Характерно, что в австрийской схеме эквилибра не было пока отведено определенного места для Франции. Схема оставалась четырехчленной: Австрия, Англия, Россия и Пруссия; т. е. на базе союза в Шомоне. Именно эта четверка держав задавала тон и на Венском конгрессе. Меттерних сначала не был заинтересован в том, чтобы допустить в ареопаг конгресса столь опасного человека, как Талейран. Францию в его лице пока держали в передней. Но Талейран вовсе не собирался смириться с отведенной ему ролью и выступил в качестве лидера всех недовольных, т. е. тех стран, которые подверглись в той или иной мере дискриминации со стороны четверки. Развернувшееся на конгрессе противоборство между Меттернихом и царем открыло перед французским министром весьма радужные перспективы, а искусства, чтобы этим воспользоваться, ему было не занимать.
Притязания России практически на всю территорию Польши были абсолютно неприемлемы не только для Австрии. Каслри заявил, что присоединение к России Великого государства Варшавского с 4 млн населения резко нарушит европейский баланс, и без того изменившийся в ее пользу[374]. Позиция Каслри по польскому вопросу была жесткой и последовательной. В то же время он твердо стоял тогда за включение всей Саксонии в состав Пруссии.
Меттерних поначалу недооценивал значение саксонской проблемы, о чем свидетельствовали его ранние предварительные договоренности с Гарденбергом в январе и апреле 1814 г. За поддержку прусских притязаний на Саксонию прусский министр предложил такой вариант раздела герцогства Варшавского: из 4 334 000 его населения Россия должна была получить площадь с населением 2 695 773 человека, Австрия — 314 000, а Пруссия — 1 324 827[375]. Страх перед польскими планами царя мешал Меттерниху разглядеть опасность чрезмерного усиления Пруссии в случае поглощения ею Саксонского королевства. Впоследствии Талейран приписывал себе заслугу в том, что ему удалось раскрыть глаза австрийскому канцлеру на роль и место Саксонии в германском и общеевропейском эквилибре. Хотя Талейран и склонен преувеличивать свою роль, но доля истины в его словах была.
В Вене Меттерних возобновил начавшуюся еще в январе 1814 г. политическую игру с Гарденбергом. Вел он ее достаточно тонко, главным образом намеками. Наконец у прусского министра нервы не выдержали, и в начале октября он направил одинаковые ноты Каслри и Меттерниху. С одной стороны, Гарденберг хотел заручиться поддержкой Англии и Австрии насчет Саксонии и, в свою очередь, поддержав их по польскому вопросу, получить вдобавок солидный кусок Польши. Кроме того, он претендовал еще и на Майнц. Если Каслри без колебаний готов был отдать пруссакам Саксонию, видя в сильной Пруссии противовес Франции, то Меттерниху пойти на это было неизмеримо сложнее.
Гарденберг писал Меттерниху: как только австрийский канцлер даст заверения от имени императора Франца насчет Саксонии, Пруссия тотчас же поддержит Австрию в польских делах. Но Франц с самого начала отрицательно отнесся к перспективе поглощения Саксонии Пруссией. Правда, руководствовался он при этом не столько принципом равновесия сил, сколько принципом легитимизма. Свержение законного монарха, представителя древней династии, какие бы прегрешения за ним не числились, Франц считал неприемлемым. Столь же непреклонны были и австрийские генералы, исходившие из стратегических соображений. Видимо в этом, а не в предупреждениях Талейрана, заключалась главная причина отказа Меттерниха от первоначальных соглашений с Гарденбергом. Эти соглашения, «поспешно и легкомысленно задуманные в лагерной суматохе»[376], позднее стали важнейшим элементом дипломатической игры, направленной против России. Пикантность ситуации заключалась еще и в том, что прусский король, романтичный друг царя, не был посвящен в действия своего министра.
На ноту Гарденберга от 9 октября Меттерних ответил лишь 22-го. Он так долго тянул с ответом не только для того, чтобы поиграть на нервах прусского коллеги. Видимо, пришлось выдержать нелегкие объяснения с императором. «Виды Пруссии на включение всей Саксонии в свою монархию, — писал Меттерних в ответной ноте, — вызывают сожаление императора»[377]. Гарденбергу было предложено удовлетвориться частью территории Саксонии. Ядро же королевства, включая земли, граничившие с Австрийской империей, предполагалось обязательно сохранить. Следовательно, Пруссия должна была удовлетворять свои аппетиты в большей мере за счет Польши. Каслри в принципе согласился с ответом Меттерниха и счел возможным принять его в качестве основы для переговоров. Вместе в тем он продолжал оказывать давление на Меттерниха, добиваясь уступок Пруссии за счет Саксонии. Австрийский канцлер в какой-то степени поддался нажиму англичанина. Тот вызвался быть посредником на переговорах с царем. Хотя Гарденберг и был неудовлетворен австрийским ответом, но был готов с пониманием отнестись к объяснениям Меттерниха по саксонскому вопросу. Претензии же на Майнц он снял. По предложению Каслри решено было изложить результаты переговоров в меморандуме. Возмущенный царь назвал это «заговором 23 октября».
Все это происходило накануне заранее запланированной поездки трех монархов в Венгрию. И хотя наиболее решительно выступил против польских планов царя Каслри, Александр решил выместить свой гнев на Меттернихе. Он не стал оттягивать объяснение с канцлером до своего возвращения в Вену, и утром в день отъезда, 24 октября, между ними произошла острейшая стычка. Царь отыгрался за все. По словам Талейрана, он разговаривал с Меттернихом таким тоном, какой мог показаться грубым даже по отношению к слуге.
Клеменсу тоже изменило его хваленое самообладание. Рассказывая об этом эпизоде эрцгерцогу Иоанну, он употребил выражение «дикий поединок». У него возникли ассоциации с наполеоновскими приступами гнева. Он бросил Александру упрек, что царь «представляет теперь те же принципы, что и Наполеон, навязывает свои интересы и свою волю, ни с кем не считаясь»[378]. Когда же царь в свой черед обвинил Меттерниха, что он и только он один противостоит его замыслам, тот ответил, что гордится такими обвинениями, поскольку нация упрекает его в уступчивости и слабости. «Все, кто придерживается права, — передает эрцгерцог слова Меттерниха, — должны взяться за оружие, иначе всем будет плохо»[379]. Правда, Иоанн выражает сомнение, так ли твердо и умно держался Меттерних перед царем, тем более что из уст Меттерниха он не услышал ответа Александра на угрозу князя.
Шведский поверенный в делах Хегардт дополняет рассказ Меттерниха. В конце перепалки предельно возбужденный царь гневно спрашивал у Меттерниха, неужели тот думает, что будет диктовать законы или отнимать завоеванное. Пусть не заблуждается на этот счет, а лучше пошлет кого-нибудь в Польшу посчитать, сколько там русских войск. Тогда он, может быть, сочтет, что благоразумнее говорить с царем иным тоном. По словам Хегардта, «князь Меттерних был так потрясен резким и энергичным ответом российского императора, что, пятясь спиной к выходу, с трудом нашел дверь»[380]. Тотчас же царь наносит удар по такой болевой точке Клеменса, как его отношения с Вильгельминой, которые и без того зашли в тупик. Герцогиня Саган постоянно принимает Виндишгреца и Лэма. Затем к ним присоединяется еще один англичанин, двоюродный брат Каслри, грубоватый, но внешне весьма привлекательный лорд Стюарт, герой многих скандальных происшествий. Он стал посмешищем для венцев, после того как был побит кучером, с которым спьяну затеял боксерский поединок. Муки ревности заставляют канцлера забывать о большой политике. 14 октября Генц записывает в своем дневнике: «Разговор с Меттернихом — увы! — о несчастной связи с Виндишгрецем, которая, кажется, интересует его больше, чем мировые дела»[381].
Клеменс вне себя. Он осыпает неверную любовницу горькими упреками, та дает понять, что будет хранить ему верность только после замужества. Она искренне недоумевала, почему Клеменс не может оставить жену. Разве она не превосходит Элеонору красотой, остротой ума, светскостью? Ей было трудно понять привязанность Клеменса к семье, к Элеоноре, детям. Она требовала от него «великого решения», но и в сфере частной жизни Клеменс предпочитал прозаическое, надежное — романтическому или «героическому», чреватому непредсказуемыми последствиями.
С Элеонорой его связывали дети, взаимопонимание, он испытывал искреннее уважение к ней. Она предоставила ему полную свободу, но по-прежнему любила его, преклонялась перед ним. Сталкиваясь с множеством врагов, Меттерних знал, что всегда мог опереться на прочный семейный тыл. Уже давно он придумал для себя удобную моральную формулу, позволявшую примирять приверженность к семейному очагу с любовью на стороне. Но эта формула не распространялась на Вильгельмину. С искренним, можно сказать, органическим эгоизмом он требовал верности от любовницы, ради которой вовсе не собирался оставлять семью.
Помимо привязанности к семье и детям, у Клеменса имелось еще одно, наверное, не менее важное обстоятельство. Развод мог стоить ему карьеры. Высоконравственный поборник морали, прочности брачных уз, кайзер Франц не простил бы своему министру такого поступка. А жертвовать семьей и госканцелярий — это было уже слишком!
Непривычно тяжелые переживания Меттерниха по времени совпали с обострением отношений с царем. На балу у графа Штакельберга (20 октября) герцогиня Саган попросила у царя аудиенции «в связи со своими российскими интересами». «Моя дорогая Вильгельмина, — чарующим голосом ответил Александр I, — о какой аудиенции может идти речь. Я сам приду повидаться с вами. Назовите лишь день и час — к примеру, завтра в 11». При этом царь холодно кивнул Меттерниху. Александру I было хорошо известно, что значило для канцлера это время, священное время Клеменса и Вильгельмины.