Вена стала уставать от затянувшегося конгресса. Шесть недель, которые первоначально отводил конгрессу Меттерних, превратились во много месяцев. «Когда все это кончится! — в отчаянии восклицал бедный кайзер Франц уже в начале октября. — Мне не выдержать долго такой жизни». А смертельно больная Мария Людовика сказала: «Конгресс стоит мне десяти лет жизни»[362].
«Баварский король пьет за всех, вюртембергский ест за всех, прусский мечтает за всех, царь любит за всех, а Франц платит за всех», — такова невеселая венская шутка того времени. Австрийская казна быстро пустела. По Талейрану, каждый день конгресса обходился кайзеру Францу в 100 тыс. гульденов. Правда, официальный церемониймейстер граф Вурмбранд заявлял, что это явное преувеличение. По его подсчетам, общая сумма имперских расходов на конгресс не превышала 8,5 млн гульденов[363].
Нелегкой была и жизнь министров и дипломатов, непосредственно занятых делами конгресса. Обычно, когда речь заходит о Венском конгрессе, то вспоминают знаменитое высказывание князя де Линя, но приводят только первую его часть, что искажает смысл сказанного, создает одностороннее представление о конгрессе. Сам де Линь в письме к Талейрану подчеркивал это: «Приводят мои слова, что конгресс танцует, но не продвигается вперед. Но, справедливости ради, надо добавить: никто так не потеет, как эти господа»[364].
Князь де Линь так и не дожил до конца конгресса. Он умер 13 декабря 1814 г., в то самое время, когда казалось, что участники конгресса вот-вот возьмутся за оружие. Любившие этого острослова венские жители считали его жертвой непомерно затянувшегося конгресса: «Конгресс его доконал. Не жди добра, если собралось вместе такое множество государей»[365], — таков был вердикт улицы.
Смерть 80-летнего князя стала символом заката аристократического космополитизма. Конгресс был его самым ярким всплеском. С этой точки зрения особенно показателен состав российской делегации: князь Разумовский, графы Нессельроде, Штакельберг, Каподистриа, барон Анштет, генерал Поццо ди Борго. Среди них только один россиянин, да и тот постоянный житель Вены. Со смертью князя де Линя рвалась одна из последних нитей, связывавших старый и новый век. Стихотворным реквиемом откликнулся на его смерть Гете. Князь де Линь, по словам Генца, был «человеком, каких уже более не будет, образцом всего того, что достигло совершенства в минувшем веке»[366].
В великолепном аналитическом очерке о Венском конгрессе Генц, который собственноручно составил все его важнейшие документы, получив неофициальный титул «секретаря Европы», много внимания уделил отношениям своего шефа с царем. На его взгляд, царь испытывал острейшую неприязнь к австрийскому министру. Поводов было предостаточно: споры из-за генерала Моро, нарушение австрийскими войсками нейтралитета Швейцарии в конце 1813 г., вопреки воле царя, не говоря уже о постоянных разногласиях на всякого рода встречах и конференциях союзников во время войны. К этому перечню следовало добавить и поездку в Англию. Наконец, Вена, где австрийский канцлер блистал своими талантами, затмевая царя. Именно это, по мнению Генца, вызвало у царя «особенно сильную ревность». И вот долго накапливавшееся раздражение нашло выход в затяжной вспышке ненависти, существенно отразившейся на ходе конгресса. «Эта ненависть, — утверждал Генц, — ключ ко многому из того, что происходило на конгрессе»[367].
Если ввести поправку на преувеличение, то все же нельзя не признать, что в условиях кабинетной династической дипломатии личные отношения между главными действующими лицами на политической сцене накладывали глубокий отпечаток на большую политику.
Генц пишет, что царя выводили из себя «спокойствие и благожелательность, которую Меттерних всегда противопоставлял его предубеждениям»[368]. Однако в данном случае барон грешил против истины. Действительно, Клеменс обладал утонченными манерами, тактом, выдержкой. Но роль первого министра Европы, исключительное положение, предоставленное ему императором Францем, усугубили такие свойства его натуры, как высокомерие, самонадеянность. Клеменса стало «заносить». «Вся Европа собирается в моей передней»[369], — самодовольно замечает он в письме к Лорель в дни подготовки к конгрессу. Талейран высмеивал Меттерниха за претензии на гениальность.
Чувствуя себя на равной ноге с монархами, он позволял себе порой слишком много. Царя Александра I это не могло не раздражать. Один из весьма осведомленных мемуаристов писал о том, что Меттерних относился к суверенам «легкомысленно, говорил с ними, не вставая с места, и позволял себе оскорбительный тон»[370]. Подтверждение тому можно найти и у самого Меттерниха. Несколько позднее он не без кокетства писал Доротее Ливен: «Если бы ты знала мои суждения об обитателях высших сфер, ты могла бы счесть меня за якобинца!»[371]
Хотя о конгрессе договорились уже давно, но, кроме Талейрана, ни у кого не было продуманного плана действий. Подготовительная работа затянулась до конца октября. Труднее, чем всем другим, приходилось Меттерниху; ведь кроме собственно дипломатических функций он взял на себя миссию церемониймейстера конгресса. Для него ситуация осложнялась еще и тем, что Австрийская империя в силу своего национально-этнического и территориального многообразия, геополитического положения оказалась непосредственно заинтересованной практически во всем комплексе проблем, стоявших перед конгрессом. Что же касается России, то для нее ключевым был польский вопрос. Помимо обычных военно-стратегических, экономических аспектов у этого вопроса была еще одна уникальная грань, которую, говоря современным языком, можно определить как цивилизационную. «Они хотели бы сделать из нас азиатскую державу», — говорил один из царских сановников Талейрану, имея в виду тех, кто не желал уступить польские земли России. «Между тем Польша, — продолжал он, — сделает нас державой европейской»[372]. Все внимание Пруссии было поглощено германскими и, в меньшей мере, польскими делами. Англию больше волновала колониальная добыча. Франции было важно сохранить статус великой державы и развалить враждебную коалицию.
Будучи центральноевропейской державой, Австрия направляла свои взоры «по всем азимутам»: Германия, Италия, Польша, Адриатика, Балканы, — все это входило в сферу австрийских интересов. Не только польский вопрос, но и более широкие геополитические мотивы побуждали Меттерниха действовать прежде всего против России. Если на польские дела австрийцы и пруссаки смотрели примерно одинаково, желая получить свои бывшие владения, то саксонская проблема их серьезно разобщала. Не только Габсбурги, находившиеся в родстве с саксонским домом, но и большинство монархов Европы считало опасным лишать короля его владений за то, что он был союзником Наполеона. Когда же царь обвинял саксонцев в том, что они «предали дело Европы», Талейран не без ехидства заметил: «Сир, это вопрос дат». Тем самым он намекал на Тильзит и Эрфурт, на времена союза между Александром I и Наполеоном. Изгнание монарха с престола вступило бы в резкое противоречие с принципом легитимизма, не говоря уже о том, что ни Австрия, ни Франция, ни малые и средние германские государства не желали усиления Пруссии. Австрийская позиция по Польше совпадала с британской, но долгое время расходилась с ней по отношению к участи Саксонии. Между Меттернихом и французами стоял неаполитанский вопрос. Австрийский канцлер придерживался договора с Иоахимом Мюратом и не желал форсировать события ради того, чтобы очистить трон для неаполитанской ветви Бурбонов. Делал он это отнюдь не из любви к Каролине Мюрат, как полагали многие, а потому что Мюрат служил ему средством давления на Бурбонов. К тому же Меттерних был уверен, что бывший наполеоновский маршал в конце концов на чем-нибудь сорвется и сам погубит себя.
Многообразие интересов и причудливое сплетение противоречий объективно затрудняли Меттерниху разработку какого-либо обстоятельного и цельного плана. Австрийскому канцлеру пришлось вести игру сразу на нескольких столах, плести такую сеть головоломных интриг, в которой впору было запутаться и самому.
Циничный и язвительный Генц так оценивал основное содержание конгресса: «Громкие фразы о „реконструкции социального порядка“, „регенерации политической системы Европы“, о „длительном мире, основанном на справедливом распределении сил“, и т. д., и т. д. должны успокаивать народы и придавать этому торжественному собранию величественность; но истинная цель конгресса — раздел между победителями захваченной у побежденных добычи»[373].
В реальности все обстояло сложнее. Чаще речь шла о возвращении утраченного или компенсации за него. Территориальные притязания бывали увязаны и со стремлением восстановить равновесие. Участникам конгресса хотелось, чтобы наконец воцарился упорядоченный покой. Коллизии возникали между желанием покоя и стремлением получить свою долю добычи. Вопреки гипертрофированному цинизму Генца нельзя сбрасывать со счетов и вполне серьезное тяготение к легитимности. Поскольку Австрия в основном «насытилась» еще по первому Парижскому миру, она выступила в роли ревнительницы европейского равновесия, что на практике означало сдерживание экспансионистских устремлений России и Пруссии в Восточной и Центральной Европе. Между прочим австрийцы намеревались вернуть свои былые владения в Польше.