У идеи Священного союза богатая генеалогия. Можно назвать множество мыслителей, литераторов, политиков, писавших и говоривших о необходимости союза европейских государств на тех или иных политических, религиозных, культурных основах. Среди них были и прекраснодушные либералы и суровые консерваторы скептики, романтики-мечтатели и рационалисты, католики и протестанты.
Ближайшие истоки Священного союза некоторые историки вполне правомерно усматривают в третьей антинаполеоновской коалиции. Во время переговоров между Англией и Россией наряду с обычными вопросами подготовки к очередной войне значительное внимание было уделено проблеме будущего европейского устройства с расчетом на длительный и прочный мир. Именно тогда британский премьер-министр У. Питт выдвинул идею, весьма напоминавшую по своей сути пентархию, т. е. «концерт» из пяти европейских держав как гарантов спокойствия и порядка.
По сравнению с трезвым, практичным подходом Питта позиция российской стороны выглядела довольно туманно, но зато более впечатляюще. Она была изложена в послании царя Александра I, доставленном в Лондон одним из его «молодых друзей» — H. Н. Новосильцевым в качестве специальной миссии, через голову посла.
Хорошо известно, что непостоянный, мятущийся царь был подвержен разным влияниям. У него либеральные идеалы причудливым образом уживались со свойственными его натуре деспотическими инстинктами. Симпатии его были непостоянны, фавориты периодически сменяли друг друга.
В самом начале царствования сильное влияние на Александра I имел князь Адам Чарторыйский. Об этом было много написано, в том числе и самим князем. Не следует, однако, это влияние преувеличивать, впрочем, как и недооценивать его, тем более что князь одно время даже возглавлял российское внешнеполитическое ведомство.
Когда же говорят о князе Чарторыйском, то вспоминают и его духовного наставника аббата С. Пьяттоли. Последний участвовал в разработке реформ в Польше еще при короле Станиславе-Августе, позже восемь лет отсидел в тюрьме по приказу кайзера Франца. Этот энергичный аббат появляется в России в благоприятное для Чарторыйского время, получает от царя должность корреспондента комиссии по законодательству. Есть основания полагать, что именно Пьяттоли послужил для Толстого в «Войне и мире» прототипом аббата Морно, блиставшего красноречием и живостью мысли в салоне Анны Павловны Шерер.
В политических построениях аббата-итальянца, которые в той или иной степени нашли выражение в его проектах и меморандумах 1803–1806 гг., России отводилась роль главной опоры «нового» европейского порядка, предназначенного прийти на смену наполеоновской Европе. Связь России с либеральной, на взгляд Пьяттоли, Англией еще больше вдохновляла аббата. Безусловно, руководящая роль России для него не цель, а средство, с помощью которого можно обеспечить в рамках новой Европы возрождение Италии и Польши[442]. Чтобы его идеи выглядели для царя более соблазнительными, Пьяттоли в декабре 1806 г. пишет меморандум: «О постепенном объединении с Россией всех разрозненных членов старой славянской семьи»[443]. Причем Польша должна была стать королевством со своей конституцией, но под властью российского императора, на чем царь и настаивал так упорно на Венском конгрессе. Конечно, влияние Пьяттоли было опосредовано через князя А. Чарторыйского.
В орбиту общения Александра I в то время попадало много незаурядных личностей, мыслителей, одержимых разнообразными идеями проповедников и идеологов, стремившихся обратить царя в свою веру. Достаточно упомянуть таких разных людей, как Дж. Бентам, Ф. Баадер, А. Мюллер. Младший друг Генца Адам Мюллер читал лекции по «государственному искусству» прусскому наследному принцу. Позже он станет работать на Меттерниха. По искреннему убеждению А. Мюллера, только христианская религия могла послужить основой мира между народами, соединенных в свободном и вечном союзе государств. Свою книгу о необходимости новой и глубинной связи религии и политики он посвятил другу Александра I князю Голицыну. Были и российские вдохновители идеи Священного союза. О них совсем недавно написал в интересном исследовании американский историк А. Мартин[444].
Вообще перечень источников, от которых исходили импульсы, воздействовавшие на царя, очень длинный. Их обилие свидетельствует в пользу того взгляда, что нельзя связывать мысль о создании Священного союза исключительно с кратковременным и сравнительно поздним влиянием мистически настроенной баронессы Ю. Крюденер. Подобным представлениям способствовал и Меттерних, не упускавший случая принизить роль царя. «Пусть уж лучше идеи мадам фон Крюденер, чем месье де Лагарпа»[445], — со снисходительным пренебрежением высказывался австрийский канцлер.
Вскоре после почти всеобщих восторгов в адрес Александра I в связи с победой над Наполеоном российскому императору пришлось пережить тяжкое разочарование, когда бывшие союзники объединились с Францией против него в тройственный союз. И как только Венский конгресс подвел материальные итоги наполеоновских войн, Александр I решил закрепить их на более высоком, духовном уровне.
Дело в том, что с падением наполеоновской империи в Европе появилось ощущение пустоты. Распались прежние навязанные силой оружия узы, но сохранялась определенная тяга к некоей европейской общности. Поэтому Венский конгресс не мог ограничиться подведением черты под бурной эпохой войн. Требовалось найти какие-то новые формы реализации европейской идеи.
Как бы ни относились противники к поверженному императору французов, все же именно он представал в качестве критерия человеческого величия. Победителю Наполеона Александру I хотелось теперь стать своего рода «Наполеоном мира», но построить европейское содружество не силой оружия, а убеждением. Чтобы подчеркнуть бескорыстие России, он даже запустил пробный шар — идею конференции по разоружению.
Однако на роль «Наполеона мира» претендовал и Клеменс. Ведь он считал себя не только победителем Бонапарта, но и человеком, глубже всех постигнувшим его. Общаясь с Наполеоном, Меттерних, при всей его самоуверенности, не мог не ощущать дистанции между гением и собой. Теперь же, когда Бонапарт повержен, австрийский канцлер на всех прочих взирает с чувством собственного превосходства. «Нет более в этом мире единственного гиганта, порожденного XVIII веком; все, кто суетится сегодня, выглядят жалко. Очень трудно играть хорошо, имея дело с посредственными актерами»[446], — пишет он своей новой пассии Д. Ливен.
Такая самооценка отразилась и на его манере поведения. Не теряя былого изящества, он обретает величественность в осанке, походке, жестах. «Новый» Меттерних предстает и на портрете, написанном в 1819 г. знаменитым Лоуренсом, чья кисть запечатлела почти всю европейскую знать того времени. Клеменс — уже не тот романтичный молодой человек с рассеянным взглядом и легкой блуждающей улыбкой, каким изобразил его более десятка лет назад Жерар. Теперь на нас смотрит исполненный величия государственный муж со всеми атрибутами своей огромной власти. На его лице чувство снисходительно-благожелательного превосходства. В его улыбке кое-кто находит нечто мефистофелевское, но скорее она придает ему сходство с его славным сказочным земляком Рейнеке-лисом.
Но при всем незаурядном дипломатическом мастерстве Меттерниху недоставало творческой искры. Александр I явно превзошел его. Поэтому Клеменс воспринял идею царя весьма иронически. Ему сразу же бросились в глаза ее религиозно-мистические аспекты. Правда, как раз это на первых порах и примирило Меттерниха с проектом Александра I. Стоит ли вступать в схватку по столь ничтожному поводу? Лучше ублажить царя. Ведь речь идет о «звучной пустоте»[447]. Намного резче отозвался Каслри: «Это образец крайнего мистицизма и бессмыслицы»[448]. Для французского канцлера Пакье «это странный документ… дело воображения, достигающего высокой степени экзальтации»[449]. Даже крайне сдержанный кайзер Франц пошутил, что он не знает, как ему поступить: обсуждать ли эти идеи на совете министров или в исповедальне.
Документ, предложенный царем, по словам Генца, поверг всех в изумление и замешательство; явной аномалией воспринимался религиозный союз между православным императором, императором-католиком и королем-протестантом. Но император Александр I был «так настойчив и пылок, что у них не хватило духу ему сопротивляться»[450]. Положительную сторону проекта Меттерних и Каслри усматривали в том, что с его помощью можно воспрепятствовать вероятной российской экспансии. Кроме того, они довольно скоро увидели в проектируемом альянсе средство укрепления «европейского концерта» держав.
Александру I, чтобы отстоять свое детище, пришлось смириться с поправками, внесенными в текст Меттернихом. Если в тексте царя говорилось о том, что подданные трех договаривающихся сторон пребудут соединены узами действительного братства, то Меттерних предложил такую поправку: «три договаривающихся монарха»[451]. Австрийский канцлер в угоду своему императору, да и в соответствии с собственными консервативными взглядами, сравнивает монархов с отцами семейств. Кроме того, подобное сравнение должно подкрепить представление о естественно-правовом характере монархической власти. Насторожило Меттерниха и упоминание о «христианской нации»; он предпочел ему слово «народ»[452]. Заменив выражение «все государства» на «все державы», Меттерних фактически ограничил предполагаемый состав Священного союза