Нередко о Венском конгрессе писали в тонах сугубо критических или же со снисходительным пренебрежением, как бы давая понять, ну что же можно ожидать толкового от этих вырождающихся аристократов, погрязших в увеселениях, любовных интригах. Между тем европейская аристократическая элита, чьим незаурядным представителем был князь Меттерних, сумела добиться достаточно весомых результатов.
Венский конгресс был не только своеобразным слетом европейской знати, но и самым важным шагом на пути к европейскому сообществу со времени Вестфальского мира (1648 г.), подведшего итоги Тридцатилетней войны. Вполне можно согласиться с Г. Киссинджером, который в одной из ранних своих книг писал: «Возможно, никогда европейское единство не было в такой степени реальностью, как между 1815 и 1821 г.»[436]. Правда, при этом нельзя упускать из виду, что оценивать творение венских европейцев можно лишь во взаимосвязи с деятельностью императора французов Наполеона. Он тоже строил единую Европу, хотя и по своей мерке. Европейская же модель конгресса была не только отрицанием наполеоновской, но и восприняла по наследству некоторые ее элементы, в частности реконструированную Германию.
Чаще всего преобладает односторонняя оценка того, что было сделано в Вене, с точки зрения социально-политического прогресса. При таком подходе Венский конгресс предстает неким махрово реакционным сборищем, преследовавшим сугубо анахронистические цели. Но если оценивать конгресс имманентно, если учитывать реальные последствия его деятельности для Европы, картина будет выглядеть иначе.
Главной целью Венского конгресса была не столько реставрация старорежимных порядков, сколько восстановление эквилибра, нарушенного могучей наполеоновской империей. Другой целью была борьба против всякого рода революционных движений, чреватых потрясениями европейского порядка как такового, мятежами и войнами. И то и другое было достигнуто, пусть далеко и не в полной мере, а частично и на ограниченный срок.
За внешней, праздничной и фривольной стороной Венского конгресса порой остается в тени тот факт, что собравшиеся на нем люди в большинстве своем отличались высокой компетентностью, богатым и разнообразным практическим опытом: дипломатическим, военным и административным. От многих поколений аристократических предков им достался ничем не заменимый исторический опыт, впитанные с материнским молоком навыки повелевать и повиноваться. Они были довольно хорошо подготовлены к своей деятельности. Можно вспомнить, что в начале Талейран, а несколько позже Меттерних учились в Страсбургском университете у такого светила международного права, как Кох. Одна только фамилия В. Гумбольдта, политика и ученого, говорит сама за себя. Даже скандально прославившийся Чарльз Стюарт отнюдь не был какой-то случайной фигурой на дипломатическом конгрессе. Герцог Веллингтон отмечал, что брат Каслри умел добывать информации больше, чем кто-либо другой, отличался аналитическими способностями. «Я не знал человека, — говорил „железный“ герцог, — который мог бы лучше изложить то, что происходило на конференциях, и написать отчет о переговорах»[437].
Венский аристократический синклит оказался в конечном счете довольно умеренным по отношению к поверженной Франции. «Нелегко было проявить великодушие к Франции, — раскрывает суть позиции победителей Наполеона Г. Киссинджер. — Тем не менее государственные деятели, заседавшие в Вене, пришли к выводу, что в Европе станет безопаснее, если Франция будет относительно довольна, а не раздражена или обижена»[438]. В этой связи особенно выделялся российский император. Но даже представитель самого упорного и последовательного врага наполеоновской Франции Каслри отвергал всякую мысль о расправе над побежденной страной, о ее расчленении: «Пусть лучше союзник воспользуются нынешним шансом обеспечить мирную передышку, которая так требуется державам Европы… причем они могут быть уверены в том, что если их постигнет разочарование… они вновь смогут взяться за оружие, не только обладая командными позициями, но и имея в своем распоряжении ту самую моральную силу, которая только и может скреплять подобную конфедерацию»[439].
Впервые на уровне международного конгресса в Вене обсуждались проблемы прав человека. Пусть до их решения дело не дошло, но само по себе это было примечательным событием. Речь шла о работорговле и о гражданских правах евреев в Германии. Конгресс осудил торговлю людьми, но не запретил ее. Меттерниху и Гарденбергу не удалось преодолеть сопротивление представителей малых германских государств, возражавших против принципа полноправия еврейского населения.
Хотя в ходе конгресса его участники не раз в прямом и переносном смысле хватались за шпаги, в конце концов многочисленные противоречия и разногласия были в той или иной мере урегулированы. Безусловно, многие остались недовольны этим урегулированием, тем не менее, по словам Г. Киссинджера, «не было ни одной державы настолько неудовлетворенной, чтобы предпочесть открытое разрушение созданной в Вене конструкции попыткам ее совершенствования изнутри»[440].
Стоит отметить, что сами создатели нового европейского эквилибра недооценивали эффективность собственного творения. Так, Генц ожидал новой большой войны лет через пять после окончания конгресса, Каслри — через десять. Между тем, вплоть до Крымской войны, т. е. почти 40 лет, великие державы не воевали друг с другом. Правда, создание Германской империи и Итальянского королевства разрушило меттерниховскую Европу. Окончательно похоронила ее Первая мировая война. У О. Мандельштама были основания писать в 1914 г.:
«Европа цезарей!
Гусиное перо направил Меттерних, —
Впервые за сто лет, и на глазах моих
Меняется твоя таинственная карта».
Наполеоновская Франция своим стремлением господствовать над всей Европой, если пользоваться современной терминологией, формировала однополюсный европейский мир. Парижу предназначалась роль его эпицентра. Венский конгресс возводил на месте рухнувшей империи Наполеона многополюсную европейскую конструкцию.
Такого рода идеи и представления с разной степенью определенности созрели у британского премьер-министра У. Питта, российского императора Александра I. В 1813 г. мысль о «концерте европейских держав» становится доминантой политических воззрений Меттерниха. Она отлилась у него в такую эффектную формулу: «Мы всегда должны рассматривать сообщество наций как существенную предпосылку современного мира»[441].
Сам он ощущал себя европейцем. В письме к герцогу Веллингтону он в 1824 г. писал: «Давно уже я чувствовал, что моей родиной была Европа». Вообще аристократизм как таковой во многом предопределял космополитическое отношение к миру. Не только монархические дома, но и множество знатных семей из различных стран Европы были связаны между собой родственными узами. Вполне естественным считалось служение аристократа одной страны при дворе зарубежного государя на дипломатической или военной службе. По разным странам могли быть разбросаны владения титулованных особ. Не преувеличивая степени аристократического «интернационализма», следует признать, что благодаря сословному корпоративному духу людям этого круга было легче найти взаимопонимание в политической сфере. Примером чему может служить и Венский конгресс.
Нет ничего удивительного в том, что едва ли не самым последовательным европейцем оказался австрийский канцлер, к тому же еще рейнландского происхождения. Габсбургская империя с более чем десятком объединенных под ее скипетром наций сама представляла собой «мини-Европу». Она была наиболее уязвима для национальных движений. Недаром известный британский историк А. Дж. П. Тэйлон называл австрийское государство «обширной коллекцией Ирландий».
Но еще важнее было то обстоятельство, что в европейском раскладе сил Австрия, в отличие от России, Англии и Франции, сама по себе не могла играть ведущей роли. Ее удельный политический вес явно прирастал в системе союзов, тогда как для более могущественных держав рамки союзов бывали сковывающим фактором.
Не следует представлять дело таким образом, будто Меттерних руководствовался неким детально разработанным планом, будто у него уже сложился какой-то целостный комплекс программных положений. В его действиях преобладали интуиция и импровизация. Хотя он любил повторять словечко «система» (впрочем, этим грешили тогда и многие другие политики), его воззрения обретут более или менее системный характер несколько позже. Конечно, опыт Венского конгресса оказался важнейшим системообразующим фактором. Возникшая в Вене система требовала к себе соответствующего, системного подхода.
Глава VI. «Кучер Европы»
I
Имя Меттерниха неразрывно связано со Священным союзом, оформившимся вскоре после Венского конгресса. Австрийскому канцлеру светская молва даже присвоила иронический титул «le chevalier de la Saint-Alliance». Действительно, он стал ключевой фигурой союза и в этом качестве снискал широкую известность. Но при этом его нельзя безоговорочно отнести к отцам-основателям Священного союза, да и лидерство Меттерниха в нем не было неоспоримым.
История появления этой организации как раз и примечательна тем, что в ней рельефно проявилась такая особенность Меттерниха-политика, как умение воспользоваться сложившимися обстоятельствами, повернуть в свою пользу даже невыгодную изначально ситуацию. Не предлагая каких-либо оригинальных идей, он в случае необходимости мог подхватывать чужие, искусно придавать им свою специфическую окраску. После этого австрийский канцлер совершенно искренне считал их своими собственными и умел убеждать в этом других.