свою волю, свои условия, по вполне достаточно, чтобы требовать солидного вознаграждения.
Воюющие державы прекрасно понимали роль Австрии в сложившейся расстановке сил. Как о «важной потенциальной союзнице» говорил о ней царь[266]. Ничто так не укрепило бы его силы и решимость, отмечал в письме кайзеру Францу Александр I, как уверенность в том, «что он может рассчитывать на содействие Австрии»[267]. «Если бы австрийский двор решился действовать, свобода Европы была спасена!»[268] — взывал к австрийцам прусский генерал Кизебек. По признанию Наполеона, присоединение Австрии к его противникам явилось бы для него величайшим несчастьем[269].
Построенная на нюансах и полутонах политика Меттерниха — не только плод его изощренного дипломатического искусства, тонкого, холодного расчета. Бесспорно, все это — неотъемлемые свойства его политики. Но не менее, если даже не более, важны объективные обстоятельства, с которыми нельзя было не считаться, которые сами были факторами формирования подобного политического курса.
К кому присоединиться и когда? Есть ли альтернатива четкому, однозначному выбору? Ответить на эти вопросы с точки зрения большой политики было непросто. Присоединение к антинаполеоновскому лагерю сулило возвращение утраченных владений, может быть, и некоторое расширение пределов империи. Из рук Наполеона получить многое Меттерних не рассчитывал — в лучшем случае земли в Иллирии, Галиции, Силезию. Казалось бы, само собой напрашивался выбор в пользу первого варианта. В связи с этим Штакельберг писал Румянцеву (19 апреля 1813 г.): «Я не поручусь, что умеренность французских обещаний сравнительно с огромным значением Австрии в нынешнем политическом балансе Европы — значением, вполне осознанным венским двором, — не задела самолюбие австрийцев…»