[293]. Для этого ему нужно было также сломить страх кайзера перед зятем: «Могу ли я рассчитывать на твердость Вашего Величества в случае, если Наполеон отвергнет предложенные Австрией основы мира; решится ли непоколебимо Ваше Величество в этом случае доверить решение справедливого дела оружию Австрии и всей остальной Европы?»[294]
Конечно, Клеменс не забывает похвалить свою собственную проницательность и политическую мудрость. Ему досталась в 1809 г. Австрия, лежавшая в руинах, теперь же все обстоит иначе: «Благодаря счастливым обстоятельствам и полному доверию и надежной поддержке Вашего Величества я делал то, что мне велели долг и совесть. Таким образом, мы менее чем через четыре года снова на первостепенном месте в Европе»[295]. Но монархия сильна не столько сама по себе, а как груз на чаше весов, дающий перевес той стороне, к которой она присоединится.
Проведение такой политики балансирования требует искусства и уверенности в прочности тыла. Император Франц немедленно ответил своему министру: «Я во многом обязан вам теперешним славным политическим положением моей монархии и впредь рассчитываю на вас в моем стремлении его поддержать»[296]. Франц заверил Меттерниха, что тот может полагаться на его твердость.
Монарх и его министр согласны с тем, что в грядущих военных событиях пусть больше берут на себя другие державы, а Австрия будет им посильно помогать. В этих рассуждениях нетрудно уловить невысказанную мысль о том, что канцлер, используя свое дипломатическое искусство, должен обеспечить Австрии место в Европе более весомое, чем ее реальный вклад в совместные действия. Но именно теперь, когда выбор был сделан, решать эту задачу оказалось намного труднее.
С одной стороны, присоединение к коалиции давало определенное чувство уверенности, перспективу восстановить империю в прежних масштабах, но с другой — Клеменс понимал, что теперь роль Австрии уже не столь весома, как прежде, когда у нее была свобода маневра. Если она прежде была той гирей, чей груз клонил решающим образом чашу весов, то теперь в рамках коалиции ей приходилось считаться с приоритетом России. От такого поворота дел выигрывал прежде всего царь Александр I. Наполеоновскую карту Меттерних все же не выбросил, а запрятал вглубь колоды. Как ни парадоксально, недоверие, испытываемое к австрийскому канцлеру союзниками, было его козырем. Они все время опасались подвоха с его стороны, поэтому, опираясь на 150-тысячную армию, он мог еще добиваться многого. Тем не менее антиподы «Меттернихианы» или «Клеменсианы» Г. фон Србик и В. Библь сходятся на том, что австрийский канцлер не выжал из ситуации максимум возможного, продешевил, присоединясь к коалиции. «Это было тяжким упущением, что Меттерних не выставил в качестве условия вступления Австрии в коалицию раздела герцогства Варшавского и вознаграждения Пруссии за счет польской, а не саксонской территории»[297], — писал Србик.
В. Библь ставит вопрос, почему же в тот момент, когда союзники были готовы практически на все, чтобы привлечь в свои ряды Австрию, венский кабинет в лице Меттерниха упускает возможность решить польскую проблему в свою пользу? Только ли в «легкомыслии» канцлера следует искать ответ? Библь приводит несколько строк из письма царя его сестре Екатерине Павловне, находившейся в Праге как раз во время переговоров, о которых выше шла речь. «Я сожалею, — писал царь 1 августа 1813 г., — что вы все еще ничего не сказали мне о Меттернихе. У меня есть необходимые средства. Вы имеете полномочия идти вперед, используя ту тактику, которая дает самые надежные результаты»[298]. Гораздо откровеннее звучит этот отрывок в публикации великого князя Николая Михайловича: «Я сожалею, что вы мне все еще ничего не сказали о Меттернихе и о том, что нужно для того, чтобы сделать его совсем нашим; я имею необходимые средства, поэтому не экономьте»[299]. На это же письмо еще до Библя ссылался другой австрийский историк — А. Фурнье, вполне допускавший версию с подкупом Меттерниха. Правда, Библь не берется прямо утверждать, что Меттерних был подкуплен царем, но подводит к мысли о возможности такого варианта. Австрийский историк при этом оговаривается, что нравы и обычаи, закрепившиеся в аристократической среде, позволяли без малейших угрызений совести принимать подарки и деньги из рук суверенов. Постоянно нуждавшийся в деньгах грансеньор Клеменс охотно принимал дары. Но между принятием даров и откровенным подкупом дистанция, безусловно, сохранялась. Последующая история взаимоотношений Меттерниха с царем не очень вяжется с версией о подкупе. В пренебрежительном отношении к польской проблеме Клеменса никак нельзя заподозрить; польский вопрос всегда занимал видное место в системе меттерниховских приоритетов. Из переписки царя с князем Чарторыйским он имел представление о планах Александра I, да и разгадать их было не так уж сложно. Смехотворной выглядит и сумма, о которой говорил Александр I, — каких-то 1700 дукатов. Между тем Наполеон (если верить Меттерниху) предлагал ему 10 млн франков.
Неуступчивость Наполеона загнала Меттерниха в коалицию не в тот момент, который он сам выбрал. А потому и не на тех условиях, которые он мог бы выторговать. Это была победа скорее царя, чем успех канцлера. От Меттерниха потребуются на Венском конгрессе неимоверные усилия, чтобы умерить притязания царя, которому недосказанность по польскому вопросу оставляла большую свободу рук. Надо отметить, что стремление уйти от предварительного дележа добычи было принципом Александра I, справедливо опасавшегося, что это может привести к развалу коалиции. Было у него и другое соображение. После разгрома Наполеона военная мощь России будет выглядеть еще более весомо и не надо будет ублажать так, как теперь, союзников по коалиции. Поэтому собственные требования и козыри лучше выложить на мирном конгрессе.
Что же касается «легкомыслия» Клеменса, то, видимо, без него все-таки не обошлось. Идя на союз с царем, Меттерних по-прежнему недооценивал Александра I. Обладая опытом общения с Наполеоном и Талейраном, он был уверен, что сумеет переиграть российского монарха. Вскоре после начала военных действий против Наполеона Меттерних хвастливо писал, что «очень доволен» царем и надеется, что через пару недель будет руководить политикой русского кабинета так же, как и австрийского[300].
Но в русском царе Меттерних встретил опасного соперника, который нередко разгадывал самые его замысловатые ходы, а главное, мог в решающий момент прибегнуть к такому неоспоримому аргументу, как самая сильная армия коалиции, сумевшая дать отпор Великой армии Наполеона. Началась политическая дуэль Меттерниха и Александра I, однажды едва не перешедшая в настоящую.
Как только возобновились военные действия, встал вопрос о главнокомандующем войсками коалиции. Александр I согласился на австрийского генерала, имея в виду эрцгерцога Карла. Такой выбор выглядел вполне естественным. Полководческие дарования и высокие человеческие качества снискали Карлу уважение и в Австрии, и за ее пределами. К этому выбору царя побуждало и другое обстоятельство. Назревал брак между эрцгерцогом и любимой сестрой Александра, красивой, энергичной, но взбалмошной Екатериной Павловной. Ей хотелось, чтобы лавры победителя Наполеона достались ее предполагаемому жениху[301].
Активно против кандидатуры Карла выступил Меттерних. Прежде всего он ссылался на его нерешительность в кампании 1809 г. Но это было лишь предлогом. Причины оппозиции Меттерниха были главным образом политические: Карл, как и его братья Иосиф и Иоанн, принадлежали к лагерю врагов канцлера. После победы над Наполеоном престиж Карла мог возрасти настолько, что канцлерство Меттерниха оказалось бы под серьезной угрозой. Кроме того, Карл в качестве главнокомандующего был бы неподходящей фигурой для сложной политической игры, которую постоянно вел Меттерних.
С этой точки зрения наиболее удобным кандидатом был князь К. Шварценберг, давно уже привыкший следовать в меттерниховском фарватере. Они вместе готовили «австрийский брак» и договор 14 марта 1812 г. Александру I пришлось согласиться на Шварценберга, но решение это он не считал окончательным. По приглашению царя в ставке союзников появился знаменитый французский генерал Моро, в прошлом соперник Наполеона, уже десяток лет живший в изгнании. Прибытие Моро обострило отношения между царем и Меттернихом. Но бывший французский полководец получил смертельное ранение в битве под Дрезденом, и царь сказал Меттерниху: «Бог произнес свой приговор; его мнение — ваше».
Разногласия с царем усугублялись принципиально в подходе к германскому национально-освободительному движению. У царя еще сохранялись неопределенные либеральные устремления молодости, посеянные в его душе воспитателем-швейцарцем Лагарпом. Поэтому, в частности, у него находили поддержку барон Штейн и его соратники, раздувавшие пламя антинаполеоновской войны и мечтавшие на волне национально-освободительного движения реализовать мечту о единой Германии.
Совсем не ради этого включился в войну против Наполеона Меттерних. Задушивший революцию император французов был ему гораздо ближе, чем ревнители германского единства, которых канцлер считал опасными революционерами. В начале октября 1813 г., будучи в очередной раз в Праге, Меттерних обсуждал эту проблему с Генцем. Оба больше всего опасались, что «освободительная война» может перейти в «войну за свободу», а «свержение основанного на революции деспотизма вместо действительной реставрации может привести снова к революции»